***
— Очнулся наконец-то. Мужской голос прорезает тишину, и Юнги уже знает, что не мёртв. Или же этот персонаж достал его даже в аду, или в этот раз план снова провалился с треском. К сожалению, надзиратели «Истоков» до конца не добивают. Это у них тоже в уставе прописано, а уставу они следуют. Тут уж остаётся надеяться только на удачу, которая свалится на голову металлической дубинкой в один прекрасный момент. И этот удар будет последним, а пока что остаётся только нарываться, задерживаться на подольше и каждый раз грубить всё сильнее. Ребята в форме давно уже поняли, к чему он стремится, но такой дар они ему не преподнесут. Умеют вовремя останавливаться, суки. — Ещё не надоело? — всё тот же голос. Запах лекарств проникает в лёгкие, а голова болит до одури, как и всё тело, в принципе. Он еле-еле шевелит пальцами. Ещё чувствует. Какая жалость. Если бы не смог больше выполнять работы на пользу государству, то можно было бы заказывать родителям катафалку, а так… — Отвали, Чимин, — в горле пересохло. Очень хочется пить, но Мин слишком горд, чтобы попросить об этом. Просьбы — не его конёк. — Я тебе сейчас отвалю, придурок ты эдакий! — как всегда распаляется, вызывая этим ещё большую головную боль. — Да не ори ты. Парень открывает глаза, а по сторонам белым-бело. Идеальная чистота, привнесённая Чимином сюда исключительно из собственных побуждений. Он заведует этим подобием «лазарета», что разместился в одном из подвалов «Истоков». Юнги не любит боль, не признаёт её и старается не причинять, но по-другому тут не получается. Насколько бы сильно ему не хотелось сдохнуть, но где-то внутри всё же есть радость за то, что он остался жив. Хотя бы поговорит с единственным адекватным человеком среди всего этого сброда. Может быть, даже другом. Но он ещё точно не решил… — Тебе не надоело каждый раз пытаться сдохнуть? Ты же понимаешь, что они не убьют тебя, — он задирает футболку Юнги и срезает наложенные бинты, чтобы сменить повязки. По всему телу красуются синяки, переливаясь палитрой фиолетового, синего и зелёного, а ещё множество красных ссадин и царапин. Наверное, его друг-недохудожник оценил бы данную картину. Если бы был тут, конечно же. Пока что оценивает только Чимин, и ему это не нравится, потому что он слишком сильно надавливает на раненные места, делая вид, что проверяет. Та ещё зараза… — Я знаю, что не убьют, Минни, — с хрипотцой, вызванной тягучей болью под боком. Он кое-как пытается подняться на локти, но его резко гвоздят руками к простыне, надавливая на плечи. А взгляд-то злой. Даже Юнги может оценить этот вот взгляд на твердую семёрку по десятибалльной шкале. Всё-таки Чимин не капли не изменился… — А ещё… — скрипя зубами и упираясь взглядом прямо в лоб. — Если бы ты был хорошим другом, то сейчас бы не латал мне раны, а дал спокойно остаться калекой и стопроцентно сдохнуть. Но тебе же так сложно это сделать, предатель! — Заткнись нахрен и не мешай. Всё ещё злится. Оно и неудивительно, ведь сколько раз приходилось вот так латать раны и залечивать ушибы, когда Юнги стреляло в голову ещё раз попробовать умереть. Покончить с собой тут не получится. Попросту не дадут этого сделать, а это своего рода выход. Вперёд ногами, если повезёт… — Переворачивайся давай на живот. — Не буду, опять дерьмо какое-то мне вколешь, — бурчит, прикрывая глаза от усталости. Сонливость никуда не делась, да и хорошо. Сейчас было бы просто замечательно вновь уснуть, чтобы не чувствовать этой боли. — Это дерьмо называется «обезболивающим», идиот. Чимин откладывает в сторону бинты и ножницы, как только закончил менять повязку, а после резко отдёргивает ткань больничной рубахи. Так, чтобы каждой царапиной и ушибом прочувствовать материал, что прошёлся по коже. Не шипеть не получается. Юнги только складывает руки на груди с протестующим видом. — Если ты не оголишь свою пятую точку сам, то это сделаю я, — говорит тихо и уверенно. В ответ тишина. — И это будет в сто крат больнее, Мин Юнги. А ещё засажу шприцом так, что ты потом даже сесть не сможешь, не говоря уже о том, что уйти куда-то отсюда, понял? — парень размахивает руками и для достоверности сжимает в своих маленьких пальцах пятикубовый шприц, направляя остриё иглы прямо на Юнги. — Да понял я, понял, бешеная истеричка. Кое-как поднимается на локтях и шевелит избитыми ногами, прочувствовав каждым участком тела пружины старой кровати, что прогибаются под его весом. Боль адская. Он бы очень хотел порекомендовать надзирателям сменить шершавую металлическую