СИНИЙ
Вечером страсти улеглись. Снова накрапывал дождь, запах прелой листвы навевал мысли о покое и смерти. Лейтенант остервенело чистил ружье. Шомпол его издавал какие-то рыдающие звуки. В этот момент в дверь штаба постучали. — Да, — сказал я. — Капитан, там твой связной, — заглянул часовой. — Требует тебя. Я вышел. Это был дровосек. Он молча отвел меня подальше от часовых, в поле, и вынул из кармана тряпочный сверток. Его спина уже удалялась под дождем, а я все не смел развернуть тряпку. Отчего-то мне казалось, что внутри что-то жуткое — человеческие пальцы, например. Но внутри оказалось нечто совсем иное. Это была пуля и свернутое трубочкой письмо: «Дорогой капитан. Полагаю, нам есть что сказать друг другу. Помнится, вы выражали горячее желание оценить мою внешность. По этому поводу приглашаю вас на ужин к себе домой. Неизменно ваш Сент-Омер». Я почувствовал, что схожу с ума. И бросился вслед за дровосеком. — Стой! — орал я. — Да постой же! Дровосек остановился. — Кто тебе передал это письмо? — потряс я перед ним бумагой. Дурацкая сцена. Как в дешевой пасторали. — Никто. — Ты не понял вопроса? Откуда оно у тебя? — Лежало у меня дома на столе. Там было написано — передать вам. Я перевернул лист — точно, приписка «Капитану Десанжу лично». Что тут скажешь? — Ты читал его? — я почти не надеялся на ответ. — Читал. — Куда он меня зовет? В лес? — Вам виднее. Дровосек побрел домой, а я остался под дождем. Мысли лихорадочно неслись. Это ловушка. Но если я не пойду — распишусь в своей трусости. С другой стороны, если я пойду в лес — распишусь в своей глупости. Кто останется с ребятами? Лейтенант Берни со сдавшими нервами? Потом мне пришла в голову другая мысль. Я снова перечитал письмо, строчки его под дождем расплывались. «К себе домой». В дом, который нам предписывалось освободить. Но это безумие. — Что там? — спросил лейтенант, когда я вернулся. — Ничего, — сказал я. — Приходил дровосек, справлялся, не надо ли чего. — Не могу понять, зачем я лгал. — Рассказал всякую ерунду. Я потом нагнал его, просил принести нам дров. — Ага, жди, — огрызнулся Пузан. — Это он вынюхивать приходил, точно. — Я теперь тоже хочу кое-что здесь разнюхать, — сказал я. — Сегодня ночью. — С кем пойдешь? — Один. — По-моему, ты сам знаешь, что это опасно. Ты нарушишь собственный приказ. — Я знаю, что делаю. — Застрелят — не возвращайся, — пожелал лейтенант.БЕЛЫЙ
Карнэ сошел с ума. Три дня назад он встал на колени, умоляя меня остаться в укрытии. Его голос слышали все — даже пост у развилки. Он думает, что я тоже руководствуюсь необходимостью. Клялся выполнить любое задание, если я пущу его вместо себя. Объяснить ему ситуацию невозможно. Тогда он решит, что с ума сошел я.СИНИЙ
…Чем больше я размышлял, готовясь неизвестно к чему, тем яснее понимал, что надо идти немедленно. Я пропускал мимо ушей вопросы товарищей. Что-то держало меня за язык, не давая назвать истинную цель отлучки. Меня лихорадило. Конечно, самым простым было бы взять ребят и оставить их в засаде. Мы можем малой кровью добыть голову Сент-Омера. Конвент, наверное, выдаст нам награду. Но этот простой план чем-то меня смущал. Во-первых, очевидно, что Сент-Омер все предусмотрел, в том числе и военные хитрости. Если мы убьем его — его люди могут прикончить нас самым скорым и жестоким образом. Рисковать было нельзя. Во-вторых, если б он хотел меня убить, он не стал бы назначать встречу, потому что — я всерьез так считал — он мог давно это сделать. Еще в самый первый раз. Но он играет в благородство — и это своего рода гарант безопасности. В-третьих, мне не хотелось в его глазах выглядеть совершенным быдлом. Потому что «парики» должны знать, что сторонники республики ничуть не уступают им ни в смелости, ни в великодушии. Мало того — у них нет ни малейших причин нас презирать, потому что морально республика чище и правее самого благородного «бывшего». И — самое главное — я был заинтригован. Как ни стыдно в том себе признаться, для меня Сент-Омер до сих пор был призраком. Я действительно хотел увидеть, что он собой представляет. Наконец, время вышло. Я перезарядил ружье, проверил саблю, велел ребятам не ждать меня до утра — и отправился к замку. Чем ближе я подходил, тем более сомнительным мне казалось предприятие. Вдруг я ошибся? Замок был черен и необитаем. Я остановился и представил себе, как кто-нибудь из деревенских предателей наблюдает мой поход — и как вся «бывшая» клика будет покатываться со смеху. Ну ничего. Придет подкрепление — мы за все разочтемся. Черные развалины дома надвинулись на меня. Прелая листва источала дурман. Голые руки веток скрещивались над моей головой. Я старался представить, каким этот дом был когда-то, когда окна его были освещены, внутри играла музыка и сновали люди с белыми кудрями по всей голове. Это было почти невозможно. Потому что сейчас — брошенный и обгорелый — этот дом, наконец, зажил собственной жизнью, жизнью дерева, камня и алебастра. Его пустота притягивала меня. Даже если внутри никого нет — я был рад, что пришел сюда. Я заглянул внутрь. И вздрогнул — на полу горел огарок свечи. Я пробежал по комнатам первого этажа — все они были пусты. Нехорошая мысль кольнула мне голову. Я устремился к лестнице. На площадке между этажами был еще один огарок. Разумеется. Иного и быть не могло. Обгорелая дверь второго этажа. Я распахнул ее со словами: — Почиваете, гражданин? Да. На полу перед кроватью был последний огарок. Он был так мал, что снаружи совсем не давал света. Серый балдахин трепетал от движения воздуха, и мне показалось, что на кровати призрак. Это был не Сент-Омер. Это была точная копия давешнего балагана, разве что совсем тусклая. В темноте я мог разобрать лишь движение руки и шевеление белой ткани. Я переступил порог. Поздно думать о сохранности своей головы. К счастью, никто на мою голову в этот раз не покушался. — Кто вы, черт возьми? — приблизился я. Призрак молчал, недвусмысленно подзывая меня ближе. Я подошел. У призрака были длинные черные волосы, хрупкое сложение и белая рубаха, распахнутая на груди. Я содрогнулся — здесь было отнюдь не жарко, моросящий дождь едва не достигал свечи. Но самое главное — шея призрака была обернута шелковым шарфом. — Ты кто? — спросил я, приглядываясь. Призрак, улыбаясь, потянулся и взял меня за руку. Она была вполне реальной. — Прошу вас, — прошептал он, — разделить мой ужин. Простите великодушно, что принимаю вас в постели. Это старая привычка, а от привычек не так-то легко избавиться. Должно быть, моя оторопь его развеселила. Он шелестяще засмеялся. — Я граф Ролан де Сент-Омер, — сказал он. Я не поверил. Мой враг наслаждался. — Любезный капитан, будьте так добры, достаньте из-под кровати наш ужин. Вы там уже один раз побывали, это заставляет меня полагать, что подобные процедуры не доставляют вам большого труда. Я хотел огрызнуться, что слуги у нас отменены в 89 году, но любопытство пересилило. Под кроватью стояла корзинка. В ней была бутылка вина, свеча, глиняный подсвечник, два деревянных кубка и два яблока. Я грохнул корзинку на распоротую