Вопреки

Когда он уснул и окна комнаты начали запотевать, Оксана встала. Огляделась. Ей был знаком тут каждый уголок, она везде хотела оставить о себе память: посидела на столе, что-то мазнула черными чернилами на чистом белом листе («Пусть это буду я в твоей жизни — черная полоса в белой душе, черная лебёдушка с белым лебедем, жизнь со смертью» — сказала она), потанцевала с канделябром, спрыгнула со стула, завернулась в портьеру. Ей бы пошло алое платье. Оно было бы тяжелое, вечернее. Насыщенного винного оттенка, с золотой бахромой. И Гуро, восхищенный её неожиданной красотой, подарил бы ей свой рубиновый перстень, который она, впрочем бы, не приняла. Нелюбый ведь. Или белое кружевное платье. Его она уже никогда не наденет, не пойдет под венец. Не будут свечи мягко озарять её лицо, закрытое легчайшей нежнейшей фатой, никто не вплетет ей в волосы белый шиповник. Никто не будет держать над её головой венец и никогда она не скажет своему Николаю Васильевичу заветного «да». А она была бы завидной женой. И по хозяйству бы успевала, и на балу бы законодательницей мод была, и мужчин бы легко очаровывала. Но нужен был ей только он. И все дни были бы радостными, а ночи счастливыми. Потом бы у них родился сын. Непременно первенцем был бы мальчик! Назвали бы, например, Андреем Николаевичем или, может быть, Александром Николаевичем. У него бы были чудесные черные блестящие локоны и большие доверчивые и открытые голубые глаза. И никакой тьмы в сердце и душе. Она так размечталась, кутаясь в тюль, что не сразу увидела, как горизонт светлеет. В эту же секунду от камина потянуло жаром и ветром. Оксана подошла к спящему Гоголю, склонилась над ним. Он был счастлив и безмятежен, как ребенок в лучшую пору своего детства. По её щеке покатилась слеза — последняя капля бессмертной жизни в бренном теле. Она целовала его так долго, как только могла, запоминала в нем всё: от запаха до длины пальцев. А потом огонь в камине вспыхнул небывало ярко, грозя объять весь дом своей невозможно огромной любовью.

***

Когда Гоголь проснулся, пламя давно погасло, насытилось, жадное и охочее до тепла. Солнце уже подбиралось к зениту, а пол, на котором он лежал совершенно голый, был холоден, как будто был покойником. Он рывком сел, обнял себя руками и заметил, что спина его саднит, а прикасаться к ней невозможно. Подошел к зеркалу, извернулся и заглянул через плечо. Живого места на ней не было. Вся она — сплошная картина причудливых черт и полумесяцев, интересная и необычная композиция. Его бы другу-художнику понравилась. На груди тоже были красные пятна. Хаотичные, беспорядочные и прекрасные. Вдруг он вспомнил сон. Вздрогнул, как от сильного мороза, подбежал к камину. Обернулся и увидел на столе на листе бумаги линию с кляксой, похожей на черного лебедя. «Это не моя клякса» — только и подумал он, затем упал на колени и стал шарить пальцами в давно остывшем пепле. И вытащил из серого песка ещё теплое, как будто согретое жаром чьего-то умирающего тела, послание. Развернул обгоревшее письмо — вырванный клочок сожженной накануне тетради и прочитал вечное и нетленное: «Я всегда буду любить тебя».