СИНИЙ
Идет дождь. Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что он за человек, но мне претит мысль о необходимости покончить с ним. Он здесь как райская птица среди ворон. Разумеется, ни его красота, ни беспечность, ни его власть над местным населением не являются его заслугой. Это заслуга того сословия бездельников, к которому он принадлежит. Но когда я гляжу на моих ребят, что ходят только засветло и группами — хотя они просто выполняют мой собственный приказ, — когда я вспоминаю, как они отказывались везти наши письма, как они кричали о проклятии, как они позорили честь мундира — я уже не знаю, на чьей стороне правота. Меня удивляет его человечность. Откуда это в нем, «бывшем», фарфоровом болванчике? Я не знаю, что ему нужно. Он мог давно избавиться от нас, если б захотел. Не знаю, почему он медлит. Не знаю. Я начинаю понимать, отчего местное население готово покрывать его и исполнять все его прихоти. Его лицо. От него невозможно оторваться. Он, конечно, знает, какое впечатление производит на окружающих. Поэтому он и встретился со мной — чтобы обеспечить себе тылы. Показное дружелюбие, показное участие, лживые обещания. Никакой другой подоплеки. Единственное, чего я не могу понять — как ему удалось скрыть свою брезгливость. Впрочем, он такой же лицемер, как и вся их клика. Но отчего он не убил меня? Не понимаю.БЕЛЫЙ
…Чем чаще Карне напоминает мне о республиканцах — а он, надо сказать, делает это постоянно — тем больше мне осточертевает мой друг и тем больше нравится мой враг. Тот, во всяком случае, не нудит о безопасности и не предъявляет никаких прав. Этот фонтан чувств со стороны Карне способен утомить кого угодно. Да здравствуют щелчки затвора. С другой стороны, сложившаяся ситуация меня пугает. Карне клянется прикончить капитана. В сущности, он прав. Война — это война, доверию в ней не место. Но детская доверчивость Оливье, к несчастью, обязывает.СИНИЙ
Мне совершенно не с кем поговорить. Ребята догадываются, что дело не чисто — вырезанный пост, мои отлучки, переписка с врагом. Все подозревают всех. Приказ убрать второй пост вызвал большое изумление. С одной стороны, волонтеры были рады — все они в сущности лентяи и трусы, особенно при такой погоде. Но лейтенант Берни потребовал полного отчета как о текущей стратегии, так и о моих отношениях с противником. Записки Сент-Омера я держал в ранце, в качестве вещественных доказательств. Сегодня я обнаружил, что они исчезли. Кто это сделал, неизвестно. Не хватало еще внутренних разбирательств и обвинений в воровстве. Ладно. Все всплывает, когда возникнет необходимость. …Сегодня, наконец, на меня было совершено покушение. Два детины в сумерках едва не закололи меня ножом. Я отделался царапиной. Детин пришлось прикончить. Отлично! Теперь я полностью уверен, что Сент-Омер — лжец, он просто не хотел рисковать. Наконец у меня появились основания увидеться с ним. Увидеться — и объявить войну.БЕЛЫЙ
Случилась неприятность. Воспользовавшись тем, что Оливье убрал пост, Карне послал в деревню убийц. Это возмутительно! Он сказал, что это мое распоряжение. Возмутительно еще и потому, что операция провалилась. Мои люди погибли. Не знаю уж, какой ангел хранит капитана Оливье, только утром я получил от него пулю. Представляю, что он думает обо мне! …Получил от него пулю. Какой двусмысленный оборот.СИНИЙ
