СИНИЙ
Осень 1792 года выдалась ясной и теплой. Пожалуй, только это и делало нашу жизнь приемлемой: под дождем много не навоюешь. С весны наш полк увяз в гражданской войне, революционная армия потерпела поражение при Лонгви, в начале сентября войсками герцога Брауншвейгского был взят Верден. Командующий армией генерал Ронсен рвал и метал. Наш полк был переброшен под Вальми. Сейчас от него осталась горстка жалких оборванцев, где гвардия и волонтеры почти не отличались друг от друга. Голодные, измотанные люди, дошедшие до состояния скотины, согласные с постоянной грязью и наспех сработанным хлебом из отрубей. Везде, где мы проходили, нам доставались проклятия. Это вызывало глухую тоску и раздражение. Сейчас всем трудно, голод косит сильнее, чем война, но есть вещи первостепенной важности. Молодая республика — как неокрепший жеребенок, едва стоит на ногах. Ни я, ни мои солдаты никогда не брали лишнего. Но везде, где мы проходили, нам доставался только гнев.БЕЛЫЙ
Осень 1792 года выдалась ясной и теплой. Пожалуй, только это и делало нашу жизнь сносной. Дожди превратили бы ее в ад. Я отчаянно скучал. Мальчишеский азарт первых месяцев разбойничьей жизни испарился. Мщение редко выдерживает проверку временем. В отличие от горечи. Это зелье всегда под рукой. Мне кажется, в моих венах течет медленная отрава, моя кровь горька, как кора дуба. Даже моя ненависть больше не вдохновляет меня. Карне говорит — настоящая ненависть не горит, а медленно тлеет долгие годы. Но у меня нет долгих лет. Ничего нет. Ни дома, ни отца, ни своей земли, ни своего имени. Моей страны тоже нет. Птицам небесным есть где приклонить голову, а сыну человеческому — не дано. Единственное, что мне удалось отвоевать из небытия — старая книга. Та поэма, которую я читал в свою последнюю ночь перед смертью. Песнь о Роланде. Смерть. Она давно перестала удивлять меня или страшить. Все мы так или иначе пережили ее. Мы — бывшие. Бывшие сыновья, бывшие возлюбленные, бывшие архитекторы парков, бывшие дегустаторы вин, преподаватели латыни, танцев и музыки, бывшие друзья, бывшие подданные Его Величества. Наши тела пережили нашу смерть, в них до сих пор теплится подобие существования, но это существование призраков.СИНИЙ
В последних числах сентября в Сен-Кло нас нагнал комиссар Национальной гвардии с пакетом. Он был послан только что созванным Конвентом. В пакете было два письма — от Комитета Национальной Обороны за подписью гражданина Франсуа Венсана и личное письмо от помощника прокурора Национальной судебной палаты гражданина Шарля Леви. Первое говорило об обширном наступлении реакции по всему центру страны, о повальных мятежах в Вандее и общенациональном заговоре «белых париков». Второе было адресовано мне как капитану гвардии и патриоту. В нем указывалось на точное местонахождение одной из реакционных шаек, которую надо немедленно обнаружить в лесах Сент-Омера, арестовать ее главаря и привезти того в Париж. Если арест по каким-либо причинам совершить не удастся — парижский суд примет мои резоны и подробности смерти мятежников. Письмо гражданина Леви заставило меня задуматься. Он, как и я, был родом из Лиона. До событий 14 июля он имел там юридическую практику, получая за нее жалкие гроши. Я помнил его почти с детства — контора его работодателя была по соседству с кармелитским интернатом, где сестры-наставницы пытались сделать из нас образованный товар. Пропуская уроки, я видел его сизый парик, склоненный над конторкой. Один раз во время драки он вступился за меня, по своей привычке лезть не в свое дело. Это дало ему повод познакомиться с моей матерью. Я не испытывал к нему добрых чувств. Мать научила меня не доверять снисходительным господам, даже если они получают гроши. Их забота всегда — не более, чем лицемерие. К счастью, революция все расставила по местам. Гражданин Леви перебрался в Париж, выбросил парик и занял достойное место среди патриотов. Я давно смотрел на гражданина Леви как на ровню, десять лет разницы между нами стерлись, как и мелко-сословные различия. На принятии Конституции Учредительным собранием я стоял в оцеплении, охраняя гражданина Леви и полсотни таких же штатских, как он. Конечно, они делали нечто грандиозное. Но без нас, простых солдат республики, они не подписали бы ни одного пункта. Каждый тогда это понимал. Когда Людовика Капета взяли под арест — это сделали не судейские, а национальные гвардейцы. Теперь времена изменились. Штатский гражданин Леви отдает приказ — пусть даже в виде личного письма — и национальная гвардия обязана повиноваться. Значит ли это, что равенство — не более, чем миф?БЕЛЫЙ