биту на что-то более лёгкое, например, деревянную. Ну или хотя бы сделать её просто гладкой. Лучше уж боль, чем повреждённая кожа по всему телу. Лучше не чувствовать, чем ощущать всё. Юнги не привыкать светить своей задницей перед Чимином. Уж сколько раз он тут бывал. Случалось и чуть ли не каждый месяц, но это уже зависело от настроения. И он рад этим встречам. Правда, рад. Пусть и говорит, что хочет сдохнуть, отправиться на тот свет, распрощавшись со всем этим дерьмом, но Чимин единственный человек, у которого ещё не прогнило всё, как у того надзирателя. С ним поговорить. А ещё чай зелёный. Вкусный, его любимый. Та самая прореха в кирпичной стене, сквозь которую пробивается свет. И светит… Слабо, но хоть как-то.***
— Дописал уже? — уставшим голосом. Смена подходит к концу и скоро надо будет возвращаться обратно в город. Тут устроено всё так, как в лагере. Каждые три недели там меняются вожатые, что берегут своих детишек, развлекают их и оберегают. Тут вот так же… «Истоки» отобрали лучших и худших. Вожатые тут с идеальным резюме и чистейшей биографией. Засекреченные персонажи, что имеют имена только на «свободе». Тут же они ходят с прозвищами, пока пребывают на службе. Три недели находятся под всевидящим оком государства и начальства, чтобы держать своими руками под контролем всех заключённых слепых. Когда заступает на работу новая смена, то всегда приходят другие: надзиратели, командиры, врачи и обслуживающий персонал. Только полицейские, что притаскивают сюда слепых, работают в обычном режиме сменой в пару дней. Они отдельный случай. Гордятся этим и заходят в стены этого ада с высоко поднятой головой. Несут доброе дело государству… Волокут за руки бессознательно. Завтра утром у Чимина заканчивается очередная смена. И как же повезло Юнги, что он попал сюда именно сейчас, а не на один день позже. И Пак понимает, что нихрена его друг не хочет сдохнуть. Если бы хотел, то не подбирал бы время, не высчитывал дни на своей стене, а просто взял бы и промахнулся. Ему достаточно попасть на его напарника, чтобы умереть, но он этого не делает. Оттого только глаза грустнее становятся. Чимин вообще парень очень хороший, добрый. Он на Юнги кричит только из-за того, что переживает, ведь знает десяток лет, да и столько общего у них, что тут просто нельзя не волноваться. И смотрит сидит на него, пока тот что-то пишет на маленьком клочке бумаги, старательно высунув язык. Уж почти и забыл, каково это… писать. Руки забывают, как пользоваться чем-то, когда это настолько редко попадает к ним. И всё по новой, в одном бесконечном водовороте — два листика, которые Чимин с испариной на лбу будет выносить через центральный вход, пока его будут проверять на наличие запрещённых предметов. Доверия тут нет ни к кому, даже к служащим, а особенно к врачам. Особенно к Паку. Как говорит один из охранников: — У тебя слишком смазливое лицо для «Истоков». Может и прав. Кто их знает… Мин Юнги откровенно пользуется добротой своего друга. Ни капли это не скрывает, да и не за чем ему. Доктору не сложно сделать хоть что-то, хотя бы такую малость для Юнги. Он, правда, старается помочь. Помощь эта маломальская, но хотя бы так? — Нет, ещё пару строк. Подожди, — и продолжает писать, пытается вместить всё в этот маленький смятый клочок. Так давно «не виделись». Уж месяца полтора, а ему немножко грустно даже. Он любить пусть и не способен, но хоть что-то осталось в нём живое. Совсем чуток души глубоко-глубоко, где-то между органом, именуемым лёгкими, и сердцем, что вырвано заживо. Он заканчивает своё письмо каким-то непонятным знаком, который неизвестен даже Чимину, а после сворачивает его аккуратно и передаёт в руки друга, буквально на секунду задержавшись. Думает. Юнги как-то слишком много думает для человека, который пробыл тут лет семь. У других мысли исчезают очень быстро. Старожил… — Всё будет нормально, — и голос у него даже какой-то тёплый такой. Юнги приятно просто слушать этот голос. Он слишком добр для этих стен. Может быть, если бы ничего этого не произошло; если бы жизнь не повернулась к нему задом, а после не растоптала чёрствой подошвой; если бы его глаза не превратились в чёрную пропасть, что никогда не сочилась слезами; если бы он ещё мог любить… Юнги думает, что Чимин был бы замечательным соулмейтом. А ещё думает, что был бы крайне счастлив рядом с ним, потому что, зная себя, ему нужен именно такой. Добрый и тёплый. Совершенная противоположность. Посему держит руку ещё чуть дольше — впитывает тепло. Он и так обнаглел, слишком много требует, не имея возможности дать что-то взамен, но отказать себе не может. Да его и не просят. — Я подставляю тебя. — Я знаю. — Почему не отказываешься? — Просто хочу помочь. И улыбается так тепло. Наверное, он бы точно влюбился. Даже если бы Чимин не являлся его соулмейтом, потому что… Ну, как можно не влюбиться в такого светлого человека? Если бы Юнги даровали возможность выбрать, возможность что-то почувствовать, то это обязательно был бы Чимин. Но он не чувствует… Вот беда.***
