Фальшивые бриллианты детства

Постучали в дверь открытую, я молчала, как убитая. Нет, совсем не так. Дорогой, я убита, скорчилась в луже крови на полу, ожидая, когда ты вернешься. А когда ты вернешься, все будет иначе, и нам бы узнать друг друга. Когда ты вернешься, а я не жена… А пока апрель в Париже, в шелесте каштанов сама весна. Очаровательный город, очаровательные мы. У Луи новая любовь, у меня периоды сидения дома в одиночестве, музыка и рисование. Я пачками рисовала будущее – и сжигала сразу по окончании рисунка. Нечего копиться всяким подозрительным бумагам в доме, где живет активный и любознательный вампир, с которым мы давно нарушили и смешали всяческие границы. Вспоминая тот период, самое трогательное и нелепое заключалось в том, что мы по-прежнему любили друг друга. Катались на лодках по Сене и гуляли во мраке, слушали шансонеток на оживленных террасах кафе, обсуждали тенденции в живописи и литературе, подбирали друг другу одежду, одевали и раздевали друг друга, только гораздо реже, чем до приезда в Париж. И – да – мы по-прежнему спали вместе каждый день. Сколько бы Луи ни шлялся, как бы я ни дулась, общий гроб остался аксиомой нашей совместной жизни. Арман проник в наши отношения, как плесень, но я мирилась с его постоянным присутствием ради Луи. Мой мальчик был так счастлив приобщиться всем этим великим вампирским тайнам, темному наследию и прочей смехотворной ерунде. Будь у вампиров своя масонская ложа, вступил бы не раздумывая. Но лично мне и театра за глаза хватало. Мало Армана и постоянных выездов на представления, так ушлый худрук приставил ко мне двух вампирш, Селесту и Гиацинту, частенько посылая с ними своего человека-фаворита, мальчика возраста обращения Клодии, Дэниса, составить мне компанию. Вот не было печали, так кошки накачали. Маленькая свита всюду за мною таскалась, то буквально затрахивая дружелюбием, то пытаясь переделать по местной традиции. Я сдалась и «дружила», как никогда понимая Скарлетт и ее нетерпимость к светским дамам. Такие водопады отравленной патоки и бреда на меня ранее не изливались. Я еще больше начала ценить Лестата: он был у нас один, а тут на каждом суаре меня плотно окружало целое кольцо истероидных личностей, выделывающихся по самое не могу. Мое «не могу», в смысле, глаза бы на них не смотрели. Однако ж смотрели, с неизменной милой улыбкой на лице. Да-да, я так рада, что вы вас нашли. Да-да, Арман – это чудо, Луи просто расцветает в его обществе, шарман. Да-да, я выйду на сцену в эпизоде и сыграю Маленькую Смерть, я ведь всю жизнь мечтала стать актрисой, но стеснялась признаться. Да-да, я спешу спеть вам тот миленькой романсик, ну, про женщину-кошку, много на себя взявшую по отношению к русским бандитам. Кстати, о русских. Я утешала себя тем, что такими темпами мы досидим тут до Дягилевских сезонов. Вообще, русских и до «сезонов» в Париже хватало, как и поляков. Иногда я ускользала от своих соглядатаев и, по старой памяти, до хрипоты скандировала из темноты «Нэчья Польша, нэчья воля! Вольность! Мы чекаем вольность!» Или слушала звон хрустальных бокалов со «Вдовой Клико», поднимаемых за здоровье Его Императорского Величества Александра, третьего по счету Александра на престоле империи. Тогда же я почувствовала на себе еще один чужой взгляд. Я не старалась доискаться, был ли этот вампир из гнезда театралов или задержавшийся путешественник, как мы с Луи, но периодически он за мной топтался, никогда не позволяя себя увидеть. Интрига, однако. Порой я физически ощущала его настроение, изменчивое, бликующее, как море. То он негодовал, испепеляя меня яростным взглядом, то готов был возвести на золотой пьедестал, то облить жидким камнем и навечно запечатать, то разбить кладку и вытащить меня, собственноручно сдув все пылинки. Я не понимала, чем привлекла столь неоднозначное внимание. В театре я скользила по сцене молчаливым привидением, даже мотор мне не был положен, и ни одного «Кушать подано» не слетело с моих губ. В салонах я покорно следовала за Луи или исполняла прихоти свиты Армана. В нашем особняке я запирала двери, закрывала ставни и бежала в музыкальную комнату или студию, чтобы выразить свои переживания безопасным образом. Как-то я сшила тряпичную куклу, пришила ей черные волосы и сердце снаружи, назвала Арманом и с азартом