Фальшивые бриллианты детства

Часть вторая Путешествие дилетантов Вот ты мне все время говоришь: я так хочу увидеть Париж. Хочу хоть глазком посмотреть. Увидеть Париж и умереть. А я отвечаю тебе: путевка стоит тысячу у.е. И если ты так хочешь умереть, дешевле же Россию посмотреть. С. Слепаков «Париж» Все-таки мужчина без идеи – это кисель в штанах. Даже грузчик имеет свою идею и под пузырь готов ею радостно поделиться. Как нам реорганизовать рабкрин, кто такой доктор Зорге, куда Макар телят гонял, есть ли жизнь на Марсе за МКАДом, куда несется тройка-Русь, отчего там же березы шумят, зачем хорек пошел в ларек, почем опиум для народа, что мы знаем о расширении газов и, в конце-то концов, кто во всем этом виноват и делать-то что, и сразу потом немного про крыжовник. После относительной победы над тиранией Лестата Луи дозрел до более глобальной идеи поиска нам подобных, то есть, других вампиров. Я оттягивала момент истины, как могла. И-де времена неспокойные, кровопийцы по землянкам в лесу попрятались. И войной прет царь-Наполеон, таща в обозе последние писки моды: налетаем, не робеем. И небо такое звездное над Аустерлицем, а под ногами, практически, на каждом шагу, царит la belle morte. Которая, кстати, улыбается и нам, если продолжим носиться по охваченной войной Европе в поисках вампиров, что твой Трезорка за костями. Последнее подарило нам почти полвека спокойной жизни. Вампиры не цыгане, осев на месте, через месяц сняться с него не спешат. Мы залегли на тюфяки в Польше и начали было созерцать европейскую трагедию из партера, как скатились в окружающий нас национальный колорит. Сначала русские усмирили поляков, накостыляв аж за Смутное время и прочие соседские неразберихи. Потом пришли французы и поляков «освободили», и те частично отправились в составе французской армии усмирять русских. Вскоре французы бежали из России проворнее все тех же поляков, которых усмирили вновь по дороге на Париж. После Парижа полякам бы задуматься, и кое-как до очередного гвардейского мятежа паны дотерпели. Декабристов без ажиотажа судили и, большей частью, сослали во глубину сибирских руд. Полякам на декабристов было плевать, в отличие от национальных традиций… В общем, пришлось русским снова топать до Варшавы и усмирять поляков под нецензурные комментарии наместника Константина. Луи болел за поляков, я – за жандарма всей Европы, крича ему «ура» и бросая в воздух чепчик. «Николя ПалкИн», - смешно выговаривал Луи. «Ну, почему всегда Палкин? Почему не Картечкин, не Победоносцев, не Ракизимуйкин, не Саблин, не Пушкин?» - недоумевала я, хотя с последним и погорячилась. Пушкин у нас был. Тот самый Александр Сергеевич, в рукописном варианте или в отдельных тонких брошюрках ходивший и на самой западной границе Российской Империи. Спесивые краковянки и томные варшавянки сожалели об отсутствии мсье Пушкина в своих салонах. Пушкина цитировали, Пушкина обсуждали, Пушкину подражали и завидовали, а он играл, фраппировал и писал. Судачили, что кошмарный Бенкендорф, по отсутствию не положенной для немецкого служаки души, буквально преследует поэта, коварно препятствуя его путешествию за кордон. А в Петербурге Нева текла державно, и европейские уши чутко ловили настроения русского царя. А у австрийского императора голова болела от его честно присоединенных венгров, бывших в Двуединой Монархии заменителем поляков. А молодая Америка окончательно надавала маме-Англии по сусалам, и Север начал приглядываться к Югу, соображая, а не тогось ли его, в смысле усмирения. А старая недобрая Англия вовсю грабила по миру во благо короны, и ее сыновья делали головокружительные карьеры, расстреливая туземцев по колониям под незаходящим имперским солнцем. В Берлине было все спокойно, и по той же причине толпы праздной публики туда не ломились. Ах, да, в Италии стремительно раскапывали Помпеи, которые не менее стремительно рисовал Брюллов. А в Париже несла воды и любовь Сена, и манили театры, моды, маскарады и этуали