Сент-Омер показался в конце тропинки — и побежал навстречу мне. — Это не я хотел твоей смерти, — первое, что он сказал. — Я все понимаю, господин «бывший», — прервал его я, бросая ружье. — Очевидно, ваши австрияки уже на подходе. — Австрияки? — переспросил он. — Не знаю. Какая разница… — Почему ты не убил меня сам? — перебил я. — Что, боязно пачкать руки? — Потому что от тебя живого больше пользы. — Надо полагать, сегодняшние громилы — это учебные маневры. — Я знаю, что ты имеешь в виду. Это произошло без моей воли. — Да ну. Тогда твои дела идут еще хуже, чем я думал! — Да, — беззаботно подтвердил он. — Я поссорился со своим голосом. Я не сразу его понял. Любопытно, насколько двусмысленны бывают его слова. Словно это какой-то другой язык. — Отлично, — усмехнулся я. — И кто теперь командует прислугой? — Никто. Как видишь, прислуга моментально отбилась от рук и чуть тебя не прикончила! — Забавно. Полагаю, это конец перемирия. — Отчего же? — Оттого, что быть с тобой в состоянии войны безопаснее, чем в состоянии мира! — А, тебя тоже заботит безопасность? Я думал, республиканцам это не свойственно. — Я не хочу умереть от удара в спину! — Чем я могу тебе помочь? — Ты спрашиваешь? Ты, у которого даже кучер умнее нас?.. — Это вызов, не так ли? — Полагаю, тебя не смутит, что я не какой-нибудь маркиз? — констатировал я, обнажая саблю. — Меня смутит то, что ты не умеешь фехтовать, — отступил он, сверкнув зубами. — Трус, — сказал я. — Щенок, — сказал он. — Я тебя убью, — пообещал я. — Ты за этим сюда пришел? — не поверил он. Я свалил его с ног. …Ни одного звука не доносилось из его горла. Он почти не сопротивлялся. Не знаю, хотел ли я его убить. Но я хотел услышать если не крик, то хотя бы хрип о пощаде. Не смотря на его шепот, я совершенно забыл, что он существует в тишине. Распространяет тишину. Поэтому, наверное, я перебрал. Когда я встал, он не шевелился. …И тут прогремел выстрел.БЕЛЫЙ
Оливье меня радует все больше. Я ожидал, что он будет разъярен, но я не смел и надеяться, что он кинется на меня, как солдат на маркитантку. Он чуть не сломал мне руку. Очень яркие ощущения! Я едва не отдал богу душу. Представляю, чем могла бы закончиться эта сцена, проваляйся я без сознания еще несколько минут. К несчастью, никто из нас этого никогда не узнает. Дурак Карне все испортил. Он выстрелили в Оливье, едва тот встал на ноги. Теперь у меня на руках раненый республиканец и ополоумевший роялист. Где ты, скука недавних дней? Ситуация водевильная. Очевидно, дальше будет только хуже. — Прости, — сказал Карне, подходя. Дуло его ружья дымилось. Я не ответил. Я склонился над Оливье и старался обмануть себя, что рана не серьезна. — Он убит? — поинтересовался Карне. — Ты этого хотел, не так ли? — посмотрел я на него. Взгляд Карне был тверд и безоблачен. Боже, — подумал я, — этот глупец даже не представляет, что начнется ТАМ. — А что в этом удивительного? — оперся о ствол ружья Карне. — Ты сам понимаешь, что это необходимо. — Ну-ка, умник, расскажи мне, что я еще по-твоему не понимаю. — Бросай сопляка, — поправил перчатку Карне. — Он знал, на что идет. Теперь его голодранцы, наконец, получат свое. — Дорогой Карне, — встал я, не в силах оторвать глаз от кровавого полотна, на котором чернела прилипшая травинка. — Дорогой Карне, знаешь, почему ты всегда мне напоминал медведя? — Разве? Ты говорил, я похож на льва. — До сегодняшнего дня. — Пойдем, Ролан, я скажу нашим, чтоб добили его и похоронили. Я расхохотался. — Позволь, я расскажу тебе, что ты сделал. Ты только что ранил капитана наших санкюлотов, которые с этого момента будут почитать особым счастьем повесить каждого, кто попадется им в руки. — Карне пожал плечами. — Мало того. Они будут считать это личным, а не общественным делом. Ты дал им повод. Ты можешь мне сказать — что с того, они сюда для этого и заявились, но до сих пор ни один не перешел