истыкала булавками, бросив в камин по окончании экзекуции. Полегчало, как ни странно. Я стала учиться воспринимать его как природную катастрофу. Из серии, ураган «Катрина» на побережье, а тут поблизости гулял смерч «Арман», норовя унести мою любовь (и защиту) подальше от меня. Он никогда не говорил персонально со мной и посылал минимум реплик в общем разговоре, но Луи этого не замечал. И еще Арман (как выяснилось позже, с подачи Сантино) был осведомлен о пожаре в Новом Орлеане, но колебался дать делу ход, недолюбливая Лестата и не желая, чтобы тень подозрения пала на Луи. Мне это играло на руку. Мы оказались чересчур окружены себе подобными; я бы не отбилась, Луи бы не помог и себе. Сантино делал провокационные вбросы, которые Луи искренне не мог понять, и в ответ я неизменно пела дифирамбы Лестату, заставляя Армана морщиться от похвалы другому. Сопернику, как-то догадалась я. Сдается, некогда Лестат и Арман кого-то крупно не поделили, причем Армана это сильно задело, в то время как Лестат и не прочухал масштаб драмы. Весьма вероятно, что французик не просто так от тяги к дальним странствиям подался за океан, подальше от старушки Европы. Окольными путями я выяснила, что Арман старше Лестата века на два так точно, и Лестат, без сомнения, не являлся его птенцом. Хм-м, «общий предок» и ненависть между «братьями»? Надо было полнее разузнать и понять, могу ли я это использовать. Потенциальный общий создатель Армана и Лестата будоражил воображение. Тьма, сколько ж ему должно быть лет. Современник Средневековья, свидетель расцвета цивилизации, обреченный пережить и ее закат. Я попыталась подбросить идею Луи, и тот добросовестно отчитался, что насчет своего мастера Арман молчал, как запытанный. Дело ясное, что дело темное. Тогда я приступила к Луи с расспросами, что сам Лестат говорил о своем темном «отце». Луи признался, что Лестат его не упоминал, вскользь жалуясь, что его «оставили» и «бросили», когда он вошел в запретное. Блин, ну, не о восточном же гареме речь. Итак, у нас имеется территориально недалеко отсюда старый опытный чувак со страшной тайной, в которую Лестат сунулся хитрой мордой и по ней же получил, да настолько, что смолчал. И это Лестат, который мог бы оказать нам с Луи непрестанную помощь, имей мы тягу к исповедям в сочетании со слабой памятью. Он не стеснялся выставлять претензии не то, что нам самим – могильный покой наших предков не раз колебался в его сочных выражениях. И тут вдруг просто «оставил» и без деталей «бросил». Ну, не растут на дубе брюквы. Предположив, что кое-что может знать Сантино, я сошлась с ним ближе на мотиве симпатии к Лестату. Я притворялась бедной потерянной деткой, чуть ли не насильно посаженной на отходящий корабль мечущимся в панике «братиком», потерявшим голову от надвигающегося огня. Луи-де получил серьезную травму при пожаре в родном поместье, и с тех пор не выносит большого огня. Простенько, однако ж прокатило. Сантино начал составлять компанию нам с Селестой и Гиацинтой, оттесняя меня от явно трепетавшего в его присутствии Дэниса, и пускался в продолжительные рассуждения о нашем нелегком подобии жизни. Послушать Сантино, так все мы были скопом виновны, что не вышли на солнце сразу после обращения. При этом он благородно не добивался аутодафе от меня, делая скидку на несознательность, потому что женщина, да вдобавок ребенок. А вот с отсутствующим Лестатом и его гедонистической философией Сантино полемизировал знатно, пугая дам своими выводами. Это с подачи Сантино парижские вампиры оделись в траур. Это он превратил нежные локоны цвета корицы у Гиацинты в сожженную паклю. Это он преобразовал фольклор и мистерии, наполняя мраком и безнадежностью постановки театра. Это он следил за нами с Луи с самого нашего приезда в Париж, осуждая моего спутника за немужественность и разврат. Маску паяца он считал личной епитимьей, но под домино Арлекина скрывался балахон инквизитора, а дешевый грим стекал едва ли не с римской статуи. Он звал меня «маленькая Лилит», и я, хмелея от ощущения прожитых им столетий, поправляла: «Нет, мэтр Сантино, надо говорить – Лолита, Лоттелита, Ло». Ровесник нашей эры, Сантино упомянул, что создатель Армана (язычник и развратник) его значительно старше, недаром Сантино дал ему кличку Легионер. Снимая маску во время наших