***
В это же время Даню уже усадили на потрёпанное жизнью кожаное кресло и всучили чёрный и, к тому же, адски сладкий чай. Парень молча сидел и смотрел на этих «ментов». Бурцев по натуре своей был наблюдателем. Для него не было обязательным постоянно общаться. Для него главное — быть рядом. Его с детства учили, что тише надо быть, что правильнее так. Но что такое, блять, вообще понятие «правильно»? Вот и Даня не понимал. — Вот я ему и сказал, чтобы сначала усы сбрил, а потом целоваться лез, — Максим, абсолютно не стесняясь новенького, крутился на кресле вокруг своей оси и жаловался на своего парня, по совместительству генерала Трущёва. Никто уже не удивлялся этой сумасшедшей парочке. Казалось, что они вместе ещё с рождения, но всё было намного прозаичнее. Макса направили на службу к Серёже когда, тот был «молод и свеж», а на самом деле три года назад. Тогда Трущёв был ещё полковником, а Анисимова нужно было всунуть на какое-то преступление и решили отдать его на растерзание Серёжи. Но, увидев мальчишку, полковник Трущёв был совсем не против. У Серёжи впервые за продолжительное время «йокнуло» и сдерживать себя он не был намерен, да, к тому же, казалось, что и Анисимов был только «за». Ссор было просто не пересчитать, в основном их свидетелями становились Лукашёв и Терновой. И если Олег закатывал глаза и уходил подальше от этих голубков, то Лукашёв всегда пытался их помирить, сгладить углы, на что в ответ, вместо «спасибо» получал лишь: «Нахуй иди, Никита!». Если бы их отношения можно охарактеризовать, то это определённо было бы безмерная страсть и любовь, словно подростковая. Та, в которую уходишь с головой и в каждом собственном шаге видишь е г о. Когда больше ничего не волнует. — Знаешь, я теряю свободу, когда теряю тебя, — как-то раз за завтраком сказал Трущёв, попивая эспрессо и смотря прямо в душу Анисимова. А Максим лишь заливисто засмеялся и сказал: — Ну, тогда отныне я Максим Свобода, прошу любить и жаловать! — Тогда ты только моя Свобода с большой буквы, — улыбнувшись, промолвил Серёжа и снова принялся за еду. Вот примерно так и проходили отношения этих двух голубков. А Даня, так и сделав лишь один глоток этого наисладчайшего и, к тому же, наикрепчайшего чая, отставил его подальше и как бы невзначай спросил: — А как Терновой? — Если тебя интересует, удобно ли с ним целоваться, то не переживай, усы он, пока что, не отрастил, хотя вроде собирался отрастить бороду… — ответил Максим, ухмыльнувшись, ведь видел искорки в глазах Бурцева. — Но мы его усердно отговариваем! — сказал Гринберг, — А то будет выглядеть, как бомжара, чесслово. А Олег, стоявший всё это время, оперевшись об косяк двери, наконец-то отошёл от наблюдения за этим мальчишкой Бурцевым, ведь всё-таки решил дать ему шанс, и подал голос: — Так, вы, конечно, очень хорошо тут общаетесь, но лучше бы перешли к делам, — и вроде мужчина уже сказал свою мысль, но решил не останавливаться, — а ты, Гринберг, останешься на ночное. — Но вам же правда не пойдёт, капита-а-ан…***
Когда на часах стукнуло ровно 21:00, весь участок моментально опустел и лишь вечно собирающийся Бурцев и очень недовольный Гринберг ещё остались. Тим очень долго уговаривал Даню остаться, но домой хотелось больше, чем просто сидеть вместе с дежурящим и слушать его «увлекательные» истории, поэтому, не поддавшись уговорам, парень ушёл домой. Да, в квартире было одиноко, но зато его сопровождали вечные проблемы, поэтому, фактически, он жил не один. Даня и жил с ними, и ходил с ними за ручки и, конечно, постоянно их подкармливал. К тому же, они ещё и так быстро размножались. Но, на удивление, в квартире вместо звенящей тишины его встретило, скорее всего, радио Эрмитаж, так как джаз, исходящий из кухни, был абсолютно спокойный и раслабляющий, но вот только он не помнил, чтобы оставлял радиоприёмник включённым. А ключи… Чёрт. Из кухни вместе со сковородкой вышла его мать. Нет. Не то, чтобы он её не любил, но вот только она была очень… своеобразной женщиной. — Данечка, проходи на кухню, я блинчики приготовила! — пригласила женщина собственного сына. Бурцев уже хотел было возмутиться, какого чёрта его мать даже не предупредила сына, что придёт и, что лучше бы она б даже не приходила, но это было абсолютно некультурно и, на удивление, не так его мать воспитывала. Анна Сергеевна, а именно так звали его маму, всегда была по натуре своей строгой женщиной. Всё у неё было безупречно. Казалось, что не совершает она ошибок абсолютно. Тотальный контроль. Тотальный контроль погубит каждого. Так он погубил и Даню, после чего он на