границу леса. Знаешь, почему? Потому что ее пересекали два глупца — я и он. — Мне показалось, что Оливье пошевелился, но это был лишь ветер в траве. — Действительно, — сказал Карне. — Что с того? Одним республиканцем меньше. Если санкюлоты сунутся сюда, мы их перебьем. — А если не сунутся, мы умрем с голода. — Этот дурень снял посты. — А еще один дурень свел на нет две недели моей работы! — Не могу поверить, что ты говоришь серьезно. Какая работа? С кем? Их даже «врагами» не назовешь, это бунт черни, которая отрезала голову твоему отцу. Даже господь бог не хочет марать о них руки. — Удивительные вещи открываются в эпоху перемен. — Ушам своим не верю. Ты проникся к ним иными чувствами кроме омерзения? Ты, который при одном упоминании об этом сброде скрежетал зубами? — Сейчас ты тоже не поверишь своим ушам. — Я весь внимание. — Бери на руки этого юношу и неси в лагерь. — С чего бы? — С того, что я желаю сохранить его жизнь. — Он подохнет еще по дороге. Я поднял ружье Оливье и, передернув затвор, направил на Карне. — Ты слышишь меня? Карне побледнел. Ни я, ни кто другой никогда с ним так не говорил. — Я не ошибся, — прищурился Карне. — Дело не в дипломатии. Это личное. — Ты не ошибся, — подтвердил я. — Это личное. — Я не сдвинусь с места, чтобы спасти твоего щенка. — Я выстрелю, — пообещал я. — В меня?! — расхохотался Карне. Я нажал на курок. Сухой щелчок. Карне вздрогнул. Ружье капитана было не заряжено. — Черт! — выдохнул я. — Он даже ружье не зарядил! Это было помрачение. Больше всего на свете в тот миг я жалел, что выстрел был холостым. Потому что выходило, что Карне стрелял в безоружного. Выходило, что враг оказался честнее всех. Карне, наконец, порозовел. — Хорошо, — сказал он ледяным тоном. — Если дело дошло до этого, я донесу твою добычу до лагеря. Надеюсь, ты знаешь, что врачей у нас нет. …Дело принимает нешуточный оборот. Мои люди исполнены радужных упований: мы взяли в плен вражеского командира. Глупцы. Они уверены, что теперь все карты у нас на руках. Рана Оливье очень нехороша, пуля застряла в ребре. Я разместил его в собственной палатке, подальше от любопытных глаз. Врачей нет, одни коновалы. Весь вечер я вытаскивал из него пулю. Он пришел в сознание, когда я не продвинулся и на треть. Нож полевого хирурга… Удивительно, как все наши страхи, будучи высказанными, обретают плоть. Он дважды говорил мне, что боится быть убитым в спину. Заколдованный лес, где каждый имеет дело с последствиями собственных слов и мыслей. Один искупает страх внезапного предательства, другой — страх насилия. Случайность положений ничего не меняет. Иногда я думаю, что в действительности все мы стремимся к тому, что нас страшит, что все случайные обстоятельства сотканы нашими же руками. Страх — всего лишь знак, отмечающий путь, который нам в действительности нужен. Страх — оборотная сторона желания. …Патологические мысли. Пройти свой страх и освободиться. Значит ли это, что жажда насилия пустила во мне глубокие корни? Значит ли это, что жертвенность — подлинная черта Оливье? Не потому ли он так повел себя со мной с самого начала? Он мог отказаться, проигнорировать мое присутствие, мог сделать мои слова общим достоянием своих головорезов, мог послать вместо себя любого из них. Он мог не искать со мной встречи, даже первой. В моем доме он мог пристрелить меня, не переступая порог. Странно, отчего я был уверен, что он этого не сделает. Еще более странно, что он позволил играть с собой. Карне прав — он знал, на что идет. Но Карне думает — это глупость или удаль. Я думаю, что это вызов. Я для него — воплощенная смерть. Именно