всех мастей и расценок. Освобожденный от корсиканского чудовища, Париж кипел, искрил и разве что только не переливался по причине не изобретенного пока неона. После Польши мы промчались галопом по Европе, обследовали Карпаты, Трансильванию, чтобы все-таки к последней четверти золотого века добраться до Парижа. Я отчаянно тормозила в Вене, зазывая в Зальцбург и Бад-Ишль. Я умоляла дойти до Берлина, причем соглашалась проделать весь путь пешком, лично выкапывая нам могилы для дневания. Я попыталась обратить взор Луи к берегам Темзы, цитируя, что она принесет свежую кровь, и щебеча, что уж нам-то смог – великий помощник. Неумолимая рука судьбы была сильнее, мужчина сказал: «Париж», - мужчина поехал. Не расставаться же нам из-за чертового Парижа. О, я знала наперед нависшую над нами опасность, только внятно объяснить Луи без применения аргумента «я из будущего» не могла, и по этой причине молчала в тряпочку. Мысленно настраивала себя на то, что интересно начала в восемнадцатом веке и славно пожила с любимым в девятнадцатом, и это не считая времени до появления здесь, короче, зажилась бабка на свете, пора и на вечный покой. Настрой сбивал лишь вопрос, с кем же после моей кончины останется мой ненаглядный. «Расскажите мне, какова она, красивей меня, красивей меня? Расскажите мне, а в его глазах вы заметили ль счастье полное? Говорите же, говорите же, расскажите мне только лишь о нем», - напевала я себе под нос по мере приближения к Парижу, когда Луи не было поблизости, примеривая на себя драму, переданную Далидой, и заменяя «она» на «он». Потому что Париже нашу пару поджидал он. Не специально, просто он там обитал и формально руководил местными вампирами. Мальчик, которому удалось, в отличие от меня, дорасти до комфортных размеров и навечно оставить себе сияние юности. Вампир Арман. Бандерас был куда старше на экране, вот я могу точно сказать, но модус вивенди передал верно. Красивое коварное чудовище, замаскированное куда хитрее Лестата. Потом я узнала его историю и любовную драму, но что мне до чужих трагедий, когда своя на пороге. Я не ненавидела Лестата, вот что. Побаивалась, временами презирала, но не ненавидела и всерьез не представляла сладкие картины его убивания. Армана я бы с чувством глубокого удовлетворения взорвала вместе с его театриком и актерской кодлой, и рука бы не дрогнула. Может быть, я не утверждаю, только предполагаю, Лестат относился ко мне примерно так, как я к Арману. Хотя в одном мне было проще: эту гадину я своими руками и клыками не создавала. Я понимала, что нервничающие, срывающиеся на попавшемся рядом мужчине женщины вызывают отторжение в любом возрасте, и кукольное личико положение не спасет, поэтому держалась изо всех сил, по-прежнему нежничая с Луи. Но он все равно что-то заподозрил, заявив, что я устала, и мы непременно отдохнем в Париже. Если бы могла, головой об стенку побилась. Обитую расписанным шелком стенку дорогого особняка с чудесной подъездной дорожкой, по которой, в перспективе, протащат мое тощее тельце на казнь. Даже не убивай канонная Клодия Лестата, едва ли бы Арман ее пощадил. Она объективно мешала его флирту с Луи. Интересно, в этой реальности рванет выживший после купания в болотах Лестат вершить правосудие? Я раскатывала по бульварам и гуляла с Луи в Булонском лесу. Не отказывала себе в нарядах взрослого фасона и драгоценностях. Весело щебетала и смеялась шуткам Луи, уверившегося, что усталость развеялась под благотворным сиянием звезд над Сеной. Любимая, я подарю тебе эту звезду… В душе я билась в истерике, сканируя окружающее пространство на предмет чужаков. В реальности танцевала и радовала Луи интересом к человеческой светской жизни. - В Париже все иначе, - восторженно вдыхал полной грудью Луи. - Каждый город особенный, - я привычно подстраивалась под ритм его шагов. – Разве лишен обаяния Краков, или Вена утратила пышность? - Знаешь, в Кракове мне однажды показалось, что ты странно смотришь на некоторые дома, словно