СИНИЙ
Следующий день был ужасен. У выезда из деревни парни нашли нашего сержанта с простреленной головой. Они издалека узнали его лошадь. Все письма при нем были вскрыты. За ремень было заткнуто очередное письмо: «Дорогой капитан, я счастлив, что произвел на вас большое впечатление. Иметь дело с такими ослами — сущее удовольствие. У вас хороший эпистолярный слог, к несчастью, вы делаете досадные грамматические ошибки. Не возникало ли у вас мысли продолжить свое образование? Мой конюх мог бы дать вам несколько уроков. Полностью очарованный Сент-Омер.» Да, это был черный день. Все мы стояли, словно облитые помоями. На лицах моих ребят читался страх. Потому что если письма не доедут в Париж — все мы ляжем здесь с простреленными головами еще до зимы. Вездесущий Сент-Омер на глазах терял человеческий облик и превращался в дьявола. Особенно для меня — ребята знать не знали ни о записке, ни о видениях. — Капитан, надо немедленно что-то предпринять! — сжал кулаки лейтенант. — Капитан, надо немедленно делать отсюда ноги! — начал Пузан, но ему тут же заехали в ухо. — Есть смельчаки, кто сейчас выедут отсюда вместе со мной по дороге на Париж? — спросил я. Ответом мне было молчание. — Что? Ни одного? И это — революционная армия? Это — смельчаки, предпочитающие рабству — смерть?.. — Мы не трусы, капитан, — донеслось из рядов, — но кто поручится, что если даже мы выедем отсюда всем отрядом — нас не положат у первого же холма? — Да, вот именно! Мы сюда не умирать приехали, а обуздать «бывших»! — Да, вот именно! Мы не знаем, сколько у них людей! Мы уже троих потеряли за три дня! — Это место проклято! — Позор! — Это место — проклято! — А ты что скажешь, гражданин Берни? — Я умру, если республика прикажет. Но я хочу жить. Не думаю, что Конвенту нужна наша смерть, а не победа. — Так, — сказал я. — Отлично. Вы можете верить в проклятье и заглушать свою совесть бабьими сплетнями. Вы можете прятаться по углам. В Париж никто из вас ехать не хочет. В лес вы, конечно, не пойдете. Все неожиданно захотели жить. Хорошо. Я покажу вам, как истинные сыны республики встречают опасность! С этими словами я покинул некогда бравые ряды. Никто меня не остановил. От раздражения у меня перед глазами плясали красные пятна. Я понял, насколько каждый человек одинок. Холодный дождь висел передо мной, как занавес. Отвратительное театральное ощущение. Я был полностью бессилен, и проклинал скопом парижских депутатов, ни черта не смыслящих в настоящем деле, свое неумение быть хорошим командиром, хмурую деревенщину, покрывающую своего господина, и «белые парики». Если б хоть один из них попался мне в руки!.. В кармане я сжимал несколько патронов, найденных в тайнике. Теперь им выпала другая роль. …Дойдя до деревни, а в деревне до дома дровосека, я стучал, пока не отбил руки. Едва дверь открылась, я ворвался в нее, закрыв створку ногой. Дровосек отступил. — Слушай меня внимательно, изменник, — шагнул я к нему, передергивая затвор. — Ты сейчас же не рассуждая пойдешь в лес к Сент-Омеру и передашь от меня одну вещь. Понял меня? — Как не понять, — хрипло произнес дровосек, не сводя глаз с дула. — Вот эту пулю. — Я вынул ее из кармана и двумя пальцами поднес к глазам мужика. Тот осторожно взял. — А на словах передашь следующее. Сегодня же вечером я желаю говорить с Сент-Омером на его территории, в лесу, один и без оружия. Я пойду туда, как только ты вернешься назад. Если я не вернусь к полуночи, мои парни подожгут лес. Повтори. Дровосек глухо повторил. Когда он вышел, я впервые за три дня испытал облегчение.БЕЛЫЙ