Иногда мне кажется, что я сплю. Окружающие меня люди тоже не кажутся мне в полной мере бодрствующими. Часть их сознания находится в недоступной дали, где каждый доживает прошлую или несбыточную жизнь. Я мало говорю с ними, по известным причинам, но они и друг с другом почти не говорят. Это немота гордости. Если б любой из них дал волю языку — нас затопила бы безысходность. Я не знаю, отчего современные люди так слабы, жалки и ломки. Каждый из нас презирает всех. Мы не приучены выставлять свои истинные чувства напоказ, кроме похоти или скепсиса. Сомнительно, что последние имеют хоть какое-то отношение к действительному положению вещей. Это норма поведения, не более. Мне сложно представить нас в тех обстоятельствах, которыми нас кормили учителя, рассказывая о деяниях предков. Вот и сейчас во всей «Песне о Роланде» единственный мотив мне кажется верным — тема предательства. Дорогой мой Виктор, что ты наделал?СИНИЙ
В середине октября мы добрались до Сент-Омера. Слухи о победе при Вальми нагнали нас в пути, и гвардия чертыхалась. Вместо славы, триумфа и опьянения общей победой ей досталась жалкая роль. Охота за «белыми париками», зажегшая было сердца жаждой справедливости, представлялась теперь предприятием сомнительным и опасным. Ночные заморозки гнали нас вперед едва ли не сильнее, чем распоряжение Конвента. Деревни попадались все реже, среди моих людей начался ропот. Три ополченца совершили побег. Лейтенант Берни выстрелил в них, догнав у овражной речки. В осеннем лесу трудно промазать, и зверь и беглец как на ладони. К несчастью, зверья тут давно не осталось. «Белые парики» извели его еще в прошлом году.БЕЛЫЙ
Вернулся Карне. Он связался с австрийцами. Привез обоз. Мы долго смеялись, глядя на его дурацкий вид — бедняга выдавал себя за кожевенника, депутата Нантской коммуны. Неподражаемым образом Карне описал историю своих злоключений, дважды повторил, как его задержал республиканский патруль, с которым он битый час пел их патриотические песни о народной славе, отечестве и подлецах-аристократах. Он даже исполнил нам пару куплетов. Большинство не выдержало и сломалось на припеве. Смех помогает сносить наше положение. В обозе прибыл порох, новые ружья, одеяла и духи. Чудовищное сочетание, от которого ломит зубы… О Викторе никаких известий. Желаю ему скорейшей и мучительной смерти. К несчастью, я не верю в справедливость. Особенно теперь, когда ОНИ проповедуют ее на всех углах.СИНИЙ
Сент-Омер было именем деревушки, сгруппированной вокруг развалин одноименного замка. Он был новой постройки — середины прошлого века, на обгоревшем фасаде сохранилась лепнина. По виду это был типичный отель, но местные жители упорно именовали его замком, памятуя, что до теперешнего убожества здесь всегда стоял замок, а в замке всегда сидели мятежные «белые парики», последние из которых получили по заслугам во времена Фронды. Замок разрушили пушками и динамитом, но «белые парики» ничему не научились и остались на прежнем месте родовых владений. Даже теперь, рядом с развалинами. Мужик, с которым я говорил, похоже, не испытывал к «белым парикам» никаких чувств, говорил обстоятельно, вытирая об штаны перепачканные руки. Вилы, которыми он греб навоз, привалились к его плечу. — Как имя их главаря? — без обиняков спросил я. — Ролан де Сент-Омер, — перехватил вилы мужик. — Но не старый граф, а молодой. Старый два года назад помер. Теперь молодой заправляет, черт. Ну ничего, молодой тоже скоро помрет, подраненый он. Зиму, думаю, не сдюжит. — Тяжелое ранение? — насторожился я. — А пес его знает, говорят, голову чуть не снесло. — Кто же так постарался? Наши? Или свои? — Кто ж теперь разберет, поди спроси, коли найдешь. Но народ говорит, видели его, кровью харкал, наш