мне он сказал о своих страхах. Если это не провокация, то я санкюлот. Ужасно, я думал, что он относится ко мне, как к человеку. В этом есть что-то от деревенских девок — пока она дарит тебе ласки, можно обманываться, сколько угодно. Но в конце всегда протягивается сложенная горстью ладонь — плати. Ничего человеческого от тебя ей больше не нужно. Теперь он получил от меня боль и беспамятство, к которым так стремился. Все вокруг нас в его крови — мои руки, мои одеяла, моя одежда, порванная на повязки. Я получил над ним абсолютную власть. Кто-то из нас в праве требовать платы. Мои ночи страшнее дней. У раненого жар. Кровь не останавливается. Надо слать в деревню за мельником, он бывший рекрут, это благодаря его топорным познаниям в медицине я до сих пор жив, он шил мне шею. …У раненого жар, гонец вернулся. Пройти в деревню невозможно, там снова стоит пост. Черт знает что! Еще немного — и они поймут, что их капитан не вернется. Карне предлагает послать в деревню его. Видимо, это тоже жажда смерти. Разговаривать с ним я не хочу. Довольно того, что он передает мои приказы. Сегодня я ночевал у него. Не хочу проснуться и увидеть, что Оливье мертв. …Долгие разговоры. «Почему ты мешаешь друзьям защищать тебя?», «Если я больше не нужен, я уеду!», «Ты живешь на пепелище», «Уедем за границу, пока это возможно!», «Почему ты не женился на Анне?» Сотни раз перемолотые ответы — я не могу оставить своих людей и свою землю, больше у меня ничего нет, лучше умереть графом де Сент-Омер, потомком крестоносцев, чем жить Роланом Омером, гувернером детей председателя суда. Лучше умереть на родине, чем побираться за границей. Твоя сестра, дорогой Карне, не любила меня. Она любила Виктора. …Мои ночи страшнее моих дней. Надо посылать за мельником. Нарядили Жан-Пьера в мундир Оливье. Выглядит чудовищно, особенно борода. Жан-Пьер гулял в мундире все время, пока я писал письмо санкюлотскому лейтенанту. Судя по хохоту снаружи, выглядит он убедительно. Написал, что держу их капитана в плену, и если они не выполнят мои условия, разрежу капитана на куски. Написал, что уже приступил к этому занятию. В качестве условия велел немедленно препроводить сюда мельника с его поклажей и убрать пост. …Оливье лежит на правом боку, поджав коленки. Я вижу край вульгарной наколки, торчащий из-под повязки — макушку фригийского колпака. Вершина айсберга. Сегодня он впервые назвал меня по имени.СИНИЙ
Первое, что я увидел, придя в себя — спину Сент-Омера: сквозь полотно мокрой рубашки проступал позвоночник, черная прядь волос прилипла к нему, похожая на чугунный завиток. Снаружи барабанил дождь. Я долго изучал чугунный завиток, потом перед глазами встала ограда, полная таких же завитков, она блестела под дождем — и я дрожал под ним, пока она не раскрылась. Внутри было очень шумно, как всегда в секции пик, лестницы полны народа, меня постоянно окликали, но никто не мог сообщить, где находится гражданин Венсан. Я должен был передать ему письмо. Потом на лестнице меня остановил какой-то депутат и долго предлагал купить у него старье, тут мысли мои окончательно смешались, погребенные под бурой массой тряпья.БЕЛЫЙ
Пришел мельник. Говорит, Жан-Пьера задержал лейтенант по выходе из деревни. Это понятно — на нем ИХ мундир. Если Жан-Пьера убьют, я пришлю им окровавленные лохмотья Оливье. Пусть оправдываются перед своим Конвентом, как хотят. Шили рану. Ощущения незабываемые. Республиканец молчит. Я шепчу. Мельник молчит из почтения. Моя палатка тихая, как элизиум.СИНИЙ