странных прогулок, Сантино представал тем, кем он был: фанатиком первых веков нашей эры, воспринимающим пороки мира как личный вызов. Вампиры Армана были, в большей мере, и вампирами Сантино. Мои дамы шептались, что Сантино – жестокий палач, рьяно уничтожающий отступников и нарушителей темных правил. Что он свел с ума и убил много вампиров, в том числе старше себя. Что каждый из нас, включая Армана, обвиняемый на его мысленном процессе, и когда он вынесет окончательный приговор, то ничто не поможет осужденным. О, я не была бесстрашной и также боялась этого странного вампира, но одновременно находилась в плену его магнетизма. Оставив свою недалекую идею разузнать о Лестата и Армане с их создателем через него, я не могла отказаться от наших бесед. Я взвешивала каждое слово и забывала загонять воздух в легкие. Уверена, именно Сантино дал санкцию на расправу с оригинальной Клодией, присовокупив к ее личным прегрешениям ошибку ее создания. Она сама, а теперь я вместо нее, была нарушением, оскорблением, вызовом и грехом. Мое сердце замирало и вновь принималось биться, гоняя измененную кровь. Я была на грани, и прекрасно это осознавала. - Была бы ты чуточку побольше, - как-то вырвалось у Сантино. Мой процесс все еще рассматривал его верховный суд, и он сочувствовал обвиняемой, наверняка наложив на себя наказание за эту слабость. - Я бы жизнь свою за это отдала, - прошептала я. Вопреки обыкновению, мы не гуляли с дрожащими от страха дамами, а Сантино явился ко мне в музыкальную комнату, пользуясь тем, что Луи взял в плен Арман, беспощадно оккупируя его ночь своими приглашениями. - Ты уже отдала ее. Вот за это, - он указал на мое отражение в зеркале. - Меня не спрашивали, мэтр, - покачала головой я. - Но ты не протестовала, не так ли, маленькая Лилит? О, не трудись притворяться дурочкой, этим ты введешь в заблуждение лишь такие же детские умы, как тот, что ты так настойчиво демонстрируешь. Ты вздрогнула? - Вы раскрыли меня, - призналась я. – Да, я притворяюсь с самого осознания себя. Выйдя из детства, выбросив кукол, я только и делаю, что притворяюсь. Надоело. - Сколько еще предстоит притворяться, а? – он усмехнулся. – Встав на путь лжи, невозможно для ординарного создания дойти до намеченного предела и объявить, мол, довольно, дальше – только правда. Я бы избавил тебя от этого, спи твоя душа летаргическим сном внутри тебя. Но ты бодрствуешь, и я не буду прав перед Ним. Я сдерживала вопль, как почти всякий раз, когда он не изображал паяца. - Я не… не стану сопротивляться, мэтр Сантино, - мне стало ужасно холодно, словно айсберг рухнул на мою самонадеянную голову. - А я не стану тебя уничтожать, бедное падшее создание, - он горько улыбнулся. – Ты проживешь отпущенный тебе срок и сама найдешь свой конец. Не от моей руки, - горячо прибавил он. Я закрыла глаза, силясь уразуметь, рассуждение ли это или пророчество. - Вы ведь не тронете и Луи, мэтр? – робко задала я тревожащий меня вопрос. - Не-супруг твой получает и получит достаточное воздаяние, не мне его истязать. Нет, маленькая Лилит, все не столь прямолинейно, как ты это себе воображаешь. Способна ли ты уразуметь, что прямо сейчас, печалясь о ветрености возлюбленного, ты сама и твой Луи служите орудием наказания Армана? - Наказания? Да у них же роман, - отчаянно выдохнула я. - Который умножает раны любви нашего ложного херувима. Ты не поймешь, но после… Он убивает в себе любовь, приближая то время, когда она его раздавит и погребет. - Это так сложно, моя голова не мочь это понимать, - вспомнила я Лоренцу. - Разум может многое, но не все, - не поддержал шутку Сантино. – Поэтому надо дать место и сердцу, и духу. Мы скоро расстанемся, Литтелотта, и когда встретимся вновь, ты это познаешь. - Вы, вероятно, ясно видите мой страх, - я вздрогнула. - Думаешь, когда рождается ребенок, ему не страшно? – он пристально взглянул мне в глаза. – Когда душа растет, тело не колотит? А ты спешишь себя успокоить простыми объяснениями, как будто ты сама – свой неразумный ребенок. Ты не ребенок, вот что я вижу, но отчаянно цепляешься за свою цыплячью скорлупку. Это завораживает меня. Сыграй мне, - оборвал Сантино свои странные, западающие в душу рассуждения. - Извольте, - кротко ответила я, садясь за рояль. – Но что? - Сыграй то, что вынесла твоя душа из