дровосек на него набрел на Иванов день. — И что? — Ничего. До опушки дотащил. — Отчего не убил? — Как можно, все ж молодой господин… Бывший, конечно… Его папаша нам, бывало, на рождество гулянье давал в прежние времена, даже шутихи запускал… Негоже господского сына как татя в спину. — Хорошо. Скажи теперь, сколько у вашего Сент-Омера людей? — Дюжины три, думаю. Летом было. — Все ваши? — Не знаю. Может, и «парики» тоже. Окрестные. — Хорошо вы устроились. Не стыдно перед республикой? — А чего? Мы же ничего такого не делаем, мы тут все за революцию, за свободу. Никто «париков» не жалует, видишь сам, гражданин, коли они по лесу прячутся. — Жаловать не жалуете, а кормите их, как прежде… — Ага, разлетелись. Самим нечего… — Жалеете, небось, барина вашего? — Да чего его жалеть? Один черт, зиму не переживет. — А где дровосек, которого ты поминал? — Пятый двор от реки. Места для постоя в деревне не было, селить же людей по дворам было бы преступной халатностью. Скоро зарядят дожди. Тогда-то впервые я и обратил внимание на развалины графского дома. Лейтенант Берни с пятеркой гвардейцев пошел на разведку — интересовало состояние кровли и пола на нижних этажах, а так же смотровая площадка. Волонтеры разбили временный лагерь. …Дровосека я заметил издали. Медленно волоча ноги под вязанками хвороста, он брел вдоль изгороди, и, судя по всему, ничуть не удивился. — Да здравствует свобода, — сказал он вместо приветствия. Его тон по непонятной причине меня задел. — Твой господин передает тебе привет, — сказал я, — и велит долго жить. — Помер что ли? — глянул из-под кустистой брови дровосек. — Это дело ближайшего времени, если ты не поможешь нам, — ответил я. — А, — кивнул дровосек и уставился в землю. — Ты окажешь большую услугу республике, если скажешь, как выглядит Ролан де Сент-Омер. — Чтоб, значит, вы его вернее прибили? — поставил вязанку на землю дровосек. — Ни в коем случае. Никто из нас не намерен убивать его. Я хочу его спасти. — А, — кивнул дровосек и замолчал. Совершенно непонятно, как разговаривать с этими людьми. — Слушай, — сказал я, — до прихода в гвардию я был нищим. Сейчас республика дала мне все. Но я не хочу пользоваться ни одной привилегией военного перед простым народом. Зачем мне угрожать тебе? — Чтоб я сказал, — высморкался дровосек. Грозить ему, конечно, не имело смысла, поскольку это роняло честь мундира и республики. — Послушай, — сказал я, — я хочу встретиться с Сент-Омером и провести с ним переговоры. Мне необходимо знать, как он выглядит, чтобы по оплошности мои солдаты не причинили ему вреда. — А, — снова ответил дровосек. — Так это. Пойди в лес один, да покричи. У него там посты. Авось проведут. — А как я узнаю, что меня проведут именно к Сент-Омеру? Дровосек уставился на меня, как на помешанного. — Так он на старого папашу своего похож, одно лицо, — хмыкнул он. — Не перепутаешь. — Папаши его, видишь ли, я никогда не видел. — А, — кивнул дровосек. Помолчал, покачиваясь на пятках, потом подхватил вязанку и прошел на двор. Совершенно непонятно, как разговаривать с такими людьми. По дороге к лагерю ко мне выбежал наш волонтер Николя-пузан. Пузаном его прозвали за отвратительную привычку прятать за шиворот все съестное, что подвернется под руку, отчего его засаленная рубаха на животе становилась похожа на зоб. — Капитан! — кричал он, — ты один? А лейтенант не вернулся? — Лейтенант разведывает в замке, — ответил я. Пузан побледнел. — Капитан, туда нельзя! — взмахнул он руками. — Что? — кажется, я тоже побледнел. — Там «парики»? Внезапная догадка пронзила меня холодом. Как можно было быть таким болваном? Разумеется, в замке засада «париков», и как отвечать перед Конвентом за преступную глупость, я не представлял. — Нет, хуже! — вращал глазами Пузан. — Говори, — дрогнувшим голосом велел я. — В деревне все говорят — в замок нельзя ходить, там Черная Голова. — Чья голова? — Черная Голова, проклятье Сент-Омера. — Что ты мелешь? Что, в замке призрак? — Ну да, ихнее проклятье! Никто из деревенских туда ни ногой с тех пор, как был пожар! Там старый фундамент под домом. Черная Голова своих не трогает. А чужих насмерть! …Меня отпустило, рука сама поднялась