перину. — Присаживайтесь, будьте как дома, — прошептал призрак, назвавшийся Сент-Омером. — Что у тебя с шеей? — грубо спросил я, нависая над ним. — Поцелуй Республики, — ответил он, раскупоривая бутылку. — Как ты командуешь своими людьми, если почти не говоришь? — Это делает мой друг, которому я подсказываю нужные слова. Друг, с которым ты разговаривал, — доверительно шепнул Сент-Омер, разливая вино. — Присаживайся, Оливье. Тебе ведь нравится сидеть на моей кровати, не так ли? Я покраснел. Этот мерзавец все знал, и это было неприятно. — Я думал, что говорил с тобой. — Именно так. Ты был так же близко от меня, как и сейчас. — Он приблизил лицо, и я узнал его духи. Омерзительные духи из горького миндаля и жасмина. Какая мерзость. — Какая мерзость! — вскочил я. Сент-Омен засмеялся. — Брось, капитан, — сказал он, протягивая кубок. — Это была шутка. С этими словами он откинулся назад. И вдруг сжался в комок, уморительно показывая на свой рот. Я все понял. — Племянник Жан… — выдавил я. — Прости, друг мой, я до революции очень любил пошутить, — прошелестел он, выпрямляясь. Вместо накатившего на меня гнева я вдруг тоже рассмеялся. Надо сохранять лицо, понял я. Его вино было божественным. — Старуху расстреляют, — пообещал я. — Зуб за зуб, — ответил он. — Я убью твоего лейтенанта. — А тебя я могу убить прямо сейчас. — Я это предвидел. Не думаю, однако, что ты получишь от этого большое удовольствие. — Дело не в удовольствии, а в пользе. — Тем более. Что пользы убить меня и умереть день спустя? — Я выполню свой долг. — Долг или свобода, доблестный капитан? — Свобода моя говорит мне о том же — ты умрешь. — Только после ужина, — прошелестел он, наполняя мой кубок. Его поведение не лезло ни в какие рамки. На миг мне показалось, что ни дождя, ни ветра, ни руин за моей спиной нет. А есть только комната с золотистыми обоями, багровое вино и прохиндей, которому в жизни все давалось слишком легко. — Зачем ты позвал меня? — спросил я, привалившись к спинке кровати. — Я ненавижу тебя и всех, кто на тебя похож. Мы враги. Ни твое вино, ни твоя любезность ничего не изменят. — Я пригласил тебя, потому что мне любопытно, что ты за человек, — прошептал он. — Потому что мне одиноко. От скуки. — А я думал, оттого, что ты нарушил свое обещание не убивать моих людей. — Ты тоже нарушил его. — Ты был первым. — Но мне и в голову бы не пришло вешать на деревьях трупы убитых. — Это война. — Да, это война. Выпьем за нее. …На этом вино кончилось. По моим венам растекся жар. — Я нравлюсь тебе, Оливье? — неожиданно спросил Сент-Омер. — Что? — вздрогнул я. — Ты хотел увидеть меня лицом к лицу. Теперь я хочу узнать — я нравлюсь тебе? — В каком смысле? — сощурился я. — В обычном. Как враг и как человек. — Как враг ты мне подходишь. Сент-Омер улыбнулся. — А как человек? — Настолько хорошо я тебя не знаю. Сент-Омер достал из корзинки свечу и, опустив руку вниз, зажег ее от огарка. Эту свечу он поднес к своему лицу. — Скажи, — прошептал он, — может ли человек с таким лицом рассчитывать на что-либо, кроме смерти, при теперешнем режиме? …Я понял, что он хотел сказать. Его лицо было необыкновенно красивым. Все восхищение и вся ненависть к старому порядку упирались в это лицо. Он совершенно не был похож на портрет своего папаши, разве что отдельные черты, взятые сами по себе, несли отпечаток фамильного сходства. Бледная кожа. Полные губы. Светлые глаза. Точеный профиль. Черные прямые брови. Даже сеть едва заметных морщин под глазами — как на портрете — лишь добавляла