видела их давно, почти забыла, и вдруг они снова пред тобой. Даже воображал, ну, чем черт ни шутит, вот-вот ты мне скажешь: «Видишь вон тот дом, Луи? Это мой родной дом». Глупости, правда? - А у нас в семье не один сказочник вырос, - рассмеялась я, холодея от ужаса, что меня практически раскрыли. Я ведь никогда не намекала Луи, что Новый Орлеан не мой родной город. Вот как Штирлицы палятся. Я, в самом деле, бывала в Кракове несколько раз и выискивала знакомые дома, азартно подмечая отличия и вспоминая, что где стояло в родное время. - Сказка оживет у вас на глазах, - темная фигура выросла перед нами, будто спамер с бесконечными листовками. – Мсье и маленькая мадемуазель, мой хозяин приглашает вас в свой театр. У Луи вспыхнули глаза, как же, дождался, вот мы и не одиноки во вселенной, зелененькие человечки побери вампиров-аборигенов. Я удержалась, чтобы не скривиться. «Маленькая мадемуазель», холера тебя скрути! Проживи, как я, время назад, а потом снова вперед, посмотрим тогда, как оно тебя спрессует. Местный представился как Сантино и начал кривляться на все нетерпеливые расспросы Луи, неизменно повторяя приглашение даже после того, как Луи взял у паяца билеты. Потом Сантино юркнул в подворотню, не прощаясь, а Луи остался стоять с мечтательной улыбкой на лице. Решил, что вот и «наши». Что было делать? Не ставить же ультиматум «я или они», видимых причин не имелось. С нами вроде как хотят дружить, и Луи такой довольный. Ох, Луи-Луи, как же не хочется тебя ни на кого покидать. Я на мгновение зажмурилась, вспомнив, как мы лежали в Новом Орлеане в нашем старом двухместной гробу, и я «навсегда» вознамерилась никому не отдавать своего любимого. Почувствовала, как сжались кулаки. Нетушки! Ничего в этом мире не дается даром, и я не стану делать подарок парижскому ловеласу, пусть он действительно роскошен. Луи мой, а я глупо рассиропилась, настраивая себя на потерю. Даже если все пойдет совсем плохо, и Луи увлечется парижскими вампирами и лично не товарищем Арманом, я этого так не оставлю. Жива буду – отобью обратно. Нечего мне тут аномальную ячейку общества разбивать, не для оскаруайльдщины я работала над нашими отношениями. Мое дело правое, а не их. И только так всегда, иначе, чувствую, останусь пеплом на губах, точнее, на парижской мостовой. На выход мы собирались нервно. Луи волновался, как старлетка перед премьерой, и никак не мог выбрать галстук и фрак. Периодически он проносился мимо меня возбужденным вихрем, на ходу осведомляюсь, как лежат его волосы, и насколько безупречен образ в целом. - Ты прекрасна, спору нет, - сквозь растущую тревогу смеялась я. - А ты что наденешь? – не отставал любимый. - Любое подходящее платье, - отвечала я. - Что? Клодия, тебе совсем безразлично, какое впечатление мы произведем? – поражался Луи. - Нет, разумеется, что это тебе пришло в голову, - натурально отрицала я. – Но пока ты на чем-то не остановишься, я понятия не имею, какое платье идеально подойдет. - Ох, прости, я тебя задерживаю, - сетовал Луи, дежурно чмокая меня в нос. – Но это такой вечер! – он снова уматывал к себе. Наконец, я натянула первое попавшееся платье из тех, что ожидали явления в свет, подобрала более-менее подходящие драгоценности и вышла в музыкальную залу ожидать мою медленную звезду. Из зеркала на меня смотрела поджавшая губы девочка в уменьшенной копии наряда светской дамы, с недобро горящими глазами. «И глаза свои волчьи опусти», - сквозь время донесся до меня незабвенный голос Лестата. Часто я его стала вспоминать, эдак скоро начну слать письма до востребования на почтамт Нового Орлеана с вопросами о здоровье и рассуждениями о парижской моде. Фу быть сентиментальной, Клодия! Но как же благодарна могла бы я быть: Лестату – перестань он мне вспоминаться, Арману – не рождайся он вообще. Я открыла крышку рояля и пробежала рукой по клавишам, чтобы взбодриться. - У меня есть одна мечта, Воплотить бы хотел ее… Кто соседей таких встречал, Тот, конечно, меня