Детский лепет

      Димка держался. С большим трудом, но держался. Он старался даже не стонать, но это было практически невозможно и он издал протяжное: — Бо-о-о-ольно, — тут же в испуге взглянул на Настеньку, и очень удивился, когда вместо ожидаемого за слабость презрения, в глазах девочки кроме жалости и сочувствия Митька явно увидел восхищение.       Все-таки она странная, его Настюха! Как можно уважать парня, который не выдержал боли и застонал? Вот Конста бы точно сразу презрительно поджала губы, а уж Лилит, так и вовсе заржала бы над ним, как лошадь.       — Терпи, казак, атаманом станешь, — бодро проговорил отец, судорожно сжимая руку парня, но Димка видел, что он сам едва ли не в обморочном состоянии. Сын его не осуждал, прекрасно понимая, что любой родитель грохнулся бы в обморок, глядя на фонтан крови, текущий из раны на губе своего отпрыска и совершенно синюшный цвет его лица. — Мама сейчас все залатает.       Мама залатает, в этом мальчишка не сомневался ни секунды, не даром же она челюстно-лицевой хирург. Мама, если надо, и пластику может сделать, а уж зашить губу, это легче, чем другой какой-нибудь мамочке нос своему чаду вытереть. У Димона такая мировая мама, такой замечательный «оператор» (это он называл ее оператором, когда маленьким был и слова «операция» каждый день слышал, а вот слова «хирург» не знал), что даже папу умудрилась «пришить к себе намертво». Ой, там целая история приключилась, родители часто ее рассказывали.       А было все так:       Папа подрался со своим другом, вернее, это друг с ним подрался и, как сознавался отец, за дело врезал ему, очень даже за дело. Правда тогда он этого не понял. Он осознал, что получил за дело лишь тогда, когда мама не только сделала ему операцию, исправляя сломанную перегородку носа, но и влюбила его в себя по уши, когда снимала швы. Отец охал, вздыхал и стонал каждый раз, как мамуля вынимала нитку, а она, прекрасно понимая, что он притворяется, дула на шов и приговаривала: — «У кошки болит, у собачки болит, а у тебя сейчас все пройдет». И он влюбился, как ненормальный! Ходил за ней по пятам, добивался внимания, дарил подарки и не видел вокруг ни одной другой женщины. Впрочем, он и сейчас никого, кроме своей Леры, не видит. Хотя всегда шутит, что это не любовь, а страх, что он смертельно боится огорчить женщину, виртуозно владеющую скальпелем, еще отрежет что-нибудь не то.       Мама, увидев сына, ахать и охать не стала, обработала рассеченную губу слабым раствором перекиси, хмуро посмотрела на разрез и вынесла вердикт:       — Надо шить! Терпи, Митяй!       — Ты что? По живому его шить собралась? — папа мгновенно сравнялся цветом лица с маминым медицинским халатом.       — Ничего страшного, я буду дуть на его рану, — мрачно усмехнулась она.       — Живодерка! — взвизгнул отец и быстренько ретировался из кабинета.       Димка оглянулся на Настю, увидел ее милое бледное личико, взгляд полный решимости оставаться с ним до конца, представил, как мама сейчас будет дуть, приговаривая: «У кошки болит, у собачки болит…», словно он маленький, да еще и непонятно, какая будет боль, сможет ли он перенести ее мужественно, без стона и плача, и твердо сказал:       — Дуть не надо! Шей, я потерплю.       — Митька, ты что, с ума сошел? Это же не война, мы не на фронте, а моем кабинете, сейчас заморожу, — мама обильно намазала лицо вокруг губ обезболивающей мазью, брызнула в рот замораживающий спрей, подождала минутку и обколола «Ультракаином». — Ждем десять минут и начинаем. — И больше не отвлекаясь на сына, Валерия обратилась к девочке: — Настя, нужно поговорить.       — Я ничего не знаю, — немедленно заявила та. — Ничего не видела, и не слышала. Понятия не имею с кем он подрался и почему.       — МмнтргйНстннчгнзнт… — невнятно замычал Димка, губы которого онемели, а язык, казалось, разросся до огромных размеров и практически перестал шевелиться во рту. Но Лера прекрасно поняла, что сын просит не трогать Настю, она, мол, действительно ничего не знает.       Ну, насмешил! Чтобы лучшая подруга и не была в курсе драки, такого быть не могло. Но не пытать же бедную юную леди, правда? Тем более, что она была испугана, бледна и готова защищать мальчишку до последней капли своей крови. Вот и пришлось оставить ее в покое, тем паче, что она так трогательно, так заботливо гладила ее раненого «в бою» сына то по голове, то по руке.       — Ладно, не хочешь говорить, не надо, я сама потом все узнаю, — усмехнулась Валерия и скомандовала: — Надевай перчатки, будешь мне ассистировать.       Настюха из побледневшей «перекрасилась» в позеленевшую, однако, несмотря на страх, мужественно натянула перчатки, кивнула головой и подошла поближе. А Димка блаженно улыбнулся, вернее это ему казалось, что он улыбается, на самом деле его замороженное лицо оставалось неподвижным. Впрочем, ему было совершенно не важно, видит кто-то его улыбку или нет. Главное, что у него была причина улыбаться. Особенно теперь, когда боль под натиском анестезии отступила, а воспоминание о том, что отныне он может с полным правом Настю называть своей девчонкой, наоборот всплыло.