живости. Человек с таким лицом кричит о неравенстве, даже не раскрывая рта. — Да, — ответил я. — С таким лицом в Париже делать нечего. Сент-Омер блеснул зубами и снова театрально развел руки. — Мы все здесь умрем, — сказал он. — Однако перед смертью я хотел бы пожить так, как еще никому не удавалось. Думаю, ты чувствуешь то же самое. И думаю, ты мне поможешь. — С какой стати? — С такой, что ты здесь тоже не на своем месте. Ты сидишь взаперти в гнусном амбаре, боишься за свою жизнь и проклинаешь глупцов, с которыми тебя свела судьба. Ты думаешь, что в этом виноват я. Но это не так. Потому что я тоже сижу взаперти в гнусном, мокром лесу в окружении сброда. Это моя земля, мой отец был казнен здесь по приговору республики… Я должен отомстить за него, но у меня нет сил. Все в нашем роду теряют головы. Ты слышал о проклятье Сент-Омера? — Да, Черная голова. — Конечно. Черная голова появляется постоянно. Два года назад это была голова моего отца, насаженная на санкюлотскую пику. Моя голова в свой срок слетит с плеч. Это ничего не меняет. Я хочу быть свободным от страха. — Стань республиканцем, что проще? — возразил я. — Мы никого не боимся. — Привычная ложь. Никакой режим не в силах изменить человеческую натуру. — Я не понимаю. — А я понимаю. Посмотри — мы, враги, которых и закон и природа развела по разные стороны границы — спокойно беседуем. Мы достаточно свободны, чтобы не бросаться друг на друга с ножом, мы абсолютно равны и я даже чувствую тень некоторого братства. Братства смертников. — Он рассмеялся. — Такова человеческая натура. От постановлений Конвента ничего не зависит. Знаешь, почему мы здесь так свободно говорим? — Потому что революция выбила из вас спесь. — Ах, если бы. Дело в том, что ты у меня в гостях. Есть закон гостеприимства. Этот дом, деревня, люди и лес — мои, они делают меня свободным. Я вправе здесь устанавливать любой закон. Сейчас мне вздумалось установить закон о мирном сосуществовании с республиканцами. — Причем тут Конвент? — При том, что на территории его власти этот закон невозможен. Парижем правит страх. — Откуда ты знаешь? — Уж поверь. Свобода убивать — это страх. Братство неимущих — это страх. Равенство всех перед обвинением в измене — это страх. Арест короля — это страх. — Ваши порядки делали из нас скотов, — возразил я. — Прежде страха был гнев. Ты никогда не стал бы разглагольствовать о свободе или мире, не потеряй ты всего. — Моя прежняя жизнь не была столь безоблачной, как кажется, — Сент-Омер поставил свечу на пол рядом с огарком. Наши тени качнулись на стене. — Почему бы тебе не встать на сторону республики? — спросил я. — Потому что она мне противна. Мне противна власть, основанная на насилии, невежестве и забвении бога. — Можно подумать, при ваших порядках насилия не было. — Было. Но это было насилие нескольких над несколькими, а не всех над всеми. — Простой народ так не думает. — Простой народ… Это большая иллюзия. Вон у меня в деревне простой народ. Тебе известно, что он думает. — Он боится тебя, оттого и покрывает. — Да? Чего бы ему меня бояться? Я по нему из ружей не палил. Свет огарка, колыхнувшись, погас. Мы погрузились в тень. В сумраке одинокой свечи его рука коснулась моего запястья. — Почему бы тебе не примкнуть к нам? — прошептал Сент-Омер. — Это невозможно. Это была бы измена. — Ты так предан республике? — Она дала мне все. При вашем режиме я до сих пор был бы разносчиком зелени или лакеем. И дело даже не в этом. Вы обречены. — А республика, по-твоему — образование долговременное? — Разумеется. Прошлого