поймет. - Клодия, - позвал ото входа Луи. - Иду, - отозвалась я, заканчивая музыкальные экзерсисы. В общем-то, театр вампиров от обычного новинками сюжета, декорациями и актерскими ужимками не сильно отличался, более подражая старинным мистериям. Карл Орф с его «Карминой Бураной» был бы тут как нигде к месту, но до его шедевра театр не простоит. Или в нашей ветке судьбы таки простоит? И когда-нибудь в двадцатом веке вампиры примутся крутить на сцене колесо фортуны, завывая, что та изменчива, как луна. Вот это было бы зрелище! Пока же публику потчевали циклом миниатюр. Сначала – пляски смерти с посредственными куплетами, кто всех собравшихся поберет. Потом реалити-шоу, до зубной боли напоминавшее «охоту» Лестата, только эстетически обставленное и с пародией на философские диалоги о бренности бытия, неизбежности конца и с явлением героя в конце. Арман был опытным обольстителем и показывал себя как искусителя с выверенными до миллиметра жестами и профессиональными интонациями. Луи смотрел во все глаза, я просто не отворачивалась. Серьезно, не то, что жену, сестру или дочь, я бы, на месте потеющих от возбуждения мужиков в ложах и зале, сюда и любовницу бы не притащила. В кафешантане хоть веселее, да и девушка может взять на вооружение пару-другую трюков. А тут… Ну да, притащили на сцену красивую полураздетую девицу под легким кайфом, чтобы не орала от страха. Сантино провел разъяснительную беседу, мол, вянут цветы – увянет и твоя красота вместе с полезностью для мужской части нации. Умри, пока этого не случилось. Тупой шовинистический бред. Вот многие вампиры, если судить по Луи, внешность сохранили дай каждой модельке из будущего, но для женской части всех наций мира тоже бесполезны. Так что, в топку их с ухмыляющимся Сантино во главе? Моего мнения, как обычно, не спрашивали, так что несчастную цветочницу по плану осушили на сцене. И не говорите мне, что публика – дура и ничего не поняла. Не поняла – так почувствовала, донельзя возбудившись. Цивилизованная Европа, мать-перемать, вековые традиции публичных казней и истязаний. Хлеба и зрелищ наследникам Рима, как-то так. - Ты это видела? – горячо зашептал мне в ухо Луи. - К моему глубокому сожалению, - вздохнула я. – И что-то мне это напоминает… - Клодия, что с тобой? – удивился Луи. - Дорогой, умоляю, не выдавай страшную тайну, что память у тебя, как у рыбки-гуппи. Да это же точь-в-точь стиль Лестата. Непонятно только, кто с кого делал кальку. - О, конечно же, Лестат бывал в Париж, вот и воображал себя на сцене, эпатируя нас, - довольно вывел Луи. – Идем, Клодия, - внизу зрители покидали зал. – Нас ожидают. - Пусть подождут еще минутку, - лукаво улыбнулась я, обвивая его своими руками. Тонкими, детскими на вид ручками-веточками, которыми ужасно неудобно удерживать солидных мужчин. - О, что-то случилось? – он накрутил на палец мой локон, как и всегда, включаясь в игру. - Мяу, мяу, - я усилила нажим, оставив на его бледной коже алую царапину. - Моя кошечка проголодалась? Ее надо за ушком почесать или перышком поиграть? – Луи прикусил палец, выдавив каплю крови мне на губу. – А, может, кошечка хочет погулять? - По крышам, - согласилась я. – Если вечер не слишком затянется, мы же сходим погулять по крышам? - Что угодно для моей принцессы, - низким голосом проговорил Луи. И я ласково его поцеловала, делая вид, что совершенно не чувствую недружелюбный карий взгляд, разглядывающий меня из-за бархатных складок драпировки, будто энтомолог – тропическую бабочку, прикидывая, как ловчее насадить на булавку. - Я так люблю тебя, с каждым годом – все больше, - наконец, я смогла оторваться от Луи. - Как я, моя кошечка, как и я. Ободрившись от его поддержки, я расправила его наряд: - Красавчик. - Со своей красавицей, - он поднял меня, держа на весу. Эх, дура я баба, как и миллионы таких же до и после меня, отчаянно демонстрировавшая себе и миру: «Смотрите, он любит меня. Меня. Меня!» - торопясь получить все, что возможно, и чувствовать