Вопреки

Гоголь просыпается и видит её. С нежной улыбкой на полных красивых алых губах, с румянцем на щеках, с черными вьющимися волосами, с мерцающей в огне камина кожей. И ничего на ней больше нет, кроме естественной и божественной красоты. -Я пришла к тебе на одну ночь, Николенька, — грустно говорит она. Глаза её, похожие на тусклое отражение полной луны в тихой заводи, искрятся чем-то неземным и в то же время близким. -Так я запомню её на всю жизнь! — с жаром шепчет он и рывком садится на колени. -Сделаю её самой лучшей для нас! Она касается его щек, его несколько длинного носа, его ресниц, покрасневших ушей, спутанных волос. -Мой! — едва успевает вымолвить она, как его губы, стремительные и долгожданные, врываются в сознание. Её мягкость и восхитительная плавность изгибов встречаются с его настойчивостью и скоростью. Первый целомудренный поцелуй звучит как увертюра к большой симфонии. Или как приглашение к танцу. У неё гибкий, как будто змеиный, язык. Упругий, властный. Но ему нравится это подавление, эта игра. И этот глупый ирреальный сон. По телу начинает перекатываться дрожь, сначала слабая, но с каждой секундой долгого нескончаемого поцелуя она всё набирает силу. Это как озноб, перетекающий в желание согреться. Как долго скрываемое стремление купить себе неприлично дорогую вещь и, наконец, возможность его осуществления. Её руки, странно-теплые, спускаются с его гибкой шеи и ногти, островатые, но не острые, царапают чувствительные соски. Она улыбается так открыто и так счастливо, что у Гоголя не возникает сомнений — это его Оксана, которую он искал и ждал. Этой ночью она с ним рядом. И эта ночь должна стать лучшей. Он притягивает её к себе на колени и губами скользит по её шее. Горячий язык прокладывает путь от прикушенной мочки уха к впадинке у ключицы, подобно тому, как с горы летят сани, оставляя в холодном снегу первые, никем не тронутые, следы. Она выгибается назад, она как податливый воск в руках мастера. И нет на нём уже рубашки, и его губы вновь встречаются с её губами — жаркими, влажными, чуть припухшими. И сладостен, тягуч этот желанный плен. Её грудь, восхитительно мягкая, трепещет под его ладонью, и клюквина соска легко оказывается между чувствительных пальцев. Она откидывает голову, и на беззащитной шее, на впадинках, на жилках он ставит свои метки. Прикусывает тонкую кожу, сквозь которую можно разглядеть вены, а та краснеет, становится алой, сочной, зовущей к себе вновь. Так вызревает самая спелая вишня в садах Полтавской губернии. И её стоны, сладкие, чуть хриплые, ещё сильнее распаляют Гоголя. Подушечками пальцев он скользит по её спине, вдоль цепи-позвоночника, считая звенья, сжимает её ягодицы, идеальные и невозможно желанные. Его губы терзают её грудь, язык чувствует сладость нежных женских ягод. А какова она сама на вкус? Это стоит попробовать! Он аккуратно укладывает её. Камин по-прежнему горит, и пол не дарит желанной прохлады. Последняя бренная одежда соскальзывает с его тела, и он чувствует небывалую живую легкость. Вновь целует её и потом резко, не останавливаясь, языком спускается все ниже и ниже, выводя затейливый узор. Через правую, через левую грудь, впадинку у пупка к бедрам. Её лоно уже начинает исходить соком, и ему кажется, что этот тот персик, который нужно надкусить. Нет сил удержаться от этого удовольствия. Она вздрагивает, когда горячие губы касаются её нежного цветка. Ощущения новы и до безумия приятны. Она отдалась мужчине лишь однажды, отдалась ему, и телу хотелось, тело просило повторения. Её жар передавался Гоголю. Сладкий, одурманивающий сок персика оказался возбуждающей отравой. Сознание отключалось, его место занимали инстинкты. Жестокие, первобытные и — правильные. Его руки, до этого лежащие на двух полусферах её глобуса, тоже скользят вниз по влажной дорожке, ранее проложенной пытливым языком. Он снова встает на колени, осторожно, чтобы не причинить боли, держит её бедра и не спеша входит. У Оксаны кружится голова. В этот момент ей так хорошо, что она не желает думать о последствиях. Да и не этого ли ей хотелось? Внутри неё узко, горячо и томительно приятно. Он не торопится двигаться, впитывая каждое ощущение каждого мгновения. Глаза на память фотографируют её блуждающую улыбку, уши ловят каждый, даже малейший и лёгкий стон, руки запоминают все изгибы её женской прелестной карты, а нос вбирает каждый оттенок запаха. В этом бесконечном мгновении Гоголь так застревает, что не чувствует подкатывающей сладострастной судороги, не чувствует, как падает на сильные руки и зависает над её телом, и просыпается только тогда, когда их губы вновь встречаются. Она бьется под ним, как бьется пойманная коршуном лебёдушка, закусывает нижнюю губу и царапает ему спину в кровь. Эта боль приятна ему. Он щурится, как большой довольный кот, объевшийся сметаны, утробно рычит и стремительно вторгается в неё. Его семя, живое, плодотворное, пышущее горячностью жизни, могло бы прорасти в ней, если бы она задержалась дольше, чем на одну ночь. Он откатывается в сторону, закрывает глаза и лежит в сладкой истоме. Лишь под веками быстрыми ласточками двигаются зрачки. Она пользуется этим моментом. Счастливо уставшая, она неслышно крадется к нему, теплым клубком сворачивается у ног и стремительной ядовитой змеей бросается на зов его флейты. Она призывает её сыграть на ней, оживить и заставить петь. Первое же касание влажного осторожного языка возвращает Гоголя в реальность. Второе против воли вырывает из груди глухой, совсем не похожий на его голос, стон. Он снова закрывает глаза и пытается прислушаться к тому, что испытывает его тело. Кажется, что кто-то, чередуя, прикладывает к естеству то лед, то раскалённый уголь, вызывая то нестерпимый холод, то невозможное жжение. Его флейта покорна ловким губам мастерицы, а она быстро овладевает этим искусством. Как будто Оксана всегда знала, куда нажать, чтобы Гоголь стонал глухо, где надавить, чтобы заставить его вскрикнуть. Её правая рука начинала холодеть — конец ночи неумолимо приближался. И стоило ей коснуться ею его живота, бедра, груди, как он нервно дёргался в накатывающем возбуждении. И вновь его семя попало в благодатную землю её теплого лона, всегда готового принять его. Она была такая раскованная, такая свободная и такая властная над ним, когда сидела на его бедрах, когда наклонялась, чтобы целовать его и разрывала поцелуй, заставляя поскуливать от жажды её губ, когда царапала его грудь. Он обнимал её, прижимал к себе, запоминая каждой клеточкой тела и мечтая о том, чтобы этот сон не заканчивался. Ночь стремительно шла на убыль. Оксана, неутомимая в эту ночь, чувствовала усталость её любовника, его остывающую страсть. Страсть и, может быть, похоть, но не любовь. Камин всё не затухал, и она заворожено смотрела на огонь. Он привлек её на свою грудь, и они лежали вдвоем — голые и счастливые, распалённые молодостью, желанием и искренней любовью, утомлённые жаркой ночью. Они мирно и сладко дремали на горячем полу, засыпали, как под крышей в теплом гнезде засыпают беспрестанно воркующие от беспредельной нежности голуби.