Не могу найти гражданина Венсана, которому необходимо передать секретные сведения. Снова лестница, на лестнице проклятый депутат со своим тряпьем. «Надо шить! — радостно говорил депутат, перебирая тряпки, — Надо одеть армию, у нас каждые руки на счету! Подержи-ка иголку!» Иголка тут же вырвалась из моих пальцев, едва я поднес ее к глазам, чтоб разглядеть ушко, и скользнула за ворот. Я сунулся было за ней — она провалилась глубже и теперь кололась между ребер, словно овод. Я чертыхался, а депутат рассуждал про распутицу на дорогах, раздетую армию, голод и бедное отечество. Тряпки мелькали у меня перед глазами. Я вторил, чтобы скрыть свою тревогу — иголка никак не желала доставаться. Она воткнулась под кожу, и теперь безнаказанно путешествовала где-то внутри тела. «Сейчас она доплывет до сердца и я умру», — понял я. Мне перехватило дыхание, я осознал, что у меня жар. Депутат смотрел на меня жалостливыми глазами. Наверное, он все-таки понял, что со мной стряслось. «Прощай», — пробормотал я. «Аристократы, — сказал депутат, вставая, — шьют шелковыми нитками». Тут я, наконец, узнал лестницу, на которой сидел — облизанную огнем, с почерневшими перилами. Я был один. Я встал и побрел наверх. Там было тихо и темно, самое удобное место, чтобы умереть. Единственное, что меня пугало — Сент-Омер, поджидавший наверху. Ему вовсе незачем видеть меня. Но было поздно — я уже поднялся, сейчас Сент-Омер обернется, и все будет кончено. Я ясно вижу спину Сент-Омера — по влажной рубахе змеятся черные волосы. Он замер в дверном проеме, словно застигнутый внезапным шумом — конечно, это мои шаги заставили его прислушаться. Он отдергивает руку и медленно оглядывается. Иголка втыкается мне прямо в сердце: у Сент-Омера нет лица. Вся его голова черная. Я не могу кричать — звук не идет, превращаясь в мычание, словно мне зашили рот. «Надо шить!» Так вот о чем говорил депутат! Конечно, ведь я располагаю секретными сведениями, о них никто не должен узнать, особенно аристократы. Черная голова приближается. Это смерть. У нее нет ни лица, ни глаз. Но сказать об этом я уже никому не смогу.БЕЛЫЙ
Беспокойная ночь. Жан-Пьер все еще не вернулся. Мельник остался до утра у костров, варит там какую-то микстуру. Всю ночь смотрел на Оливье и думал про маслины. Непонятно, что связывает эти два явления — республиканца и маслины. Очевидно, голод. Вечером заходил Карне и сказал, что нашей провизии хватит на неделю, дальше начнется баланда из овса на воде. Предлагал одуматься и распустить людей. Невыносимо хочется маслин. Проклятый переворот.СИНИЙ
— Оливье, Оливье! — горячий шепот гремит в моих ушах. Сквозь наплывающий дым я чувствую запах миндаля, это Сент-Омер. — Где голова? — спрашиваю я. — Чья голова? — не понимает он. — Твоя. — Ты бредишь. — У тебя на плечах черная голова. А где твоя? — Не говори ерунды, — смеется он. — Ты и есть Черная Голова — понимаю я. На лицо мне льется вода. Свет свечи выплывает ниоткуда. Я вижу глаза Сент-Омера, это хорошо. Если бы не одно но. — Какого цвета у тебя глаза? — подозрительно спрашиваю я. — Синие, ты же видишь. — Нет, черные, и кто-то из вас лжет. — Кто? — Ты либо он. — Послушай, здесь кроме нас никого нет. — Да, и кто-то из вас лжет! — Ты бредишь. — Позови Сент-Омера. — Ты что, не узнаешь меня? — Как твое имя? — Ролан де Сент-Омер. — Позови Жана де Сент-Омера, племянника дровосека. — Ты бредишь. Послушай меня — у тебя жар, ты ранен. Лежи спокойно. — Конечно жар, надо достать иголку! — Нет давно никакой иголки.БЕЛЫЙ