прежних странствий, - он смотрел лукаво, почти по-дружески. Я беспомощно всхлипнула. Он и это видит? Слова «я из будущего» стали просто набором звуков. Я опустила пальцы на клавиши. В голове было гулко и пусто, и я понятия не имела, что он хочет услышать, и что я хочу и могу сыграть. Баха? Но тот запросто мог сам представлять Сантино свои произведения. Моцарта? Одним голосом «Реквием» не споешь. Мои обычные песенки? Так мелко, ну, что за пустяки. - Мне не жаль, что тобою я не был любим, - нерешительно начала я, сглотнув подступивший к горлу комок. – Я любви не достоин твоей. Мне не жаль, что теперь я разлукой томим, я в разлуке люблю горячей… - Браво, - он хлопнул несколько раз, заставив меня смешаться. Я думала, что душу ему раскрыла, а он решил ускользнуть в образе паяца. Вероятно, на моем лице проступили разочарование и недоумение. – Только это была не ты, Лилитта, это – вы с Луи и Лестатом вместе. Он ведь был рад услышать это признание от тебя, - мягкий смешок. Нет, нет, нет, нет. Лестат нас нашел? Судя по довольному лицу Сантино, да. И это… выход? Козырь. Теперь мне есть, на что упирать, добиваясь нашего с Луи отъезда из города грез. - Спасибо, - я с облегчением улыбнулась. – Что же, если вы настолько хотите услышать про меня, мэтр… Только это все равно и про Луи, мы переплелись друг с другом, и я уже, кажется, до смерти не отлеплюсь от него. «За все спасибо, добрый друг, за то, что был и вправду другом. За тот медовый в травах луг, за месяц тоненький над лугом…» А наш наблюдатель ушел? – задорно спросила я, окончив романс Ниночки. - Ушел, ушел, - кивнул Сантино. - Тогда, раз уж вы все насквозь видите, то… … окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и зарю, ты придешь, сядешь в уголке, подберу музыку к тебе, и море вернулось говором чаек, опять я вижу, как легко они летят, смотри, над морем снегопад… …снегопад, снегопад, если женщина просит, а девочка плачет в автомате, плачет старушка: мало пожила, крутится-вертится шар голубой, а вокруг голубая, голубая тайга… …под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги, ветер северный, этапом из Твери московский озорной гуляка шел на Одессу, а вышел к Херсону, ты ж одессит, Мишка, а это значит, что недаром венок ему свит золотой, и назван мой город героем, под небом голубым есть город золотой, я иду в этот город, которого нет, я вернулся в мой город, знакомый до слез, Питер, Питер, ты многое помнишь и многое видел, письма милой на почту ношу… …а ты пиши мне письма мелким почерком, поскольку мой адрес не дом, и не улица, очень хочется улететь на МИГ-25, потому, потому что мы пилоты, ну, дела, война была, молодость моя, Белоруссия, песни партизан, кудесница леса Олеся, и кто ей ответит, кто отзовется, я прошу, хоть ненадолго, давай с тобою обменяемся судьбою, махнем, не глядя… … гляжусь в тебя, как в зеркало, смотрю в твои глаза, пустые зеркала, в королевстве кривых зеркал, заколдует, зачарует, волю вольную забудет, и ночью звездной, и при свете дня не покидай, с любимыми не расставайтесь, я спросил у ясеня, где моя любимая, аэропорт, улетаешь, да на фига этот Лондон, да кому я там нужен, в Багдаде все спокойно, еще не вечер! Я охрипла и к концу ночи впервые потеряла голос, встретив вернувшегося Луи свистящим сипением и лихорадочно горящими глазами. Я откатала всю вольную программу попаданца за один вечер, и скоро мы уедем, хотя Луи еще не подозревает об этом. Пора ввести его в курс дела. - Клодия, моя драгоценная, что с тобой? – Луи встревоженно вслушивался в мой довольный сип. – Ты… заболела?! Нет, быть не может. Ты молчишь, пропал голос. Это я виноват, прости. Что случилось, пока меня не было? Это было потрясение? Тебя обидели? Напиши, кто, умоляю, я их сам, сам загрызу, я за тебя им голову от тела вручную отделю… О! – он прочитал нацарапанное на бумажке имя. – Лестат здесь? Он хочет нас погубить, это понятно. Я не позволю ему, слышишь? Никто не вправе навредить нашей любви, ни Лестат, ни… Арман. Я был ослом, позволив заморочить себе голову шарадами без ответа. Настоящий мастер, разумеется, ничего не открыл этому художнику-недоучке. Пусть натурщиков мистифицирует, там для него самая подходящая публика. А мы уезжаем, любимая, довольно с нас лжи и кокетства. Мы снова будем счастливы, только вместе, только ты да я.