Какой русский не пьёт виски?

      — Ты! Да что ты вообще такое?! — почти с места в карьер бросается Маяковский, когда узнаёт в бармене Есенина. Его словно холодной водой окатывают с головы до ног и остаётся только ежиться от противно стекающих к пяткам капель, и беситься на самого себя за такой прокол.       — Есенин. Сергей. Кто. — Не реагируя на явно ожидаемую агрессию, усмехается тот. Кладёт ладонь поверх пятерни Маяковского, стараясь отодвинуть, но футурист не даёт этого сделать.       — Ненавижу, — цедит он сквозь зубы. Щурится, вглядываясь в синие глаза, и корит себя за то, что тонул в них. Чувствует, как загорается, словно спичка, внезапно распалившись от близости с конкурентом.       Конечно, как можно не знать Есенина.       Этого выскочку.       Этого недопоэтишку.       Они же пересекались — пересекаются — на форумах. Постоянно. Всегда. Словно судьба-злодейка нарочно сталкивает их лбами друг к другу и делает ставки: кто же выйдет победителем из очередной стычки.       — Хоть двадцать первый век и позволяет любым людям делиться своим творчеством, тоже любым, — как-то слишком спокойно объясняет Сергей, — таких говно-стихов, как ваши, Володя, мне ещё видеть не доводилось.       Пальцы Маяковского в опасной (слишком опасной) близости от есенинского горла — так и хочется придушить на месте. А тот лишь скалится, и только чужой участившийся пульс выдаёт то ли страх, то ли предвкушение сладости словесной перепалки.       Он же такой провокатор, как кто-то ещё может быть не в курсе? Сколько разоблачающих и услаждающих слух статей начеркали критики. Сколько женщин и девушек им восхищаются, утверждая, что знают Есенина — великого Есенина! Известного, но безликого поэта с красивыми фразами и не менее красивым личиком, которое видели лишь единицы. Даже Маяковский попался на этот крючок, что уж говорить о дамах.       Сколько критиканских тирад талантливый аноним оставил под произведениями Володи, и сколько гневных комментариев понаписал ему тот теперь уже не сосчитать.       И кто из множества следящих за их перепалками пользователей посмел сказать, что Есенин его не боится? Как же! Вот он, в его руках, буквально. Трепещет, правда, или трепещит — не разобрать.       — Ваши стихи, Есенин, ничуть не лучше, — за шею сильнее подгребает его к себе, чувствуя, как истерично забилась под давлением аорта. Пальцы оппонента разжимаются, и стакан с алкоголем летит на пол, разбиваясь об имитацию паркета с таким звоном, будто на асфальт. Напиток расплёскивается по полу, марает и сам пол, и штанины, и ботинки обоих. Запах спирта неприятно режет по ноздрям.       Кулаки грузина вновь чешутся, до одури, а чужие хрипы дурманят ничуть не хуже виски или водки.       Бармен вдруг резко осознаёт, что тревожная кнопка находится под прилавком и дотянуться до неё с этой, другой, стороны невозможно. Но в такой ситуации это было бы даже некрасиво: раззадорил и уклонился от драки.       С кухни доносятся чьи-то шаги. Неторопливые, плавные — явно на звук битой посуды, но Владимир не слышит, он упивается беспомощностью конкурента, который лишь царапает обхватившую горло ладонь, хотя за такое сам агрессор уже ударил бы.       Есенин облизывается и даже не пытается отстраниться, словно и не намерен сопротивляться, действительно ловя со всего этого какой-то кайф, так и намекая: «Давай же, теперь бей».       Кажется, что выскочку можно переломить пополам. Придушить, как котёнка. Что-то не от мира сего есть в этом взгляде. В этом теле. Даже в этой манере скалиться.       В голове Маяковского кавардак, устроенный не столько алкоголем, сколько услужливо опоившим им барменом. Сергей раздражает. Невыносимо бесит со своими едкими комментариями в интернете, со своими слащавыми стихами. И одновременно притягивает. Именно сейчас, стоя напротив и задыхаясь так пошло.       — И зачем ты вёл себя так доброжелательно, если знал, что это я? — остатки разума судорожно бьются в черепной коробке, поэтому мысль искусать оппонента, вгрызться в мягкую шею и отвоевать на память кусок поэта жёстко подавляется.       — Просто ты баран бараном, Володя, — смеётся Есенин. Заливисто, совершенно не стесняясь собеседника и, кажется, полупьяно. Мало же ему надо, красавцу, — пару глотков.       Из кухни выглядывает молоденькая девушка, по чьему фартуку понятно — уборщица. И явно новенькая, потому что бывалые тётки не обращают внимание на стычки дальше кухни. А эта истерично хватается за телефон, как только видит эту пародию на насилие. Паникует, едва не роняя мобильник и вызывая полицию.       — Ах, Ма-я-ков-ский, — почти мелодично сипит бармен, пальцами впиваясь в шарф напротив, и тянет на себя, играючи, отвлекая. — Вы такой каблук, — и резко бьёт поэта в одну из открытых болевых: «по солнышку», решая, наконец, разобраться с возникшей проблемой, но понимает, что без размаха силы для особо настойчивого клиента явно не хватит.       Владимир только зло выдыхает сквозь зубы — измотанному организму вполне достаточно, и в ответ дублирует удар, со всей силы прописывая Есенину с левой.       — С-сука, — падает тот перед соперником не то что на колени, даже на четвереньки, бессильно и спазмически стараясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха. Падает на осколки стакана вместе с тряпкой с шеи Маяковского, схватив её чисто по инерции. Падает и мешает шарф с грязью от ботинок, разлитым алкоголем и кровью с порезанных пальцев. А после лишь скулит от жгучей боли в груди и фалангах и, захлёбываясь, откашливает двинувшийся назад по пищеводу виски.       — Сукин сын, — в глазах Владимира загорается преисподняя, и он наклоняется, чтобы добавить Есенину ещё, но сзади вдруг подбегает та самая девчушка, хватая и оттягивая за локоть назад, тоже глупо подставляется, так, что футурист, почти рыча, чуть не ударяет и её.       За окном слышится противная, завывающая сирена. Несколько мгновений, и в уютный полузакрытый бар врываются двое полицейских.