благодарно перекреститься, но вовремя задержалась. Через миг во мне уже все клокотало. — Что ж ты, мерзавец, делаешь? — схватил я Пузана за ворот. — Старушечьи сплетни несешь? Тебе, шпане, революция все привидения еще в 89 году отменила! Ты же свободный, разумный человек! — Революция и бога в Париже отменила, — тряс зубами Пузан. — А только тут оно все как было осталось. — Еще раз услышу эту блажь — отправлю под стражу! — жестко сказал я, отпуская волонтера. Я был раздосадован на себя за то, что послал людей в замок, не подумав об опасности. Кто знает, вдруг там и в самом деле засада? …Засады в замке не оказалось. Ребята вернулись довольные — первый этаж пострадал лишь частично, комнаты в глубине годились для жилья. Большая центральная зала протекала, но для конюшни была сносной. Второй этаж, где располагались господские спальни, был в плохом состоянии, все выгорело, кроме двух маленьких комнат, ни в одной из которых не было стекол, остовы старых вязов тянулись вдоль окон до кровли. Крыша почти везде отсутствовала. С задней стороны дома когда-то был парк. В нем по мраморному ложу тек ручей. Мы заняли этот пост, пока не стемнело. Пожалуй, это было лучшим из всех возможных решений — из остатков мансарды местность хорошо просматривалась во все стороны, вплоть до леса. Первый этаж был полностью пригоден для жилья. Мы сломали одно перекрытие, и превратили две комнаты в казарму. Ребята нашли стол и дубовое кресло, то и другое в хорошем состоянии. Удивительно, что вся мебель убереглась от кражи. Дерева для топки здесь было в избытке. Второй этаж выглядел жалко, смолистая гарь за год въелась в балки, стропила и камень, настоящее жерло печи. Одна из обугленных дверей вела через пустое помещение в комнату с кроватью, потолок висел лишь над ложем. Странная картина — словно дверь к алтарю. Из всего дома это единственный уголок, где прошлое сохранилось относительно целым. Золотисто-голубая обивка стен, потолочные панели в амурах под налетам сажи, серый, облизанный гарью балдахин, инкрустированная эмалью огромная кровать. Финал моего странствия по чужому жилищу. Удивительно, что от всего старого режима осталась только постель. Очевидно, это и было самой сутью прежнего порядка.БЕЛЫЙ
У нас новости. Прибыли две дюжины республиканцев во главе с молодым идиотом. Это что-то новое. Очевидно, слухи о наших летних демаршах просочились, куда следует. Надеюсь, теперь будет не так скучно. Скоро зарядят дожди.СИНИЙ
Не могу не упомянуть еще одной детали. Когда я спустился, наши ребята, хохоча, толклись у дубового кресла. Оказывается, кто-то из них нашел в доме обгорелый портрет, и теперь все они по очереди плевали в него с трех шагов. Портрет был приставлен к высокой спинке и понять, кто на нем изображен, было нетрудно. В углу сохранилась подпись охрой: «Граф Пьер-Ролан де Сент-Омер, почетный член Французской Академии». Я отогнал ребят и уставился на своего врага. Если дровосек был прав, что у папаши и сына одно лицо, то более высокомерной и мерзкой личности я не встречал. Под копотью и грязью угадывался многоярусный парик, лунного цвета кожа, толстый рот и бесцветный, мутный глаз. Я велел отмыть плевки и сажу, дабы все имели представление, как выглядит наш противник. Разумеется, как только все устроились, привязали лошадей, выставили караул и запалили на полу костер, пошли разговоры о замке, призраках и свидетельствах очевидцев. Ни унять эти разговоры, ни перевести их в иное русло мне не удалось. Даже наши гвардейцы навострили уши и блестели глазами, словно речь шла о максимуме цен или казни короля. Суть собранных в деревне нелепиц сводилась к следующему. В стародавние времена дальний предок Сент-Омера возвел замок и перед смертью завещал его своему единственному сыну. А единственный сын поехал в крестовый поход и там сгинул на несколько лет. Замок перешел побочным родственникам, двоюродному племяннику вроде. И вдруг сын вернулся, да не один, а с белыми монахами. И сказал, что замок и все его владения теперь переходят тому ордену, который он и восемь его друзей основали в Палестине, и будет теперь здесь не частное владение, а командорство. Таков наказ Папы Римского. Побочные