***

      Он помнил ее столько же, сколько помнил себя. Она была дочкой того самого папиного друга, который сломал ему нос и вывихнул челюсть. Ее родители поженились почти на год раньше, чем его, а вот первого ребенка родили почти через год после рождения Димки. По этому поводу отец шутил, что ему нужно было спешить с ребенком, чтобы хоть в чем-то обогнать своего друга, потом подмигивал Димке и говорил:       — Невеста должна быть младше жениха. Я прав, потомок?       Папа, конечно, был прав: жены обычно моложе мужей, особенно если не включать телевизор, где всякие старые тетки женились с молодыми парнями. Так что Митька на всякий случай от Насти всех пацанов отгонял. И старших, и младших. Всех! Без исключения. Даже своих единоутробных братьев-близнецов — Петьку и Гришу.       Лет до восьми-девяти Анастасия отнюдь не была красавицей, скорее наоборот, но зато она была милой, умной, доброй и умела дружить, как никто другой. С ней было легко, с ней было весело и очень-очень интересно, так много она знала и так интересно рассказывала обо всем. А еще Аська (так называли ее он, ее друг, и ее папа, больше она никому не разрешала) умела решать все его проблемы и, если было необходимо, даже брать его вину на себя. Например, когда Димка в третий раз случайно сорвал репетицию, и ему грозило отчисление из школы танцев, Настя взяла вину на себя, сказала, что это она связала между собой все пуанты, потому что балетные вечно занимают танцпол, не дают им репетировать и смеются над ними.       По большому счету, так оно и было! Она, вернее ее жалоба Димке на балетных и была виновницей его выходки. Ну, не мог он кому бы то ни было позволить обижать Настю.       Ой, с этой школой танцев вообще целая история связана… Настя была очень открытой и контактной девочкой, но только с близкими ей детьми, с чужими она замыкалась, уходила в себя и тихонько сидела где-нибудь в сторонке. Оно и понятно, на шестерых взрослых она была единственным ребенком, обласканным мамой и папой, дедушками и бабушками. В ясли её не отдали, в детсад тоже, а из детей она общалась только с Димоном и Петей-Гришей. Зато со взрослыми быстро и легко находила контакт. Но это же не правильно! И Лерочка, Митина мама, первой обратила внимание Настиных родителей на эту проблему.       В возрасте пяти лет девочку срочно записали в детсад, а потом и в школу танцев. Но все стало еще хуже. Аську приводили в сад, она садилась на стульчик и замирала, как изваяние, и ни на какие контакты не шла. В лучшем случае могла взять протянутую ей книжку и с головой уйти в чтение. В школе танцев все повторялось с точностью до капелюшечки. Нет, как раз танцевать Настя любила, но общаться не хотела ни с кем, поэтому сидела на скамейке одна-одинешенька, застывшая, словно памятник.       Так продолжалось почти месяц, родители девочки уже хотели сдаться и вернуть все на круги своя, как за дело взялся Димон.       Для начала он стал сбегать из своей группы и приходить к Насте, садился рядом, о чем-то с ней перешептывался, и Аська оживала. Самозабвенно играя с ним в какие-нибудь игры или читая друг другу книги, девочка даже не замечала, как к ним присоединялись другие дети, ей это больше не мешало. И Димка решился на первый подвиг — остался «на второй год», чтобы быть в одной группе, а потом в одном классе с подругой. И ни мама, ни папа, которые в один голос отговаривали его от этого безумства, не смогли повлиять на его решение.       Вторым его подвигом был приход в школу танцев! Он, мальчишка-огонь, который всегда мечтал о футболе и каратэ, сам пошел на эшафот девчачьих занятий — вышел на танцпол.       А еще через четыре с половиной года о их паре заговорили всерьез, называя их перспективными. К тому времени от былой замкнутости Аськи не осталось и следа. Жизнь шла своим чередом, появились новые приятельницы и приятели, откуда-то из небытия возникли дети папиных (причем как Настиного папы, так и Митиного, ведь у них был общий бизнес) компаньонов: сестрички Констанция и Лилит и их двоюродный брат Александр. А вместе с этими «пришельцами» на горизонте возникло куча новых проблем. Каких? Об этом чуть позже.       К тринадцати годам Аська расцвела, похорошела, стала притягательной, как магнит. Мальчишки ходили бы за ней толпами, если бы Димка им позволил, вот почему, когда встал вопрос о брекетах, он первым проголосовал «за».       — Дим, я же теперь ужасно страшная.       — Ага! Скажи еще, что никто тебя не захочет поцеловать.       — Нет! Я не об этом, зачем мне нужны какие-то поцелуи? Ни к чему они мне, — горячо возразила Настя, но по ее раскрасневшимся щекам он понял, что об этом она все-таки думала. Тогда он обхватил ее лицо руками и...       И теперь он с полным правом может назвать Аську своей девчонкой.       P. S. А брекеты совершенно не мешают целоваться...