а мне уже не надо, солнце сменилось листопадном, ну правда, не надо. да, ладно, говорю же, не надо. листья покрылись снегопадом. снег растворился в мокрое место. ты мне не невеста.
«я не смогу без тебя» - уже в тысячный раз повторяет в голове его голос: тихий, спокойный, даже не совсем различимый под тоннами других мыслей - словно отголосок прошлого, которое хотелось бы забыть, заковать цепями и сбросить в бездну. но нет. такое не забывается. оно оставляет раны на каждом миллиметре сердца, внутри грудной клетки, снова и снова полосуя лезвиям по живой плоти. снова и снова прорезает тишину тихий восклик, свидетельсвующий о том, что ледяное лезвие вновь прошлось по сердцу, вновь причинило боль, которая стала частью жизни, даже в какой-то мере её смыслом. но всё имеет свойство заживать, затягиваться и исчезать, словно детские обиды за неподеленную игрушку. только проблема была в том, что этой игрушкой был живой человек, который чувствовал, ждал и любил. некогда страшные раны зарубцовываются, оставляя на своём месте лишь сотни шрамов, не дающих забыть ни на секунду, что с ним сделал он. и когда снова в отрывках памяти всплывало нежное, но такое ранящее, вновь причиняющее боль, сравнимую со сгоранием заживо «как же я тебя люблю», словно не было этих двух лет, которые сделали его другим, словно не было всех попыток заклеить пластырем разбитое в пыль сердце, вновь сидя на полу, по частицам собирая в голове воспоминания. будто ничего не было. была только боль, которая накатывала, накрывая с головой, окутывала и отпускала через секунду, оставляя после себя лишь дрожь в пальцах. Саша поменялся. он не был уверен, что в нём осталось хоть что-то от него прежнего: от того, кто любил, закрывая глаза на весь мир, кто мечтал, забывая обо всём на свете, кто жил. всё в этой жизни имеет свои последствия: каждый шаг, каждое движение, каждая мысль, промелькнувшая в голове на долю секунды, ведёт к чему-то необратимому. так и Саша: каждая его мысль вела к саморазрушению. но каждое повреждение его уже искалеченной души не давало эмоций. не давало ничего. он сбивался при попытках вести счёт девушек, которые произносили тихое «я тебя люблю, Саш», надеясь на взаимность, а получали в ответ лишь осознание того, что ими воспользовались как игрушкой, как куклой. он физически не мог перечесть всех, кого прижимал к стене в коридоре, словно делая одолжение то ли им, то ли самому себе, а потом с ухмылкой бесшумно уходил на следующее утро, оставляя на память лишь раскрошенное в пыль сердце. сбивался со счёта, пытаясь вспомнить, сколько десятков губ он испробовал на вкус. а главное - он пытался вспомнить хоть одну эмоцию за последние два года. но ничего. единственное чувство, которое пожирало его изнутри — ненависть к себе, которую он топил в алкоголе, в сигаретах, в сотнях девушек, которые были благополучно забыты через десять минут после их ухода из его квартиры. он вычеркнул его из своей жизни. старался забыть, так же топил во всех благах того, что продают после восемнадцати, но нет - он по-прежнему чувствовал, что его одеколон въелся под кожу; казалось, что его тёплое дыхание всё ещё греет замёрзшие ладони, но нет. ничего. «ты не поверишь, но сегодня я нарушил нашу традицию - впервые за одиннадцать лет. я не смог заставить себя сесть за стол и взять в руки карандаш. всё, что выходило из-под него, вызывало у меня истерику: я не мог рисовать, ведь всё, что у меня получалось — твои глаза, твоя улыбка, твои вечно взъерошенные волосы. я не мог смотреть на лист, ведь всё, что творили мои руки — очертания твоего лица, твои родинки, бесконечный космос в твоих глазах. я просто не мог. я не замечал, как вырисовывал твои тонкие пальцы, как проводил линии твоих хрупких ключиц, а если и осознавал — грифель карандаша ломался, а сердце увеличивало ритм в миллиарды раз. я не замечал, как на бумаге появлялся твой выпирающий позвоночник и лопатки, больше похожие на место, где должны быть крылья. и знаешь, в тысячный раз я убеждался в правоте фразы «каждому дьяволу положен свой ангел», потому что ты никто иной, как человек, который внёс в мою жизнь что-то прекрасное и божественное, но я по прежнему не мог. потому что твои нарисованные глаза смотрели с такой любовью… я просто не мог». он выводил каждую букву на листе бумаги, ежесекундно проклиная себя. проклиная каждый миллиметр своего тела, каждый нейрон своего мозга. потому что знал, что ему больно: больно маленькому солнышку, которое ежедневно пишет ему, как сильно его любит, как сильно скучает, а он… молчит. просто молчит, словно разучился попадать пальцами по экрану, словно разучился думать. разучился любить. и то, что было его ночным кошмаром на протяжении года, стало явью: Саша разлюбил. а Денис нет. он до сих пор боится смотреть на их фотографии, боится воспоминаний, боится собственных мыслей. дружба, которая переросла в то, что в книгах называют вечной любовью. только странно, что любит только один. Черышев досконально помнит каждый сантиметр Сашиного тела, его запах; помнит глаза, помнит взъерошенные волосы; помнит всё, вплоть до созвездий из родинок на его спине. стоит ему закрыть глаза, как он уже тонет в изумрудных океанах. тонет и не хочет всплывать. хочет лишь одного — по утрам просыпаться с Головиным рядом. в голове стучит нежный голос, вновь и вновь шепчущий признания, снова повторяющий его имя, которое он по привычке растягивал на букве «и». то, от чего Саше было больно, стало для Дениса единственной целью в жизни, его упоением, в которое он погружался, надеясь и грея эту надежду, живущую в капиллярах его сердца. у каждого из них своя правда. один глушит в алкоголе то, чего нет - другой не пытается бороться с тем, что есть. один сменил десятки девушек - другой любит только одного. один не чувствует ничего - другой чувствует только боль от любви, которую сам предал. один посвящает голы сигаретам и шампанскому, а другой — Саше. один играет в Питере, другой - в Москве. до того момента, когда Головин поставил свою подпись в конктрактном акте с ПФК ЦСКА.отцепи плавники, меня не души. отправляйся домой, в темноту души. отцепи плавники, меня не души. отправляйся домой, в темноту души.