Мельник говорит, у республиканца обычная лихорадка, но мне как-то не верится. Он бредит. Перечисляет депутатов какой-то парижской секции, двадцать человек по именам. Читает вслух донесения 90 года. Завидная память. Утром он едва не сорвал повязку, а при попытке успокоить его спросил, где моя голова. Я чуть не расхохотался. И вот тут он мне отомстил за все — сказал, что видит на моих плечах черную голову, и спросил, как я говорю с ним, если у меня нет глаз. Конечно, я понимаю, что это бред, но, признаюсь, по спине у меня пробежал холодок. Я поднял огарок, осветив свое лицо — это не помогло. Что-то в его мозгу сдвинулось, он меня не узнает, просит вынуть из него иголку, спрашивает, какими нитками аристократы шьют тряпье для своих армий. Это ужасно, потому что мне все кажется, что это не бред, а совершенно трезвые и провокационные вопросы. Словно бред — состояние особой ясности сознания. Очевидно, я тоже к этому близок, про Карне и говорить нечего. Вся страна в бреду, и все отлично понимают друг друга. Вернулся Жан-Пьер. Санкюлоты всю ночь держали его в своем сарае. Известия очень худые. Из Парижа прибыл полк национальной гвардии вместе с представителем Конвента, каким-то гражданином Леви. Пока обрадованный лейтенант разъяснял вновь прибывшим текущий момент, Жан-Пьер сбежал.СИНИЙ
Я в лагере роялистов. К несчастью, это правда. Не могу поверить. Очевидно, Сент-Омер будет использовать меня в качестве заложника. Впрочем, впервые за последние месяцы мне все равно, чем это кончится. Я нахожусь в палатке Сент-Омера, здесь все пропитано его запахом, даже мои повязки. Что сейчас думают мои ребята, и представить страшно. Никакого приличного объяснения произошедшему я придумать не могу. Преступная глупость.БЕЛЫЙ
Оливье пришел в себя. Наконец-то я высплюсь. До сего момента на свете оставалось только два места для отдыха — мой разрушенный дом и могила.СИНИЙ
…Я проснулся от того, что он смотрел на меня. В совершенной темноте я видел, что глаза его открыты. — Ты что? — спросил я. — Ты умеешь читать? — спросил он. — Разумеется. Кто, по-твоему, читал твои дурацкие записки? — Ты знаешь песнь о Роланде? — Это про тебя или про твоего предка? — Стыдно, молодой человек, не знать таких вещей. — Стыдно тому, кто украл чужой мундир. — Спокойной ночи, Оливье. — Спокойной ночи, гражданин граф.БЕЛЫЙ
Я проснулся от того, что он разговаривал во сне. Я думал, лихорадка вернулась — но его лоб был холодным. Повязка не сбилась, все было в порядке, кроме одного — сквозь сон он четко произнес: «Песнь о Роланде». Это совершенно невероятно. Я разбудил его — он пожелал мне спокойной ночи. Похоже, бред начинается у меня.СИНИЙ
Я проснулся оттого, что он звал меня по имени. — Да? — отозвался я. — Ты кричишь во сне, — сказал он. — Какие мы чуткие! — буркнул я. Он засмеялся. — Мои люди подумают невесть что, — произнес он назидательно. Я взбесился. — Мне плевать на тебя и твоих людей, и вашу гнилую мораль, — отчеканил я. — Нечего было стрелять в меня и тащить сюда. Теперь терпите. — Узнаю слова настоящего патриота. Теперь ты посоветуешь мне ночевать на улице. — Сделай одолжение. От твоих дурацких духов мне нечем дышать! — Да? Это отличные венецианские духи, они теперь в большой моде по всей Европе. — Меня не волнует Европа и ее протухшая мода. — Боже мой, и эти люди желают стать владыками дум!БЕЛЫЙ