Моросит дождь. Полог моего шатра давно протек, я с трудом сохраняю бумагу и чернила в пригодном состоянии. Одна радость — злить голодранцев. …Эти бедняги начинают меня забавлять. Их белокурый капитан полностью деморализован. Комическое зрелище — пастух и разбредшиеся овцы. Мы полностью перекрыли им пути для маневра. Мы не можем дать им сражение, нас слишком мало. Остается блефовать. Никто из них до сих пор не сунул нос в лес. Я даже жалею об этом. Впрочем, Писание учит не искушать бога.СИНИЙ
…Смеркалось. Стук двери разбудил меня — оказывается, я задремал. Гнев мой испарился. — Идите, сударь, — сказал дровосек. — Он вас ждет. — Как он выглядит? — снова на всякий случай спросил я. — Вот там и посмотрите, — хмыкнул дровосек, глядя себе под ноги. Лес располагался наискось от замкового парка, по другую сторону холма. Он был хвойным и стоял плотной непроницаемой стеной. Я шел вдоль его границы, пока не приметил тропку. Видимо, это было то, что нужно. В лесу было не так сыро, как снаружи. Запах хвои и увядшей травы висел в нем, как туман. Довольно скоро тропа вышла к прогалине, посреди которой возвышался пень. — Стой! — раздалось мне в спину. Я остановился. — Брось оружие! — Если я брошу его, оно отсыреет, — возразил я, держа в вытянутой руке ружье. Сзади под шагами шуршала трава. Я повернул было голову. — Не поворачивайся! — ткнули меня дулом в спину. Впереди из-за стволов вышли два мужика бандитского вида, передергивая затворы. — Делай, что говорят, — сказал один. Пока второй приблизился и обыскал мои голенища на предмет ножа, первый взял мое ружье. И тут сзади мне на глаза легла повязка. — Эй! — дернулся я, — Что за балаган! — Молчи и подчиняйся, — прогремело над ухом. — Не мы, а ты хотел. Спорить было бессмысленно. Но это было возмутительно. Как в дурном театре. — Отведите мальчика к графу, — сказал тот, что завязал мне глаза. Теперь он связывал мне за спиной руки. — Как ты говоришь с национальной гвардией?! — не выдержал я. — С какой, прости, гвардией? — ухмыльнулся голос. Слов у меня не нашлось. Идти пришлось довольно долго. Сопровождающие вели меня за плечи и почти все время молчали. Над моей головой порой раздавался свист, ему отвечали. Шли, как я понимал, кругами. Один раз кто-то из них сгреб меня в охапку — и земля ушла из-под моих ног. — Канавка, мать ее, — объяснили справа. — Не трогайте меня, — процедил я. — У нас приказ, — отчеканили слева. Наконец мы остановились. По моим ощущениям — движению ветра на лице, красным пятнам огней, каким-то необъяснимым признакам — мы были на просторной поляне. Стояла оглушительная тишина. И вдруг она взорвалась аплодисментами. Судя по шуму и крикам «Браво!» народу здесь было много. Больше, чем у меня. Мое положение начинало мне все больше не нравиться. — Я пришел говорить с Сент-Омером! — прервал я их угасающие хлопки. — Представьтесь, молодой человек, — сказал негромкий голос. — Оливье Десанж, капитан Национальной гвардии, — отчеканил я. — Тоже из «бывших»? — поразился голос. — Отнюдь, и горжусь этим. — А, сочувствую. — Кто из вас Сент-Омер? — не унимался я. — Подведите мальчика к графу, — ответил тот же голос. Все во мне кипело от этого дурацкого розыгрыша. Но они были правы — я сам хотел этой встречи. Меня взяли под руки и повели вперед, чуть забирая влево. Алые пятна света стали ярче. — Говорите, — раздалось прямо передо мной. Этот голос был совершенно неожиданным. Мощный, глубокий, с какими-то ликующими интонациями. Обладатель такого голоса должен был походить на льва. — Вы командуете этими людьми? — спросил