Какой русский не пьёт виски?

      В парадной несло запахом сигарет, перегара и благородной старости. Трескалась штукатурка и кусками отпадала с потолка побелка, но Владимира это не смущало. Он даже считал порой, что сигаретный дым на лестничной площадке целиком и полностью его рук дело.       Зачахлый фикус на подоконнике у огромного окна пожелтел от никотина и пепла, который Маяковский, за неимением пепельницы, частенько стряхивал в цветочный горшок и каждый раз обязывался прекратить, но не прекращал.       Прошла неделя с тех пор, как он случайно познакомился с миловидным барменом. Не то чтобы грузин думал о нём много, но чужое лицо иногда проскакивало в мыслях. Владимир лишь отмахивался: «Бред».       Бред ровно до того самого момента, как он вновь оказался у коварно сведшего их бара.       Вновь вечер. Маяковский же, пьяный и злой на весь мир, глядел на прохожих побитой собакой, которую не пускают с грязными лапами дальше порога. Какой-то спешащий посетитель метро неосторожно толкнул его — поэт рявкнул так, что, казалось, заглушил шум скрежещущих по рельсам колёс.       — Трону губу, а у меня из-под неё — клык, — горько хмыкнул мужчина. — Чёртовы критики… Женщины…       Пока он добирался до спасительной Адмиралтейской на последнем вагоне, душу вывернуло наизнанку, перекорёжило да так и оставило в полузадушенном состоянии валяться где-то там, возле турникета выхода, вместе с чужими потерянными кошельками, перчатками и надеждами.       Вот только разваливаться горой придорожного хлама Маяковский пока не планировал: кто, если не он, принесёт в этот прогнивший изнутри мир огонь революции? Кто поведёт за собой толпу, имажинисты, боящиеся высказать что-то горше, чем сахар? Просто смешно.       Он должен быть сильным, несмотря ни на что. Он просто обязан выстоять в этой чёртовой битве мира против него самого.       — …обще слышишь меня, приём? — вдруг выдернул из мыслей резкий оклик. Владимир словно сбросил с глаз пелену, в которой и не заметил, как ноги сами принесли его в тепло.       — Слышу, — ответил он, глядя на перевалившегося через стойку бармена.       — О чём задумался? — улыбнулся тот, возвращаясь в исходное положение, как только посетитель подошёл ближе. — О, выглядишь паршиво.       — Спасибо за напоминание, — усмехнулся грузин, усаживаясь. — Виски мне. Безо льда, колы и прочих девчачьих аксессуаров.       «И чёртовы бармены», — гневно подумал он. — «Все они сперва здрасьте-пожалуйста, а потом переходят на «ты», замечают паршивое состояние и лезут в личную жизнь, и тыкают в лицо советами».— Мужчина подпёр кулаком щёку, хмурясь и наблюдая за спиной парня, полезшего куда-то под стойку.       Даже сидя он казался себе больше стоящего в полный рост работника, и вдруг где-то на периферии пьяного мозга возникла бредовая ассоциация с ростом Лили.       Бармен щегольнул выуженной бутылкой виски, на володино «долго» только улыбнулся и через пару мгновений поставил перед грузином полный янтарной жидкости стакан. Тот кивнул, забирая и отхлёбывая. Где-то в голове скреблась мысль про возможную антисанитарию посуды, но сейчас она была задвинута куда подальше.       Замерзшие пальцы окоченели на холоде и теперь отогревались, противно покалывая в фалангах мелкими колючими укусами. Руки тряслись, и, чтобы не создавать проблем, грузин поставил посудину на стойку.       Бармен молчал, глядя на Владимира. Владимир молчал, глядел в чужие («такие синие-синие») глаза и не знал, что сказать, если вдруг тот спросит, почему Маяковский так себя ведёт. Сердце не то чтобы трепетало, но что-то там явно поселилось и тянуло за струны души, и защемляло одни и те же участки жизненно важного органа при каждом выдохе.       Только где-то в зале тихо играла всё та же расслабляющая мелодия. Бармен не отвернулся, выдерживая зрительный контакт.       — Всё в порядке? — поинтересовался он.       — Да, — раздражённо произнёс Маяковский, злясь, что ведёт себя как-то глупо, несвойственно, словно его настоящего подменили фальшивкой. Отчего-то чесались кулаки, но он понимал, что собеседник не при чём, что это не он разнёс его почти в пух и прах на этом чёртовом поэтическом «версусе».       — А я тебя видел, — подал голос Сергей, и грузин нахмурился, надеясь, что таким образом явно выражает свои мысли. Тот продолжил:       — В интернете гуляло видео-пародия на «Версус», — словно озвучил он вдруг часть мыслей Владимира, и тот чуть не шарахнулся. — И ты там был. И тот, второй. Понимаю твоё состояние.       — Ни черта ты не понимаешь! — чуть ли не рыкнул грузин, вновь сжимая стакан до побелевших пальцев, и, кажется, до звона — то ли в ушах, то ли стекла.       К стойке подсел ещё кто-то, и работник отвлёкся, переключая своё внимание, — ретировался подальше от раздражённого посетителя.       Он честно старался успокоиться, но никак не получалось: всплыли унижающие фразы Северянина, одобрительные возгласы толпы, а после и огорчённое лицо Лилички, которая вроде бы и хотела помочь, да вот только слово не воробей, и окрещённый «ненужным замужней женщине» затесавшийся в любовный треугольник сам был вынужден отступить, не находя нужных слов и не зная, как переварить услышанное.       Даже в современном мире с его однополыми парами, яркими гей-парадами, садомазохистами, свингерами и прочим-прочим остальным находились и те ярые консерваторы, те приверженцы старых обычаев, которые готовы были загрызть за любое отклонение от нормы. С одной стороны мужчина их всех понимал, но с другой — как они могут осуждать, не зная его состояние?       Старые слова, но от этого не менее болезненные — как ножи в спину и в грудь, и в запястья по одному — словно Христа распяли, только словами, и не на кресте, а всего лишь на стене, не удосужив даже такой чести. Повесили вместо ковра — любуйтесь, мол, дети, какой человек плохой был, и не поступайте как он.       — Хорошие слова ты сказал, между прочим, — возник рядом, только уже с этой стороны стойки, блондин. — Я бы так не смог зарифмовать… наверное.       — Тоже поэт? — глядит Владимир на подсвеченный сзади силуэт, а потому не может понять, что написано на чужом лице: стебётся или серьёзно?       — В какой-то степени, — он что-то наливает себе в бокал и садится рядом с посетителем.       — Вам разве на работе можно? — кивает в сторону служебной двери грузин.       — Рабочая смена закончилась, — и только сейчас он замечает, что бармен уже не бармен, теперь даже в другой одежде и вообще, кажется, только сейчас смылась эта елейная улыбка с чужого лица.       — Прочитай что-нибудь, — просит вдруг Владимир, понимая, что если дошло видео с ним, то, может быть, уже и сам Маяковский пробит в интернете и изучен, но Сергей лишь смеётся. Кажется, даже по-настоящему.       Футурист напрягает память, пытаясь вспомнить, была ли вообще фамилия на чужом бейджике и откуда вдруг такая знакомая манера ведения разговоров в чужом характере.       — Есенин, — с ухмылкой подсказывает собеседник, отхлёбывая из своего стакана, и Маяковский мгновенно трезвеет, вдруг всё понимая:       — Ты! — тянется он пятернёй к воротнику чужой толстовки и настолько резко, грубо подтягивает бармена к себе, что тот едва не давится собственным напитком. — Да что ты вообще такое?!