— Ты вернулся! — подрывается с места и мчится к двери, что со скрипом открывается под напором слабых бледных рук. — Я думал, всё. В этот раз точно всё. — Не дождёшься, Хван, — Юнги медленно проходит внутрь камеры, а после за ним закрывается металлическая дверь на огромную щеколду. Слышны шаги уходящего надзирателя, что возвращается на свой пост, выполнив долг — он привёл заключенного обратно. Пускай не все раны ещё зажили, а количество дней для реабилитации ничтожно мало, но пора за работу, ибо долг перед государством зовёт. От него никто не может отказаться. А Юнги немного тоскливо. Всё не то как-то и не так. Эта камера ненавистна ему, а после чиминовой лаборатории кажется ещё более мрачной и угнетающей. Ощущение, что стены сдавливают, а все эти выцарапанные палки-дни мельтешат перед глазами бесконечной кинолентой. Он сам их создал, сам превратил поверхности в календарь, и теперь они давят. С каждой новой царапиной на тёмно-серой краске давление на голову всё увеличивается и увеличивается. И ему хочется закрыть глаза и больше не проснуться, но как же можно это сделать, когда есть та прореха между кирпичной стеной с пробивающимся светом? А ещё есть Чимин, клочья бумаги, на которых душа и которые связью. Но он никак не привыкнет. Он до сих пор не может привыкнуть к тому же Хвану, соседу по камере, который удивляет его не на шутку. Парень пришёл больше года назад, но ещё держится. Не превратился в ходячий кусок мяса, что спит, работает и хлебает дрянную еду, которую им подсовывает пухлая тётенька в подобие столовки. Не стал одним из этой массы слепцов, что смирились со своей участью только из-за того, что их немощными котятами ткнули мордами в ведро с водой, откуда им больше не выбраться. Хван говорит, что это всё благодаря его соседу, Юнги, — он ему пример. Скажите на милость, каким же можно быть примером, когда сам нарываешься на избиение до полусмерти? Какой из него пример, когда он считает дни, если свобода никогда не наступит? Каким он может быть примером, если надеется на маленький лучик между кирпичами? Юнги знает, что из него, откровенно говоря, хреновый пример. И хорошо, что Хван не повторяет за ним, иначе… Иначе было бы очень сложно сдерживать себя, чтобы не натворить опять чего, ведь стоял бы в ответе и за чужую жизнь. Он ведь пример… — Мне так скучно тут было без тебя, серьёзно, — и уваливается обратно на свою койку, принимая позу звезды, раскинув руки и ноги в разные стороны. — Вот так вот лежал и смотрел в потолок. Поговорить не с кем, послушать некого. Скукота. — Не преувеличивай. Тебе посчастливилось пару дней побыть в камере одному, — он усаживается на твёрдый матрас и опирается локтями о колени, будто ещё не готов, будто вот-вот и можно будет встать, чтобы выйти отсюда снова прочь. — Такая себе привилегия. Я успел даже соскучиться за твоим бурчанием, старик, — поворачивает голову и смотрит прямо в глаза. Ищет опять какой-то пример. У каждого своя надежда. А он ведь, и правда, попал сюда совсем недавно и совсем юным. Юнги уже за двадцать точно, он это знает, а этому всего шестнадцать. Кажется совсем ребёнком, что жизни не успел увидеть, а глаза-то уже чёрные. Но умные. Это даже сквозь чёрную толщу видно. Только вот чем не угодил? Где оступился, что попал сюда? Да и вообще… За что ему это, спрашивается? Им. — Может, чего расскажешь, а? — точно не отстанет, хочет послушать про лазарет, но сам туда попасть не решается. Он не Юнги. — На сегодня рассказы отменяются, как-то в другой раз, — и отворачивается лицом к стене, чтобы потом улечься набок, подсунув руку под голову для удобства. Вот и принял как данность. Так каждый раз — нужно пару минут для осознания. Несколько мгновений — для нового отсчёта. До новых встреч, пока в камере тишина, а часы на стене не тикают. Для них время давно остановилось. — Письма-то хоть передал? — интересуется напоследок, прежде чем окунуться в пустой сон. Завтра ещё работать, нужны силы. Им всем. — Конечно. — Я рад.