я. — В некотором роде. — Почему они привели меня сюда, как пленника? — Потому что все здесь — и лес, и люди, и деревня, и ты — принадлежит мне. И я делаю с каждым то, что сочту нужным. — Он говорил медленно, пожалуй, слишком медленно. Большие паузы в его речи заставляли ловить каждое следующее слово. — Я принадлежу не тебе, а Франции. — Что для тебя Франция? — Слава, свобода и равенство всех перед всеми! — Видишь ли, у нас с тобой совершенно разные Франции… Моя — это честь, ум, красота и бесстрашие. Ничего этого в твоей — или, точнее, вашей — Франции нет. — Я выбрал то, что выбрал. Ты тоже. Я пришел не спорить. — А зачем ты пришел? — Посмотреть в твои глаза. — Еще не время. — Это бесчестно. Я пришел сюда один, чтобы говорить с тобой открыто, как с мужчиной. Вместо этого я вижу дурной спектакль. — Я не хочу говорить с тобой, как с мужчиной. Пока. Возможно, твоя ставка возрастет. — Что ж, я не знаю, что сделать, чтобы ты уважал во мне если не противника, то человека. Я искренне ненавижу тебя и тебе подобных за умение издеваться над людьми. Спасибо, что напомнил мне, как права республика. — Спасибо за упрек. Что-нибудь еще? — Скажи, сколько у тебя людей? — С какой стати? — С такой, что ты знаешь обо мне все, а я не знаю ничего. — Моя разведка поставлена лучше. — Я против подлого ведения войны! Убивать исподтишка — это низость! — На войне как на войне. Я всего лишь защищаю свою землю. — Понятно… Беспощадная месть… Не можете смириться, что страна сбросила вас со счетов? — Не думаю, что тот, кого боятся, сброшен со счетов. Тебя ведь прислали убить нас? — Никто не хочет вашей смерти, мы хотим только суда и возмездия. — Прекрасные слова! Они всегда меня развлекали. — Видимо, в лесу не так много развлечений. — Ты не представляешь, дорогой друг, как тут мало развлечений! Ни пирожных из миндаля, ни девиц с очаровательными губками, ни даже пудры. — Так вот. Знай, что бы вы не делали — республика раздавит вас, каждого из вас. Не сейчас, так в ближайшем будущем. Вы никогда не победите. — Почему? — Потому что свобода сильнее деспотии! — А сам-то ты свободен? — Вполне. — Насколько свободен? — Настолько, чтобы не переступать моей совести. В тишине я услышал рядом с собой шорох. Что-то коснулось моего лица — я вздрогнул и отшатнулся. Осторожные пальцы прошлись по моей щеке. Я почувствовал аромат духов — горький миндаль и жасмин. Чей-то вздох или шепот прошелестел у уха, я ощущал тепло чужих губ, в то время как сильная рука так сжала мой локоть, что он хрустнул. — Что за дерьмо? — вывернулся я, лягнув ногой неизвестный мне источник прикосновений. Вокруг раздался хохот, впрочем, он быстро осекся. — Что было против вашей совести, капитан Десанж? — насмешливо произнес голос. — Все! — ответил я, делая несколько шагов вперед. — Избавьте меня от развлечений с вашими девками! — О! Да ты спартанец!.. — поразился голос. — Не хватает свободы на наших девок? — Распутничайте с ними сами. — Хорошо бы… Да одна беда — у нас тут женщин нет. Похоже, я пошатнулся. Потому что хохот раздался снова. Мне стало совсем не по себе. — Все вы не жильцы, — сказал я уверенно. — Вы — выродки. Вы сгниете в могилах. — Вот и поговорили, — подытожил голос. — А теперь скажи то, за чем ты действительно сюда пришел. Я задумался лишь на миг. — Я пришел, чтобы доказать, что не трус, — сказал я. — И я прошу вас не убивать моих людей в спину… — Неужели вы дадите нам открытое сражение? — иронично протянул голос. Его сомнения были оправданы. Я сказал: — Не знаю. — Значит, это всего лишь развяжет твоему сброду