родственники были неприятно удивлены и замок отдавать отказались. Тогда белые монахи из ордена взяли его силой оружия, перебив челядь. А племянник Сент-Омера, что съезжать не хотел, по случайности самим Сент-Омером был убит. Говорят, он был совсем молодой, а Сент-Омер пригвоздил его к воротам арбалетным болтом прямо в горло. Перед смертью погибший проклял Сент-Омера, его орден, Палестину, Папу, короля и всех потомков Сент-Омера до двенадцатого колена. Сент-Омер так на проклятье озлился, что велел труп не предавать земле, пока не почернеет и не сгниет. И вот теперь постоянно в замке появляется черная голова сент-омерова побочного предка, появляется в самые поворотные моменты — свадьба, поминки, рождение или окружной бал — и впивается кому-нибудь в горло. Прямых потомков проклятого Сент-Омера давно не осталось, нынешние — это как раз потомки того, убитого, поэтому их Голова не трогает. А их обидчиков или чужаков — запросто. — Враки, — заверил лейтенант Берни, прочищая шомполом дуло. — А ты знаешь, что с Папой-то и королем приключилось? — налетел на него Пузан. — Знаю, все они умерли, — философски ответил лейтенант, и все заржали, кроме Пузана. — Ага, умерли! Они этот дурацкий орден прокляли и казнили! А орден потом проклял их! — Что-то многовато проклятий на один фундамент, — заметил сержант. — А еще говорят, орден тот казнили, потому что он в Палестине что-то натворил! — Наверное, Христа распял, — вытер шомпол лейтенант. Ребята снова заржали. — Но ведь сработало же! Всем досталось! — не унимался Пузан. — Верили, оттого и сработало, — встал сержант. — А мне лично наплевать. Я не Папа. — Верно, пусть «парики» дрожат, особо кто с королями в родстве. — А еще говорят, что у Головы, то есть племянника, невеста была, и с ней тоже вышло несчастье. Мертвого младенца родила от Головы! — А еще говорят, при короле-солнце Голова загрызла фаворитку королевы, когда они здесь останавливались. — Нет, сперва Голова укусила Мазарини, и тот велел сровнять замок с землей. Но на этом месте построили дом, и сам король приехал сюда праздновать, вроде, теперь безопасно… И вот тут Голова… — Да хватит уже! — А еще говорят, эту голову у ихнего ордена король торговал. Вроде, тайна в ней и сила большая, хотел себе ее. Но монахи белые не отдали, и оттого их всех сожгли. — На Еврейском Острове, — сказал лейтенант, и все снова заржали, у меня же в этот миг в голове разом всплыли все интернатские уроки. Я посмотрел на лейтенанта — и понял, что он тоже знает, о чем идет речь. — Похоже, кое-что тут правда, — кашлянув, сказал я. — Конечно, правда! — вскочил Пузан. — А ты, гражданин, все под стражу, да за шиворот! А я вот, будь моя воля, ни ночи бы тут ни остался! — Да не про голову, бестолочь, а про белых монахов и проклятье. — Ясно, про проклятье! Это Голова и есть! Тут за нашими спинами раздался топот, и в проеме двери возник взъерошенный часовой. — Наверху свет! — закричал он. — Капитан, там за деревьями светится! — На небе? — обернулся лейтенант. — На втором этаже! И там чья-то голова! Все вскочили, хватая ружья и пики. Волонтеры сбились в кучу, часть из них перекрестилась, сержант и пара гвардейцев выскочили наружу вслед за часовым. — Оставаться на месте! — приказал лейтенант. — Остаешься за главного, — крикнул я, устремляясь к внутренней лестнице. Если свет горел на втором этаже, добраться до него можно только изнутри дома. Я бежал и проклинал глупцов, с которыми связалась республика. Главным из них был я. Второй этаж был черен и пуст, сверху накрапывало. Небо было затянуто тучами. Единственное место, где что-то могло светиться — две оставшиеся комнаты. …Пнув обугленную дверь, я не поверил глазам. Можно было ждать чего угодно — спешно скрывающегося в выбитом окне противника, проблеска второпях задуваемой свечи, выстрела в грудь. Картина же, открывшаяся мне, была фантастической. В простреле дверей виднелась освещенная двумя свечами кровать, еще более походившая на алтарь посреди руин. Между мной и ей была завеса мороси. И на этой кровати полулежал человек. У него или, скорее, у нее были длинные черные волосы и белая сорочка — все, что я успел разглядеть сквозь сизый в саже балдахин. При