Я проснулся оттого, что Оливье открыл полог палатки Я открыл глаза и увидел его голову на фоне белесых ночных туч. — В чем дело? — спросил я, поднимаясь на локтях. — Мне нечем дышать, — сказал он. — Тебе запрещено вставать, — напомнил я. — Я чувствую себя прекрасно, — отрезал он. Мне показалось, он прислушивается к тому, что творится снаружи. Но сам я ничего подозрительного не слышал. — Когда я смогу вернуться к своим? — спросил он. — Когда угодно. — Значит я не в плену? — Только у своего ранения. — Отлично. Верните мне мой мундир. — Я бы рад, — засмеялся я, — но, к несчастью, его у нас больше нет. — Чему ты смеешься? — Тому, что твой мундир у вашего лейтенанта. Представляешь, что он думает о тебе? — Ничего смешного! — О да! Я бы на твоем месте десять раз засомневался, возвращаться к своим или нет. Если бы твои люди видели тебя сейчас — они снесли бы тебе голову за измену. Возможно, впрочем, им достаточно и мундира… — Не говори о тех, кого не знаешь! — Воля твоя. Моя жизнь не представляет для меня ценности, а твоей было бы жаль. — С чего такая забота? — Жаль вложенных трудов, видишь ли… Поставить тебя на ноги, провести ночи без сна — ради чего? — Вот именно — ради чего?.. Он высунул голову наружу. Определенно он слышал что-то, или ожидал услышать. — Что там? — спросил я. — Ничего. Показалось. — Что показалось? Он замер. Теперь и я слышал какой-то звук, похожий на треск, и отдаленный вой. Через минуту снаружи мелькнул и погас огонь. Захрустели ветки. «Тревога!» — крикнули прямо перед моим жилищем. Оттолкнув Оливье, я выскочил наружу. Адский холод пробирал до костей, накрапывала привычная морось. Впереди на поляне сновали мои люди. Я бросился на голоса и столкнулся с Карне. — Наступление! — крикнул он. — Распоряжения? — Строй людей, пусть стреляют из засады, пока не положат всех! — Там целый полк! — Пусть уводят его в сторону болота, только быстро, пока они не подобрались! — Все на выход! — заорал Карне. — Утопим быдло в болоте! — Да здравствует король! — заорали в ответ. Глупцы. — Уходи! — сказал Карне. — Я дождусь тебя, — ответил я. — Прошу тебя, уходи. Они могут прорваться. — Я дождусь тебя, — отрезал я. Голова у меня кружилась. Единственное, что могло нас спасти — темнота и лесные дебри. Но скоро рассвет. Я провожал взглядом моих людей — серых во тьме, бесшумных, быстрых. Они затоптали костер и растворились между деревьями. Руки мои от возбуждения дрожали. Азарт охотника. Я многое бы отдал, чтобы отправиться за дичью вместе с Карне. Проклятый статус был препятствием. Я повернул к своей палатке — и на полдороге увидел Оливье. Он стоял, прислонясь к дереву — его повязка белела в темноте. — Иди назад! — сказал я. — Наши наступают, мне надо к ним, — ответил он. — Ты так и пойдешь — голый, без оружия? — усмехнулся я. — Мне надо идти, — держась за ствол, он сделал несколько шагов. Я поймал его. — Пойдем спать, — сказал я, забросив его руку себе за шею. — Если ваши победят, ты узнаешь об этом первым.СИНИЙ
Наши наступали. Это было невероятно! Значит, пришло подкрепление, все было не зря! «Парики» заметались, я слышал их вопли при построении. Я выскочил из палатки — и чуть не потерял сознание. Сент-Омер втащил меня обратно. Сердце мое бешено колотилось. У Сент-Омера тоже — я слышал его пульс сквозь ткань. — Лежи тихо, — приказал он, наклонясь. Его дыхание было прерывистым. Он вцепился мне в плечи так, что я не мог пошевелиться. — Нас обязательно найдут и тебя расстреляют, — заверил я. — Нас не найдут, — наклонился он к моему уху. — Моя палатка завалена лапником, с поляны ее трудно найти даже днем. Это было чистой правдой. Но его самоуверенный тон меня взбесил. — Как только гвардия доберется до вас, здесь все обыщут! — Не надейся. — Я закричу. — Да ну? — коснулся он губами моего уха. — Хочешь на гильотину? Я рванулся было, но он крепко держал меня. Строго говоря, он был прав. Сейчас, во время наступления, я вряд ли бы добрался до своих — они расстреляли бы меня еще издали, приняв за роялиста. Или это сделали бы «парики». В гильотину я не верил. Некоторое время было тихо. Никого