свое выстроенное, выстраданное хрупкое «навсегда». Где же ты все-таки, Лестат, когда мне так нужен хороший общий враг? Мы бы сплотились и снова строили планы победы. Мы бы сбежали и опять любовались красотами Польши. Но мы шли в салон Армана, и все было до отвращения сладко и красиво, и я входила с гордо поднятой головой и легкой улыбкой на губах – туда, где Луи считался бонтоном и комильфо, а я – тем, чему не должно существовать под одной с ним луной. У Армана от рождения были темные волосы, и ему вкупе с прочими брюнетами повезло. Светловолосые вампиры Парижа отчаянно выкрасились в черный, напялили траурные тряпки и на полном серьезе вещали развесившему уши Луи о цвете ночи, шелесте мистических крыльев, слиянии с вековой тьмой и прочих глупостях, которые должны были плавно переползти в Серебряный век вместе с новыми Арлекинами, Коломбинами и балаганчиками. «Я злюсь, как идол металлический, среди фарфоровых игрушек», - могла бы я сказать о себе словами неизвестного здесь Гумилева. Все было томно и манерно, всего чересчур, кроме того, что тщательно дозировал Арман, маня Луи загадочностью и ответом на вечные вопросы. О, эта неотвратимая тяга к поискам смысла! Люди ищут смысл жизни, вампиры – смысл бытия после смерти, и только смысл никого не ищет, потому что самодостаточен. По мне, так «живи и дай умереть другим» подошло бы собравшейся компании искусственных ворон как нельзя лучше. Потому что для позитивного «Мы рождены для счастья, как птица для полета» было еще не время. Искусство с упоением погружалось в декаданс, и тут театр Армана бежал впереди планеты всей, первооткрыватели хреновы, америги крашеные. Зашкаливал у меня в тот вечер уровень доброты, что и говорить. Арман пафосно вещал о древних тайнах, намекая на свою причастность к ним. Луи горел желанием приобщиться, что Арман благосклонно поощрял, мастерски подогревая клиента. Я знала эту кухню и не могла ему помешать. «Отойди, это мое», - такую глупость я бы не совершила. Лестат на том и погорел. И потом, взять Армана за шкирку и тряхнуть над парижской мостовой у меня банально сил бы не достало. Я терпела, переживая нападки клыкастых дам. - Какие яркие локоны, - усмехалась одна. – Слишком яркие для нас, малышка, ведь мы отринули краски для ради свободы и ночной темноты. Их следует приглушить. - Ты такая маленькая, точно куколка, - вторила другая, - никогда не сможешь сама о себе позаботиться. Мы не обращаем детей. С этими неуравновешенными созданиями так много хлопот, а они никогда не поймут всю глубину нашего падения и возвышения. Арман довольно щурился на реплики своей свиты. - Мне не привыкать, - доброжелательно скалилась я, представляя, как выдергиваю их крашеные патлы и сжигаю вместе с книжонками о шелесте крыльев летучих мышей. – Едва появившись на свет, я услышала: «Она не подойдет». - В самом деле? – удивлялись вампиры. - А вы послушайте. Позволите? – я скользнула к старому, но великолепно настроенному клавесину. Жаль, звук не такой глубокий, как на фоно, но за неимением гербовой… Любовь ослепляет, Франц не понимает, Что он творит, Глух к всему. Но это дитя Буквально меня Выводит всегда из себя. Она не понимает, Что сказок не бывает, Я вижу ее, Я знаю ее, Она нам не подойдет. - Прелестно, право, - зааплодировали мне, когда я закончила терзать вольный перевод сцены на свадьбе из австрийской «Елизаветы». - Маленькая Клодия больше не верит в сказки? – насмешливо спросил Арман. Свита понятливо закончила восхищаться. - Верит ли романист своим романам? – пожала я плечами. – А сами сказки, как у них с верою в себя? Наш мастер создал сказку, и вот она перед вами, - я сделала реверанс. - Так где же он, ваш мастер, кто он был? – задал каверзный вопрос Арман. В глазах Луи на долю секунды мелькнула растерянность. - Он был настоящий маэстро, ценитель искусств и чудесный музыкант, - я щедро полила сиропом пилюлю реальности. – Наш дом в Новом Орлеане стал приютом художника, рисующего свои полотна на ткани