своё 18-летие сбежал подальше от своей матери. Ей, казалось бы, надо было знать всё. Где он, с кем он, ел ли он, что он, как учёба, как работа, почему-то, почему сё? Это можно выдержать один раз, но не восемнадцать лет подряд. Женщина не появлялась уже несколько лет, лишь изредка желая спокойной ночи в смс и всех всё устраивало, как, вот вам, объявилась. Получите, распишитесь, делайте с этим, что хотите. Даня снял верхнюю одежду, надел мягкие зелёные тапочки и, пройдя на кухню, аккуратно сел за стол, боясь сделать что-то не то, спросить что-то не то. Рядом с собственной матерью он постоянно был на нервах, постоянно трясся. И взял себе три блина из общей тарелки, ибо голоден был ужасно. А его мама посмотрела на него с такой неприязнью, что хотелось спрятаться под этот же самый стол и не вылезать. Но разговор-таки начался и первое слово взяла себе Анна Сергеевна: — Ну, что, как ты? Рассказывай, как в участке, как то преступление? — Да нормально всё, вроде. Перевели в другой участок, теперь я напарник, — с набитым ртом отвечал Даня. — В смысле напарник? Ты должен быть лучшим! Мог бы и сам раскрыть, — Анна Сергеевна привстала из-за стола и в её глазах читалось отвращение и злость, при чем не ясно ещё к кому. Бурцев просто подавился от этих слов и, отставив от себя тарелку, да встав, впервые за восемнадцать лет решился ответить: — Нет, не мог, — и направившись к входной двери, ведя за собой мать, — А ты, — посмотрел он ей прямо в глаза с такой неприязнью, что сломался бы любой человек, но вот только не она, — должна была быть нормальной матерью, но ни у тебя, ни у меня не вышло, увы. Парень открыл входную дверь и жестом её выпроводил. А женщина в ответ лишь огрызнулась, взяла свою шубу и, быстро надев обувь, вышла из квартиры, бросив напоследок: — Ты потом пожалеешь, Данечка. Пожалеешь. В этой квартире её не ждали, не ждут и ждать не будут.***
Илона из участка выбежала чуть ли не первая, а за ней сразу побежал Никита, ведь поздно уже, темно, вдруг что-то случится. Только на улицу они выбежали, сразу свежим воздухом лёгкие наполнили и жить стало легче. Лукашёв же смотрит, как волосы у блондинки развиваются из-за холодного ветра и ворчит, мол, почему она в шапке не ходит, а Соломонова в ответ лишь смеётся и утыкается носом в свой огромный серый шарф. — Слушай, Илонка, может тебя до дома довезти, а то темно уже? — ненавязчиво спрашивает парень и улыбается так, что мурашки по коже бегут, но девушка лишь головой отрицательно мотает и убегает в метро, поцеловав в щёчку на прощание, ведь друг близкий. Знает девушка, что пробки на дорогах, домой ей быстрее нужно, ужин приготовить, ведь совсем скоро Софа придёт, а хочется для неё приятное сделать. От метро, несмотря на метель бежит счастливая, пока прохожие смотрят на неё, как на дурочку, на что ей абсолютно плевать. Забегает в лифт и греет руки, а то замёрзли они невыносимо. Тихо заходит в квартиру, чтобы кота не разбудить и слышит знакомый голос: — Да какого чёрта, Крис? Я же тебя, блять, просила заняться им. Да плевать мне, что его увезли. Из-за тебя всё у нас нахуй сгорит! — выплёвывая каждое слово в трубку так агрессивно, что Илоне страшно становится. А Илона любит Софу. Так сильно, что дышать тяжело. Любит до слёз. Это та любовь, от которой метать хочется, которая больно делает, ведь для Софи она игрушка. Живёт та с Илоной ещё со времён студенческих и с каждым днём всё больше съехать хочет, но Соломонова держит её, потому что л ю б и т. Блондинка быстро снимает обувь, развязывая шарф свой одновременно с этим. Скидывает на пол пуховик огромный и устало плетётся к соседке, обнимая со спины, от чего Авазашвили вздрагивает и коротко кидает собеседнице: — Потом разберёмся, — сбрасывает звонок и разворачивается лицом к Илоне, из вежливости спрашивая, надеясь, что не слышала та звонок, — как на работе, котёнок? Устала? — Ой, о-о-очень, — растягивая гласную, показывай насколько, — представляешь, у нас новенький, будет напарником Тернового, у-у-у, как Олежа злился из-за этого. Кстати, с кем разговаривала? С кем там разобраться надо? А Софи смотрит на неё, будто не понимает, о чём она и пропускает вопрос мимо ушей: — И что, как напарник? — поднимая одну бровь, спрашивает Авазашвили, прижав сильнее к себе Соломонову. — Кем заняться надо, Соф? Я ответа жду, — отстраняясь говорит Илона и смотрит в карие глаза. И страшно становится без причины. Соломонова будто боится услышать ответ, а Авазашвили отвечать боится. Так они и смотрят друг другу в глаза, боясь.Но вот только, вам нечего бояться, если и скрывать нечего.