не вернуть. — Мне так не кажется. Вы казните короля. Казните королеву. Убьете каждого из нас. А потом из своих рядов сформируете новую монархию с новым диктатором, заселите наши замки новым революционным дворянством, и все пойдет по-прежнему. — Никогда. Наше правительство будет народным и республиканским, дворянство мы отменили. — Святая простота. У вас нет ни одного гаранта. Все ваши парижские адвокаты, юристы и литераторы, вошедшие в Конвент — не более, чем завистливые буржуа. У них никогда ничего не было, они никогда не управляли не то что страной — одной деревней. Они набьют карманы краденым золотом, и ваша революция на том кончится. — Не смей говорить о том, чего не знаешь, — оттолкнул я его. — Интересно, как ты можешь мне помешать высказывать свои мысли. Действительно. Разве что силой. Его рука обхватила мою. Аромат горького миндаля приблизился. — Вот сейчас мне пришло в голову сказать, что свобода не имеет политической природы, — прошептал он прямо у моего виска. — Свобода начинается и кончается распоряжением собой. — Я ощутил его губы на своей шее. Это меня парализовало. Отвращение боролось с каким-то совершенно иным чувством, и результатом их слияния был паралич. — Ты напоминаешь мне нож гильотины, — прошептал он. — Почему? — задал я дурацкий вопрос, совершенно не представляя, как себя вести. — Полное бесчувствие и блеск, — его рука обвила меня. — Что ты делаешь? — выдавил я. — Ты не понимаешь? Скрепление договора о перемирии. — Разве это так называется? — пробормотал я. — Да, — расстегивал он мои пуговицы. — Скрепление договора на основании статьи… статьи первой… Декларации прав человека… О гражданских свободах… и прочих свободах. — Откуда такое знание Декларации? — Широкий кругозор одна из привилегий моего сословия… Статья четвертая… Свобода состоит в праве делать все, что не вредит другому… Пользование каждым человеком его естественными правами не имеет границ. — Его прикосновения были легки и почти бесплотны, в них не ощущалась ни страсть, ни поспешность, ни жажда. Это и было единственной причиной, по которой я его не прерывал. Поверить в то, что рядом со мной находится человек, а не дух воздуха, было непросто. — Все, что не воспрещено законом, дозволено законом, статья пятая… — он толкнул меня в грудь. — Закон есть выражение общей воли…БЕЛЫЙ
…Упоительное ощущение. Потерянное чувство господства. Я не знал, что моя шутка зайдет так далеко. Мысли мои двоились. Я ждал, когда мой визави — гражданин Десанж — прервет меня или даст решительный отпор. Но он был всего лишь гражданином Десанжем, одним из сотен тех, кем мои предки помыкали как хотели на протяжении веков. Все их крики о независимости и большом мировом перевороте теперь были мне смешны. Кто бы мог подумать, что еще есть области, где иерархия осталась прежней? С другой стороны, его столбняк меня озадачивал. Я хотел его унизить, не более. Но шутка затянулась. Я навис над его грудной клеткой — он лишь прищурился. Его черные глаза сверлили меня, рот был плотно сжат. Отлично. С таким лицом они ходят сквозь строй и ложатся под нож полевого хирурга. Он ничего не предпринимал. Он приготовился терпеть. По какой причине?.. На его груди была наколка — фригийский колпак, насаженный на штык. Она ходила ходуном. Я почувствовал себя оскорбленным. — Что-нибудь не так? — спросил я. Он сощурился сильнее. Я прижал коленом его саблю и взялся за ремень. Никакой реакции. От его тела исходил холод. Он физически отторгал меня, и его бездвижность превращала любое мое