Опасность

Лиза кусает губы и ломает в руках карандаш. На листке перед ней двенадцать галочек. Двенадцать неизбежностей. Двенадцать случайностей. Двенадцать гробов. Отряхивает пальцы от карандашных опилок, стирает с подушечек черноту грифеля. Хмурится. Нужна еще одна. Еще одна точка. Еще одна неизвестность. Еще одна возможность. Вот только кожа на пальцах не оттирается, а ладони неизбежно чернеют. Девушка мотает головой и встает со стула под удивленный взгляд Данишевского. Тот уже некоторое время наблюдал за душевными терзаниями Лизы, но не сказал ни слова. Она знала, что он не ослушается приказа. И найдет. Но ждать было просто невыносимо. И Лиза кидает на плечи шубу. И выходит из дома. Тихо ступает по мокрой листве после дождя. Считает шаги каждый раз после тринадцати. Сжимает кулаки, закручивает в пальцах прядки и смотрит на водную гладь. Дорога неожиданно превращается в речную траву. И к ногам льнет мокрая почва. Тихо шепчутся камыши в отсутствие ветра. Морозный туман над рекой скрывает все недостатки и страхи. Но не девушку, сидящую на берегу. Лиза вздрагивает и останавливается. Она готова поклясться, что шумела достаточно. Но ее почему-то не услышали. Она не решается двинуться дальше. Не решается уйти. Она впервые видит Ее так близко. Девушка пытается не дышать. Пытается даже не думать. Потому что мысли мешают. Она так Ее ненавидит. Ненавидит до хруста костей в переломанной шее, до скрежета зубов при лютом холоде, до безумно стучащего сердца. Ненавидит просто за ее существование. Просто за то, что Она всегда вот так просто приходит и рушит установившийся покой. Ненавидит за то, что сейчас идет к ней и садится на грязную речную траву, ничуть не поворачивая головы. — Что, грустишь, мавка? Ненавидит свой отрешенный голос и намеренно больные фразы. Ненавидит эти полные слез глаза и счастливую улыбку. — Теперь нет. Видишь все это? — Вижу. — Этот ядовитый туман парализует. Отнимает память. Забирает желания. И от него нельзя сбежать. — Прямо как от тебя, — почти шепотом в сторону, чтобы не слышала. — Но теперь я чувствую, что почти вырвалась из него. И от этого мне страшно. Ты понимаешь? Лиза смотрит на бледную девушку. Видит, как непривычно поджаты ее губы. Видит ее спутанные темные волосы и укусы на тыльных сторонах ладоней. Слышит шепот камышей. И подается ближе, обнимая. Мавка дрожит. Не от холода. А от чужих слов. — Ты же хочешь отсюда вырваться? Я знаю, как. Лиза кусает губы и смотрит на слегка испуганную улыбку Оксаны на алтаре. Мавка ей верит. А у девушки в голове только и отдаются слова Данишевского «Оживи мертвеца и будет тебе воскресший». Но она не может. Руки дрожат, даже когда из горла мавки льется вода. Ей кажется, что все еще есть выход. Все еще есть надежда на спасение. Когда Она делает первый вдох и смотрит на свои руки, Лиза кажется вовсе перестает дышать. Перестает слышать свое сердце. Перестает быть собой.

***

Она проглатывает печаль, запивая ее вином. На губах остаются горькие капли, которые срываются вниз. Но стоит ли о них волноваться, если они все равно разобьются? Глаза закрываются от тепла, расползающегося по телу. И от того, кто сидит в ногах и умиротворяющим голосом читает Кюхельгартен. Темные волосы рассыпались по светлому кружеву платья. Тихие слова клонят в сон. Счастливая улыбка бродит на губах. А в голове прокручивается в сотый раз благодарность. Благодарность за темные глаза. И за теплые руки. Благодарность за живую Оксану. И новую жизнь. — Ты слушаешь? Благодарность за этот голос. И мягкую улыбку. Лиза забирает книгу из рук и легко целует пальцы бывшей мавки. — Нет, — честно признается она. И отчего-то по сердцу разливается тепло. И уверенность в счастливом конце. Потому что теперь не хочется никого ненавидеть. Только всем сердцем. Любить.