кроме нас в лагере не осталось. Занимался рассвет. Сент-Омер отпустил меня и подпер голову рукой. Его глаза блестели. — Наслаждаешься ситуацией? — кисло спросил я. — Еще бы, — ответил он. — Мы лежим в одной постели, пока наши армии рвут друг друга в клочья. Будет что вспомнить в аду. — На что ты надеешься? — спросил я. — Ни на что. На улице холодно, и я предпочитаю умереть в тепле. — Твой лагерь найдут, — уверенно сказал я. — Тебе нужно уходить. — Мне некуда идти, — улыбнулся он. Неожиданно я понял, что больше всего на свете не хочу видеть его мертвым. — Тебе надо уходить, — повторил я. — Я не верю, что тебе негде укрыться. Бери свою лошадь и отправляйся, пока не поздно. Снаружи раздались голоса. — Поздно, — прошептал Сент-Омер. Я окаменел. — Чертово логово! — донеслось снаружи. Раздался выстрел и хохот. Мне показалось, я узнал голос лейтенанта. Я дернулся — Сент-Омер зажал мне рот рукой. Она была соленой и пахла миндалем. — Тихо! — прошептал он, блестя глазами. — Тихо… — Эй, ублюдки! — раздалось снаружи, — Прочешите лес, чтобы ни одна сволочь не ушла! — Тут никого нет! Костры погашены. — Не может быть, чтобы их было так мало. Топот и хруст раздались совсем рядом. Перед моими глазами все поплыло, когда я представил, что будет, если нас обнаружат. Лицо Сент-Омера озарилось каким-то нездешним светом. Я закрыл глаза. — Ага! — раздался радостный вопль в пяти шагах. — Что там?! — Ничего! — Покажи! — Отцепись! — Дай сюда! — шум потасовки был так близко, что я слышал чужое дыхание. «Господи, спаси и сохрани!» — прошептал Сент-Омер одними губами. — Это их главаря, — сказал грубый голос. — Надо отдать это ему, пусть радуется! — раздался хохот. Сент-Омер побледнел. Его рука дрогнула. — Точно! — сказали снаружи. — Пошли, отдадим ему. Ветки захрустели. Я перевел дыхание. Зрачки Сент-Омера были расширены. Он убрал руку и бессильно опустился наземь. Раздалась пара выстрелов. Потом еще один — издалека. Постепенно шум в лагере затих. Я долго прислушивался, пока не убедился — мы снова остались вдвоем. Рассвело. Сент-Омер лежал вниз лицом неподвижно. Я тронул его за плечо — никакой реакции. Я взял его за руку — она была ледяной. Я испугался — мне показалось, он без сознания. Рванув подстилку, я перевернул его на спину. Его неподвижное лицо было залито слезами. Я, наконец, осознал ту бездну, в которой очутился этот человек, только что потерявший все — его бесполезную веселость, постоянное сопротивление обстоятельствам, постоянное напряжение, невозможность проявить ни одно из человеческих чувств — гнев, слабость или жалость. Какие преграды в этот час рухнули, если он раскрылся передо мной, словно никого ближе у него нет на свете? Было зябко — за моей спиной морось перешла в настоящий дождь. Сент-Омер закрыл глаза. Волна отчаяния, исходящая от него, захлестнула меня с головой. — Ролан, — позвал я. — Партия сыграна, — прошептал он. Меня охватила паника. Погребенные лесом и ноябрем, мы лежали в братской могиле — два трупа, утратившие всякую связь с миром живых. Сент-Омер знал, на что идет, это был его выбор. Но я? Что здесь делаю я? Видимо, Сент-Омер не мог проиграть в одиночку, ему необходимо было взять с собой напарника. Он погубил меня. Это было очевидно. Я встал. Он не шевелился. — Я ухожу, — сказал я. Он молчал. Я надел его сюртук. Бок болел, словно в него всадили нож. — Прощай, — сказал я. Он не шевелился. Снаружи было светло и зябко. Лес стоял совершенно нагой. Словно за последние дни он тоже проиграл свою партию. Земля под ногами была истоптана. Держась за стволы, я побрел вперед — грязь под ногами указывала мне дорогу.