тусклом освещении вся картина была словно в дыму. — Кто здесь? — громко спросил я, шагая к дверному проему. Мне молча сделали пригласительный жест — я переступил порог и потерял сознание. …Когда я очнулся, света не было. Снизу раздавались беспорядочные выстрелы. Шел дождь. Затылок мой ныл, что совершенно точно указывало на удар прикладом. Разумеется, я получил его, едва моя голова сунулась в дверь. Меня душила ярость. Теперь упущено все — и враги, и честь мундира. Я совершенно не представлял, что здесь произошло. Ясно было одно — какие-то мерзавцы пробрались в дом и разыграли непристойный балаган, на который я повелся, как младенец. Потирая затылок, я подошел к кровати. Ничего. Никаких следов присутствия. Однако я не Николя-пузан, чтобы бредить призраками. Я нагнулся и пошарил рукой под кроватью. Раньше надо было это делать! Потому что под кроватью я нащупал шов люка. Света не было, и разглядеть что-либо было невозможно. Я навалился на кровать, чтобы сдвинуть ее с места. Не тут-то было. Она казалась намертво прикрученной к полу. Мысли мои лихорадочно неслись. Куда делись мерзавцы? Неужели этот люк ведет наружу? Если это тайник? Были ли мерзавцы «париками» из шайки Сент-Омера или это проделки деревенщины? Кто был на кровати — мужчина или женщина? Может, это дочка дровосека, если она у него есть? Кто ударил меня по голове? Дровосек? И — главное — а как там мои гвардейцы? Подстрелили они кого-нибудь? И — самое главное — как я объясню им мое отсутствие? …Внизу галдели. — Капитан! — заорал сержант, едва я появился. — Тут творится что-то не то! — Я точно видел голову! В окне! А потом погас свет и все исчезло! — Если б из окна спустились, мы бы не пропустили! — Вы обыскивали дом? — спросил я. — Да не было тут никого! Точно! Если был кто живой, куда ему деться? — Вы обыскивали дом? — взвыл я. — Парни немного побегали, постреляли снаружи… — Где ты был? — обступили меня. — Я был наверху, — ответил я как мог хладнокровно. — И теперь мне нужны четыре-пять крепких парней и свет. Все это моментально было мне предоставлено, и мы понеслись наверх. По дороге мне постоянно казалось, что за нами крадутся тени, прячась в нишах стен, как только кто оборачивался, и я понимал, что даже в разрушенном доме можно долго оставаться невидимым, имея дело с такими остолопами, как мы. Наверняка, наверняка тут есть потайные ходы и скрытые двери! В самых обгорелых и непритязательных местах! Тут на каждом шагу предательство! Чего еще ждать от «бывших»?.. Ну ладно, — пообещал я себе. — Утром я пересмотрю здесь каждую пядь. В комнате с кроватью меня ждало известное разочарование. Кровать действительно была приварена к полу. Большие медные шляпки клепок, позеленевшие от сырости и времени, не давали никакой надежды передвинуть это монструозное творение. Кровать казалась прочнее самого дома. Ребята потыкали в нее прикладами, пропороли перину — бесполезно. Сержант подал любопытную мысль положить под нее динамит и взорвать к известной матери, но его вовремя сдержали — здешний пол служил потолком комнате, смежной с конюшней, в ней было решено устроить склад. Пришлось сгибаться в три погибели и лезть под кровать. Действительно, под ней находился люк. Замок с него сбили довольно быстро. Это оказалась вместительная камера, где можно спрятать человека, если того потребуют крайние обстоятельства. — Что, что там внутри? — дергали меня ребята за ноги. — Кости сент-омеровой девки? — Может, там секретная переписка?.. — Может, там золото?.. Внутри было совершенно пусто. Ничего, кроме нескольких пуль, я не нашел. Зато на обратном пути вниз я нашел нечто более важное. Веревку, ведущую из окна второго этажа напротив лестницы.БЕЛЫЙ
Эти солдаты республики невыносимы. Нет ничего хуже зарвавшейся черни. Они не умеют стрелять. Они непроходимо глупы и напыщенны. Они трусливы. Господь, неужели ОНИ теперь станут всем заправлять? Во что они превратятся, хлебнув безнаказанности? Мои люди в деревне еле терпят их поборы. Но делать нечего.СИНИЙ