действие в насилие. Если это был урок свободы, обращенный против меня — он безусловно удался. Я положил руку на его грудь и замер. Это был тот предел, дальше которого только мрак. Он ничего не говорил. Его глаза не отражали света. Потом его плечи дрогнули. Я ждал двух вещей — что он выхватит из-за голенища нож или что он схватит меня за горло. Действительно — его руки поднялись к моей шее, и я тут же схватил за горло его. Но он лишь скользил наощупь по моему шарфу, и я ослабил хватку. И тут я понял, что он делает — он разматывает мою повязку. Это была единственная деталь туалета, до которой он снизошел. Видимо, моя рана произвела должное впечатление. Он расширил глаза. Что-то неясное творилось с его лицом. И вдруг он, потянувшись, обнял меня, как ребенок. Его била дрожь. Он был так же холоден, что и прежде — его объятие носило совершенно другой смысл. Это было доверие одного смертника к другому. Меня кольнул стыд. Я с трудом сохранял спокойствие. Чистота его чувств была сильней меня. — Что с тобой? — спросил я. Вопрос был глупым, по молчать еще глупей. Он прижал ко мне лицо — и я понял, что по нему текут слезы. Теперь столбняк охватил меня. Я, наконец, осознал ту бездну, в которой очутился этот мальчик, его постоянное сопротивление собственному страху и обстоятельствам, напряжение последних дней, невозможность проявить ни одно из человеческих чувств — гнев, слабость или жалость. Какие преграды в этот час рухнули, если он обнимал врага, словно никого ближе у него не было на свете? Было зябко — за моей спиной морось перешла в настоящий дождь. Немые и холодные, мы лежали, спрятав лица друг в друге. Две статуи, сброшенные с пьедестала в один овраг, где случаю было угодно переплести их каменные руки и торсы. Глаза мне заливало красным. По моей коже текла соль. Мне было страшно от ясной, непреложной истины — я стал обладателем сокровища.* * *
На следующий день, едва я раскрыл глаза, в окно постучали. Мадлон открыла дверь. Вбежал Оливье. — Выйди, — сказал он Мадлон безапелляционно. Мадлон, не поведя бровью, уставилась на меня. — Ступай, — подтвердил я. — Что мы будем делать? — налетел на меня Оливье, едва Мадлон скрылась за дверью. — Что ты будешь делать? — уточнил я. — Не знаю. Я должен тебя арестовать. — И что теперь? — Догадайся! — зло процедил Оливье. Его лицо горело. Я любовался им. — Ты передумал, — догадался я. — Я пропал, — сказал он, садясь на край моей лежанки. — Помоги мне. — Каким образом? — усмехнулся я. — Вернись в лес. Мы никогда не дадим вам сражения. Если вы не выйдете оттуда, чтобы взять его силой. — У меня почти нет людей, — признался я. — Так что о сражении придется забыть. Он впился в меня глазами. Пока мы смотрели друг на друга, его лицо расцветила улыбка. — Отлично, — сказал он. — А наши люди?.. — Будут убивать друг друга, как и прежде, — ответил я. — Нет. — Да. — Но с какой стати? — Ты хочешь сказать своим людям, что раздумал выполнять приказ вашего Конвента, и все они могут идти восвояси? — Надо что-то предпринять. — Пойдем со мной — и все решится само собой. — Это невозможно! — Тогда о чем говорить?.. — Мы пропали, — твердо сказал он. — Мы давно пропали, — ответил я. Он помрачнел. Его лицо снова приняло свое обычное жесткое выражение. — Зачем ты вчера назначил мне встречу? — спросил он, глядя в окно. — Мне было интересно поближе узнать своего врага. — Ты его лишился, — сказал он. Афористичность его рубленых фраз потрясала меня. — Я поступил по словам Писания, — усмехнулся я. — Оно учит возлюбить врага и