руки. Извини. — Я клянусь не убивать ваших людей, — ответил я. — Я пришел заключить перемирие. Долгая пауза. Шорох — кто-то ходил передо мной и сбоку, пятна огней двигались. Я слышал дыхание и кашель. Тишина. — Хорошо, — наконец, медленно произнес Сент-Омер. — Но при одном условии. Вы завтра же покинете мой дом и встанете всем сбродом в другом месте. — Я не знаю здесь никакого другого места, кроме частных домов. Не думаю, что твоей деревне это понравится. — Кроме домов тут есть амбары. Я договорюсь и извещу тебя письменно. — Что будет, если мы никуда не уйдем? — Я перестреляю всех твоих олухов по одиночке. Или, когда подойдет подкрепление и мне доставят пушки, отправлю всех вас в ад вместе с домом. Надеюсь, тебе это понятно? — Вы ждете подкрепления? — неприятно поразился я. — Да, у нас большие связи за границей, — хохотнул Сент-Омер. — Хорошо. Я подожду письма, — скривился я. — До встречи, капитан, — вежливо пожелал он. Потом меня взяли под локти и повели прочь. …Назад я шел в смешанных чувствах. Я не знал, как воспринял мои слова о перемирии — неожиданные для меня самого — Сент-Омер. Я не представлял, каковы будут последствия. Наверное, к врагу я пошел зря. Он знает нашу слабость, теперь я сам ее подтвердил. Конечно, разговоры о доме не более, чем потеря времени. Очевидно, в ближайшие дни все мы умрем. От мыслей об иностранном подкреплении во рту было кисло. На поляне мне развязали руки и глаза, отдали ружье и все остальное время держали на прицеле.БЕЛЫЙ
Свершилось! Олух-капитан проявил известную твердость и сунулся в лес. В качестве извещения о своем политическом визите он прислал мне мою же пулю. Это прискорбно, поскольку указывает, что он не умеет писать. Интересно, кто пишет ему письма в Париж. Визит капитана всех весьма развлек. Надо сказать, что в этой республиканской твердости есть известное очарование. От сопляка веет смертью и сталью. Вблизи он выглядит не так убого. Пожалуй, даже привлекательно. У него говорящая фамилия*. Чего только не увидишь в эпоху перемен.СИНИЙ
…При подходе к замку меня окликнули наши часовые. Я испытал острое чувство благодарности. Пока я отсутствовал, совесть возобладала над трусостью. Гвардейцы кинули жребий, и тот, кому он выпал, выехал с моими письмами в Париж. Он отбыл три часа назад, пока я встречался с противником. Если все «белые парики» были в лесу — наш гонец доедет без препятствий! Следующий день не принес никаких изменений. Все утро мы совещались. Я не стал рассказывать подробностей о своем свидании с Сент-Омером, в этом было что-то унизительное. Сказал только, что дровосек — наш связной, он помогает нам обмениваться с противником договорными записками. Вечером трое гвардейцев сходили в деревню за провиантом. Их очень долго не было, и к ночи по их следам отправились добровольцы. Все мои ребята смотрели на меня как на совершенного глупца. Все, что я делал или не делал, приводило лишь к потерям. К счастью, все, кроме одного, вернулись целы и невредимы. Один гвардеец был убит, его труп нашли у реки. Он сам был виноват — неизвестно, зачем его понесло к реке, и почему тройка разделилась. Все они бубнили нечленораздельно — «Пошел отлить», «Вы же сказали, опасности больше нет», «Просил ждать, пока он сбегает на минуту», «Пошел на крайний двор, там было подозрительно» и прочее в том же роде. Я отдал приказ никому не ходить в одиночку. Перемещаться только вооруженными отрядами. Иначе придется идти на крайние меры. Давно пора понять, что здесь в каждом доме сидит по убийце. Но открывать огонь по местному населению не хотелось. Конечно, на