На следующий день я занялся домом, отправив в деревню двух волонтеров. Им предстояло выяснить, живут ли здесь черноволосые девицы, и где мы можем взять провиант. Ночной побег был совершен из окна. Оно выходило на торец здания, где никто не догадался выставить караул. Нижнее парное окно было заколочено. Это значило, что после пожара тут кто-то уже бывал. Одно утешало — если прошлой ночью сюда сунулись, теперь надолго остерегутся. Разумеется, ни одной живой душе я не сказал, что видел накануне. При свете дня я и сам сомневался, не было ли все плодом усталого воображения, весь вечер занятого дурацкими историями про призраков. Единственным непреложным фактом было то, что незримый противник чуть не проломил мне голову. Сейчас на ней красовалась изрядная шишка. Потом я сменил караул, назначил лейтенанта Берни старшим — и отправился в деревню. Была середина дня, но дворы словно вымерли. Ни одной живой души. Я постучал наугад в покосившиеся окна. Открыла хмурая грудастая баба. — Национальная гвардия республики, — зло сказал я. — Заходи, — в тон мне буркнула баба. Скрипнула дверь. — Здравствуй, гражданка, — пожал я ее коричневую руку. — Я капитан Десанж, собираю сведения о вашем бывшем сеньоре Сент-Омере. Скажи мне, появляется ли он в деревне или возле своего дома? Баба пожала плечами. — А как он выглядит? Баба покосилась на мою форму. — Обычно, — ответила она. — Как все они. — Кто — они? — Ну, лесовики. Ружье, башлык, сапоги болотные. — Нет, не одежда. Какое у него лицо, возраст? — Я, гражданин, не помню уже. Я господского сына при папаше его только видела. Один раз. — Каков он тебе показался? — Опрятный. Камзольчик голубенький, чулочки белые… — А глаза? — Глазки вострые. Цвет не разглядела, далеко стояла. Вот бровки — да. Бровки черные. — А волосы? — Волосы светлые. Кудри по всей голове… Белые волосы. — Белые?.. — Ну да. На парике. — И все?.. — я начал терять терпение. — Что видела — все сказала, вот те крест. — А лет ему сколько? Примерно? — Это точно могу сказать. Семь годков ему было. — Дура старая! — не сдержался я. — Ступай, поищи поумней, — фыркнула баба. — Сейчас ему сколько лет? — надвинулся я. — Ну, тебя-то постарше… — Насколько постарше? — Ну, точно я не скажу. Вот тебе я в матери гожусь. А ему — не знаю… Не прикидывала. А матушка его, царство ей небесное, померла при родах. Красавица была. Глазки вострые, кудри белые по всей голове… — Тьфу! — подытожил я в сердцах. Совершенно очевидно, что правды здесь ни от кого не добиться. Очень странное чувство — ощущать себя глупцом. Стал накрапывать дождь. Пьянящий запах мокрого сена и стога, крытые темной дерюгой, уводили мысли далеко от войны. Но забываться было нельзя. Я поспешил в замок. В замке было две новости. Отмыли и отчистили потрет папаши Сент-Омера. Вся левая половина обуглилась, так что кроме тщательно выписанного уха, губастого рта, одного болотного глаза и башни парика ничего нельзя было разобрать. А глазки-то да, глазки востренькие, — вспомнил я и снова сплюнул. Вторая новость была неприятная. Один из волонтеров, что ходил по дворам по части провианта, был найден мертвым его же товарищем. Они разошлись и условились встретиться у места первой стоянки. На этой стоянке волонтер был проколот пикой, на его груди была записка: «Немедленно освободите мой дом. Граф де Сент-Омер» Чернила от дождя расплылись, но угроза от этого ничуть не потеряла. Дюжины три «париков» — это много. Ровно на одну дюжину больше, чем у меня. Что делать, если они осадят нас и перебьют? Если мы сунемся в лес — будет еще хуже, там у них все преимущества. Похоже, из загонщиков мы превратились в дичь. Это было несправедливо и неприятно. — Укрепите все входы, — отдал я приказ. Но что толку? Им-то ничто не мешает взорвать развалины вместе с нами. Я даже не знаю возможностей их арсенала! …Ночь прошла голодно и тревожно. Снова слышались выстрелы снаружи. Со смотровой площадки было не видно ни зги. Только черная ночь, моросящий дождь, обложные тучи. Утром еще один волонтер был найден мертвым.БЕЛЫЙ