мириться с противником, пока тот не потащил тебя в суд. Оливье немного побледнел. — Ты знаешь, что из себя представляет революционный суд? — сказал он. — Не имею ни малейшего понятия. — А. — кивнул он и замолчал. Я встал. — Куда? — спросил он, схватив меня за руку. — Мне пора, — ответил я, пожимая его руку. — Скажи своим ребятам, чтобы меня пропустили. Я поеду той же дорогой через час. — Когда я увижу тебя? — Когда захочешь, — я зачерпнул золы и вытер ей лицо, — Пьер отличный связной. — Место? — Если ты снимешь пост, прежнее. Я выйду. — Нет. На тропе. — Хорошо. …Карне чуть не сошел с ума от радости. Его опасения понятны и льстят мне, но, честно говоря, в деревне я напрочь забыл о Карне и его тревогах. В этой деревне и ее окрестностях я знаю каждую травинку. Сложно привыкнуть к тому, что все это больше не имеет к тебе никакого отношения. Я вывез из деревни два мешка зерна и кусок солонины. История о дальнем хуторе и голодной зиме оказалась убедительной. Никто из санкюлотов даже не подумал проверить — кто в действительности обитает на этом хуторе. Я был полностью счастлив как своей вылазкой, так и ее результатами. — В следующий раз я пойду вместо тебя, — сказал Карне уверенно. — Тебя гораздо вернее убьют, — возразил я. — Ты подумал, кто тогда будет командовать нами? — Если убьют тебя, будет гораздо хуже. Командовать будет бессмысленно. — Меня не убьют. — Это безрассудное утверждение. — Ни в коей мере. Капитан собственной персоной велел своим оборванцам пропустить меня. Карнэ смерил меня глазами. Недоверчивая улыбка тронула его губы. — С какой стати ему так поступать? — Думаю, у нас роман. Карнэ побагровел. — Что?! — прошептал он. — У меня с господином революционным капитаном роман, — беззаботно сказал я, вытирая сажу мокрым платком. Краска сбежала с лица Карнэ. Он вырвал у меня платок. — Повтори! — сказал он. — Зачем так нервничать? — взял я у него грязный платок. — Дело приняло восхитительный оборот. Мы с капитаном подружились. — Так вот в чем дело! — протянул Карне. — Ты, наша последняя надежда, развлекаешься с этим ублюдком, пока все мы сходим с ума от беспокойства! Ты рискуешь головой — и было бы из-за чего! Это… Это подло! Я думал, у тебя там неотложное дело! — Ну да, — усмехнулся я. — Откладывать это дело было невыносимо. — Ты пожалеешь, — сказал он, отступая. — А я, глупец, все это время жалел, что не отправился туда вместо тебя! — Послушай, Карне, — приблизился я. — Какое тебе дело до того, как я провожу свои последние дни перед смертью? Деревенские девки — это убого. Это совершенно не веселит кровь, к тому же несет печать пошлости. То ли дело командир вражеского подразделения. Согласись, в этом есть почти древнегреческий трагизм. Гектор и Ахилл… история Трои могла быть совсем иной!.. — Я рассмеялся. — Ты ужасен! — заявил Карне. — Да. — Не понимаю, почему это тебя так трогает. — Не понимаешь? У тебя в жизни было все. До сих пор с тобой люди, готовые ради тебя живьем войти в огонь. И все их доверие, все их труды пускаются под откос ради какого-то убожества, с которым тебе вздумалось поиграть? Карне начал меня раздражать. Не то, чтобы он был полностью не прав. Но его самонадеянные выводы о чужом убожестве задели меня за живое. — Отчего ты столь уверен в убожестве месье Десанжа? — надменно сказал я. — А, — поджал губы Карне. — Ветер переменился… Значит, шансы месье пошли вверх?.. — Вот именно. — Надо полагать, у него есть нечто такое, чего мы все лишены. То-то в прошлый раз ты вокруг него так и вился… Любопытно, чем этот сын