бытия, - выкусите, твари, с вашей симфонией ночи. Или музыка ночи – это не про вас? – Мы жили насыщенной не-жизнью в кровоточащем сердце нашего удивительного города. Там луна похожа на полночное солнце, и краски дышат, обретая новые тона под крылом Гекаты. Там аромат цветения перемешан с тленом, а корабли со всех концов мира свозят пороки и мечты. - Отчего же вашего маэстро с вами нет? – настаивал Арман. - Он погиб у нас на глазах, - с убитым видом заявила я. Нет, а что, с моего пункта наблюдения вполне могло так показаться. Имею право скорбеть и вечно оплакивать. На ресницах задрожали слезинки. Поверишь, старик Станиславский? - Как такое случилось? – зашумели вампиры. - Он был увлекающейся натурой, как все артисты, - я позволила слезинкам скатиться по бледным щекам. – И однажды привел жаждущий расправы сброд в наш милый, старый дом. Знаете, как это бывает, Был великан с голубыми глазами, Он любил женщину маленького роста… Но потом вдруг оказалось, что Любовь великана Не упрятать в маленький домик, Где растет под окном Цветущая жимолость. Художники дерзают и зовут за собой вперед, но за нами, как вы это точно подметили, следует и смерть. И она разлучила нас. В салоне повисло молчание. - Какие необычные стихи, - процедил Арман. – Ваши, мадемуазель Клодия? - Я не считаю их своими, - медленно покачала я головой. – Они для того, чье имя болью отзывается в моем сердце. И лучше вам, клыкастики, не ведать, что было в оригинале этих стихов между первой и последней строфами. - Я заметил, что вы не упоминаете его имени, - оскалился Арман. Да-да, это ведь наш личный Темный лорд, наш собственный Тот-Кого-Нельзя-Называть, чтобы ненароком не накликать. - Лестат, – хрипло сказал Луи. – Его звали Лестат. - Я так и думал, – кивнул своим мыслям Арман. – Доводилось встречаться с этим, безусловно, выдающимся артистом, - он послал мне злой взгляд. – Большой оригинал. Американец, - губы хозяина салона тронула пренебрежительная усмешка. - Мы тоже американцы, верно, Луи? – нейтрально заметила я. - Да-да, мы из тех южан, чей мир не так давно был сметен ветром гражданской войны… Полагаю, мне было бы больно вернуться на родину, не только из-за воспоминаний о Лестате, - рассеянно сказал Луи. - Не возвращайтесь к былым возлюбленным, - тихо процитировала я, беря его за руку. – Былых возлюбленных на свете нет. Есть дубликаты, как домик убранный, где они жили немного лет. - Аминь, - прошептал Луи. – Если бы мы могли по своей прихоти удалять части памяти, сколько боли не жило бы нас… Эти воспоминания. Простите, медам, месье, когти былого рвут мое сердце на части. Засим позвольте откланяться. Клодия? - Всегда готова, мой милый. До свидания, - попрощалась я с собравшимися. - До скорого свидания, - тонко улыбнулся Арман. «Век бы тебя не видеть», - мысленно сплюнула я, плетясь за Луи. Этот вечер выжал меня, словно соковыжималка – лимон. - А ты скучаешь по нему, - произнес Луи, когда мы потрясывались в экипаже по брусчатке. - Я не умею скучать, – возразила я. - Весьма трогательные стихи, - гнул свое Луи. Он что… ревнует? - Честно, не мои, - открестилась я. – Это все плагиат и выдумки, очередная сказка, мой дорогой, которая призвана сохранить наше дальнейшее существование. Думаешь, он просто помянул «нашего мастера»? Да как бы не так! Уверена, если не сам Арман, то в его окружении наверняка есть дружки Лестата, только и ждущие, как повесить на нас пожар и его беды. Он мог им писать, мог растрепать про нас. - Трусишка, - Луи пришел в хорошее настроение, шутливо щелкнув меня по носу. – Чего ты боишься, мы-то там при чем? - Лестат может считать иначе. - Да плевал я на Лестата и его мнение! Смотри, мы в Париже, нас приглашают в лучшие салоны, пей, пой, веселись, - Луи сверкнул глазами. – Сейчас мы в гуще жизни и на вершине мира. «Мама, мама, гляди, какая машинка! Красная, с полосками», - сжалось мое сердце. Я погладила Луи по плечу. Да, моя любовь, мы в Париже. И сохрани нас кто-нибудь, чтобы в нем же не помереть.