Я ненавижу дилетантов. Это мой главный порок. Я глубоко и осознанно ненавижу мракобесов всех мастей, плебеев всех мастей, атеистов всех мастей, пустомель всех мастей и любых спасителей нации. Они превозносят свободу, не смея ступить ни шага. Для них свобода — это повесить нас на фонарях и спать на нашем белье. Смутные, алчные, грешные потемки. Впрочем, ненависть моя не блещет ни силой, ни новизной. К ней примешивается толика жалости, и это странно для меня самого. Капитан голодранцев, например, не вызывает во мне никаких чувств, кроме удивления. Как можно быть таким мямлей при таких выигрышных природных данных? Он никогда не сделает военной карьеры. Не знаю, где прошло его детство. Я бы предположил, что в церковно-приходской школе.СИНИЙ
Утром мы собрали военный совет. Картина вырисовывалась плохая. Ни людей, ни провианта, достаточного для нормальных военных действий, у нас нет, в деревне — форменный заговор против республики, информации о враге нет, но, судя по его активности, все преимущества на его стороне. Насильно обирать дворы мы не можем — это путь мародерства, неприемлемый для солдат республики. Лозунг «Свобода или смерть» приобретал все более печальные черты. Наконец, я нашел единственное верное решение. Написать в Париж и потребовать помощи. Как ни бесславно было расписываться в своем бессилии — похоже, где-то вояки из столицы просчитались. Я написал два письма — на имя гражданина Венсана в Комитет Национальной Обороны и на имя Шарля Леви. Второе — подробное и обстоятельное. Кроме того, я просил его прислать сюда кого-либо из членов Конвента с полными полномочиями, дабы избежать осложнений с местным населением и накладками в командовании. Сержант уехал. По его лицу было видно, что бежать отсюда — даже по полной опасностей территории — куда лучше, чем быть запертым в клетке. Вечером ребята сделали вылазку в деревню. Остановить их было невозможно. Они принесли мешок муки, проросшие овощи и двух кур. И, конечно, проклятия местного населения. Это была первая ночь без стрельбы. Надо сказать, что мы не выставили часовых снаружи, дабы не иметь наутро потерь. Все возможные лазы охранялись изнутри. Я дважды совершал обход. Все было тихо. Перед рассветом я поднялся наверх. Не могу объяснить себе, почему. Что-то помимо воли связало меня с верхней комнатой, словно она полна невиданных чудес, а не сырости и выпотрошенного белья. Вот обугленная дверь. Неожиданная мысль посетила меня — что, если здесь и правда обитают призраки? Мамаша, папаша, смерть при родах, белые кудряшки… Что именно и сколько именно помнит эта неподъемная старая кровать?.. Я открыл обугленную дверь. Стены без потолка источали застарелый запах гари. Эту дверь — понял я, — давно пора выломать. Нелепо выглядит дверь в стене, ведущая в никуда. Впереди было темно, ткань балдахина шевелилась. Нога моя сама собой замерла. Ткань шевелилась. — Кто здесь? — крикнул я. Тишина. Я стоял на пороге, пока не понял, что один. Тем не менее, осторожность никогда не повредит. Не знаю, почему я подошел к кровати и сел на нее. Возможно, я понял, что ничего не знаю о моем враге, единственное, что есть у меня от него — эта кровать, кровать, не вызывающая ничего, кроме отвращения. Огромный родовой склеп. Сколько предков Сент-Омера умерло на ней, пропитав ее смертным потом? Сколько измен она видела? Одним словом, не знаю, почему я сел на эту кровать. Очевидно, это было не случайно. Потому что в бедро мне тут же уткнулся булыжник. Под булыжником была записка. …Мне показалось, пол подо мной покачнулся. Что же тут в самом деле творится? Я выскочил на лестницу, где прыгали отсветы огня снизу. В записке значилось: «Дорогой капитан, прошу в 24 часа освободить мой дом, иначе Ролан протрубит в рог. Ваш Сент-Омер». Я ничего не понял про рог. Тон записки был доверительным и потому омерзительным. Понятно же было одно. Я стал жертвой приватной переписки.БЕЛЫЙ
…Мне снится мой дом, запах дорогого табака в курительной комнате, кофейный запах столовых приборов, аромат цветущих лип, старый парк под моим окном. Осенняя горечь прелых листьев, что лилась через раскрытые ставни. Звуки клавесина, дурацкие дуэты, которые мы пели с Виктором и Анной. Ее руки пахли миндалем. Мне снятся прочитанные книги — шорох желтых страниц, черные строки, смешавшиеся перед глазами, тень от свечи. Скачи, неистовый Роланд, скачи на помощь сюзерену, твой меч, давно не пивший крови, блестит на солнце, как огонь… Глупый Виктор, почему ты не поступил так, почему?..