коровницы так привлекателен. — О! У него такая форма!.. Карне сплюнул. Я расхохотался. Скуки как ни бывало. Надеюсь, Карне и впредь не даст мне скучать. …Бедный, бедный Карне. Он совершенно превратно все истолковал. С другой стороны, какое ему дело? Думал бы лучше о себе. Я знаю, что он — сама честность, сама верность и сама порядочность. Он ненавидит двусмысленность. Ненавидит порок. Ненавидит бездумное веселье. Просто удивительно, что он до сих пор не в Париже, в каком-нибудь Комитете Общественной Морали. Боюсь, я сильно упал в его глазах. Ну и черт с ним. …Бессонная ночь. Карне продолжает меня донимать. Мы говорим шепотом, как всегда, и похожи на двух шипящих змей. Интересно, как шепот способствует интимности. Ни одна душа не слышит нашего разговора, поэтому никто не стесняется ни в словах, ни в выборе темы. Но зрелище машущих руками людей, шипящих и пляшущих вокруг костра, должно быть, неописуемо. — Что, не спится? — Нет, друг мой. — Думаешь о капитане? — Боже всемогущий. Ну что ты говоришь?.. — Давай, с кажи мне, что это не мое дело. — Это не твое дело. — Как только тебе подобное в голову пришло! Он же возьмет тебя голыми руками! — Возьмет?.. — Я хотел сказать — убьет! — Посмотрим. — Что смотреть? Надо прикончить его! — Да ладно. Он вовсе не кажется мне опасным. — Надо прикончить его! — Он на моей земле, а я должен заботиться о своих подданных. Все они обязаны меня любить и содержать. — Очень остроумно! — Мне нравится. — Я за твою жизнь не дам и ломаного гроша! — Спасибо, Карне. — Ты еще упрямее, чем твой отец! — А ты еще ревнивее, чем твоя мать. — Не смей трогать мою мать! — Ступай спать. — Мне больно видеть, как все, что я ценил в тебе, валится в сточную канаву! — Ладно, Карне. Я просто решил тебя позлить. Я не имею ничего общего с нашими республиканцами. Я виделся с капитаном и мы уговорились не убивать друг друга. Доволен? — С чего бы капитану отказываться от твоей головы? — Не знаю, какие у него резоны. Наверное, по молодости. — Не смей держать меня за дурака! — Но я действительно не знаю. Он сказал, что не будет меня ни убивать, ни арестовывать. Причина мне неизвестна. — Может быть, причина в твоем поведении? — Разумеется. Мое поведение было безупречным и произвело на нашего противника благоприятное впечатление. — Ты пожалеешь!.. Я ни слова больше не скажу, но ты ступил на скользкий путь! — Ступай спать. Ужасно. Карне, как и Виктора, я знаю почти с детства. У него тело льва, но сердце ягненка. Мне никогда не приходило в голову искать корни его дружелюбия. Он всегда мне покровительствовал. Он гораздо сильнее меня, и иметь с ним дело в общих драках, когда мы встаем на одну сторону, сущее удовольствие. В 83 году я был его секундантом. Действительно, сейчас я припоминаю, что где бы я ни находился, Карне всегда был поблизости. Как член семьи. Наша дружба явилась следствием времени и привычки. Не знаю, если бы мы встретились в зрелом возрасте, стали бы мы друзьями. Думаю, Карне запутался. Неизвестно, почему он вбил в голову, что имеет на меня и мои взгляды некие права. Основания так считать у него есть — он мой Голос, мои руки в общении с такими же «бывшими», как мы. Конечно, он — самая верная защита от полного одиночества. Но, говоря по чести, не одинок ли я в его присутствии так же, как и без него? Призрачное единство, призрачная связь, призрачная жизнь. Бунт, беспощадный бунт. Я ничего не должен Карне. Пора хоть в одном отношении стать республиканцем. Свобода и жестокость. Очень неожиданное, но крайне верное сочетание.