мертвом гвардейце — это был совсем мальчишка — нашли заткнутую за ворот записку: «Любезный капитан. Вы можете занять большой небеленый амбар напротив разрушенной часовни. Прошу вас поспешить. Излишне вам напоминать, что каждый, кто приблизится к моему дому, будет убит. Он, видите ли, проклят. Сент-Омер.» …Я всегда знал, что верить «бывшим» нельзя. Но теперь это перешло все границы. Сент-Омер продолжал вредить и насмехаться, презрев все договоренности. Ребята посылали на его голову все проклятия, какие знали. За скудным ужином мы помянули каждого из погибших за эти дни. В качестве прощального салюта был торжественно расстрелян портрет сент-омерова папаши. Утром было решено сниматься из барского дома. На многих лицах читалось удовлетворение. Видимо, слова о проклятии попали на удобренную почву. Пузан от радости даже присвистнул. Большой небеленый амбар был ужасен. Нас было двадцать человек, и мы едва поместились там вместе с лошадьми. Однако это имело один плюс: амбар — теперь наш штаб — стоял в центре деревни, и отныне мы находились в сердце неприятельской территории. Пусть попробует какой-нибудь лазутчик проскочить мимо! Несколько следующих дней прошли спокойно. Ребята повеселели. Они надеялись, что мы дождемся подкрепления. Лейтенант с отрядом прошелся по деревне и прошерстил каждый двор. Возле замкового холма был установлен регулярный пост. В течение недели с дороги, ведущей мимо, заворачивались все — и дровосеки, и женщины, идущие за хворостом, и собирательницы целебной коры, и мальчишки. Потом на дороге, ведущей из леса, было замечено двое вооруженных людей. Ребята подпустили их поближе и обстреляли. Один был убит, другой ранен. Этого они догнали и вытрясли из него душу. Это был бывший кучер Сент-Омера, тот самый, кто по мнению Сент-Омера преуспел в грамоте. Он не сказал, куда именно они направлялись, да ребятам до этого и не было особого дела. Они совершенно опьянели, что открыли счет. Конечно, подобное проявление жестокости недопустимо, но ребят можно было понять. Проклятые «парики» сидели у нас в печенках. К тому же что взять с людей, нарушивших договоренность? Два обезображенных трупа висели на костяке часовни, пока не стали гнить. Пришлось их закопать. Но урок был преподан. После этого я потерял еще одного волонтера. Очевидно, в самой деревне было гнездо, которое пока обнаружить не удалось.БЕЛЫЙ
…Несмотря на вылазки в деревню и забавы с санкюлотами, наше положение ужасно. Провизия подходит к концу. Никаких известий от союзников. Порох вымок. Нас всех погребает осень. Люди пахнут сыростью, кладбищенской травой и смертью. Не знаю, как справляются с голодом и безысходностью наши враги. Мы хорошо их разозлили. К несчастью, они не в состоянии отплатить нам тем же. Все их убогие ходы учтены наперед. Их капитан вряд ли повторит визит. Я так и не разглядел, какие у него глаза. Жаль. Пожалуй, он единственный из них, кто сохраняет полное присутствие духа. Интересно, сколько он продержится? Я ловлю себя на мысли, что хочу вывести его из себя. Но он совершенно не пробиваем. Кто бы мог подумать: такая утонченная внешность — и такое самообладание.СИНИЙ
Кажется, мы нащупали нерв. Ни один человек из деревни теперь не мог ступить в лес. Мы перекрыли еще одну дорогу, идущую в обход с дальнего конца деревни. Теперь не понятно, кто кого взял в осаду. Оголодавшие «парики» будут вынуждены выбираться прямо под наши дула. Конечно, в лесу можно найти пропитание. Но скоро холода. Наша взяла. Еще одного из «бывших» парни пристрелили у опушки. Наконец-то мы доказали, что тоже что-то можем! Меня не оставляли подозрения, что из леса есть ходы, которые мы не обнаружили. Если кто-нибудь проберется, он должен появиться в деревне. Каждый день лейтенант обходил дворы с проверкой. Один раз у входа в деревню показалась телега. Правил ей чумазый парень в жалком рванье. Его задержали и допросили. Он показывал на свое горло и издавал шипящие звуки. Не то немой, не то больной. Ему дали сопровождение. Он остановился в доме грудастой бабы, с которой я имел несчастье общаться. Ребята присматривали издали. …Баба пустила меня без разговоров. — Здравствуй, гражданка, — сказал я как можно приветливее. — Вижу, у тебя гости. — Да, племянник мой прикатил. У, дармоед! — погрозила она коричневым кулаком в сторону лежанки. На лежанке сидел малохольный племянник, кутаясь в дерюгу. — Как тебя зовут? — подошел я к нему. Он прошипел невнятно, показывая на свой рот. — Он немой, — сказала баба. — А зовут Жан. Каждую зиму здесь. Голодно им там, вот и посылают мне лишний рот… — Там — это где? — Да за рекой. Хутор там у них. — Племянник кивал. Вид его в полутьме был несчастным. Ясно было, что работник из него никакой, ручки как прутики. Убогий народ. Три года уже в стране новый порядок, а убогих все не убывает. — Жан, — подошел я к нему поближе. Он вжался в лежанку, закрывая лицо. — Ты что, боишься нас? — вырвалось у меня. — Жан, ты же свободный человек! Не смей бояться! — Форма на вас, — скупо кивнула баба. — Солдат боится. Отца забили. …Жан опасливо опустил руку. Он был старше меня, и это было особенно жалким. Черт знает что. Проклятый старый режим. Ночью наш дальний пост был вырезан. Действовали не снаружи, это было ясно. Кто-то подкрался из самой деревни. Всех подозрительных лиц допросили. Никакого результата. Лейтенант, что должен был сам этой ночью стоять на посту, озверел. Он зашел в один из домов и расстрелял половину жильцов. Как прекратить это безумие, не понятно. Когда мне доложили о происшествии, я со всех ног бросился к посту. Я был уверен, что найду на одном из трупов записку. Манера Сент-Омера переписываться со мной была неизменной. Я страшился этой записки и, как выяснилось, ждал ее. Но никакой записки не было. Я лично осмотрел каждое тело. Караульная смена подтвердила — она ничего не трогала. Я окончательно запутался. Ясно было, что это акт возмездия. Но прежде хотя бы было понятно, какие нам диктуют условия. Ребята наконец очнулись — они требовали немедленной вылазки в лес. Опять говорили, что это место проклято, и надо кончать со всем скорей. Но теперь их смелость выглядела самоубийством.БЕЛЫЙ
Подлый Виктор не идет у меня из головы. У всякого Роланда есть свой Ганелон. Я знаю, ты хотел жить, мой дорогой друг. Но отчего ты выбрал именно эту легендарную дорогу предательства? Почему ты покупал свою жизнь моей кровью? Где было твое сердце, когда горел тот дом, в котором ты с таким удовольствием ужинал, бренчал на клавесине и курил сигары? Дом, в котором ты ночевал? В котором целовался с Анной? Где было твое сердце, когда ты выдал наше убежище? Будь ты проклят. У республиканцев сердца нет. Они развивают в себе другие качества. Поэтому предательство им не грозит. Нет, у них все совершается по взаимному согласию. На смерть — по согласию, за решетку — по согласию, под статью — по согласию. Из необходимости. Мой капитан никогда не предаст меня, потому что я в его глазах никогда не буду живым человеком. Он убьет меня из необходимости, опираясь на закон о государственной измене. Мне это кажется прекрасным. Никаких чувств. Только щелчки затвора.