Вопреки

Оксана жадно читала все его рассказы и повести, каждая мысль, родившаяся в нем, сразу становилась её мыслью, каждая его строка — и её творением тоже. Она жила им, жила в его пере, жила в его голове, в воздухе его комнаты, в камине, в столе, в складке рубашки. Во всем, что могло быть рядом с ним. Это и был её личный ад. Мучимая нестерпимым желанием касаться его, быть рядом, целовать, когда вздумается, обнимать, когда захочется — она не имела этого. Таково было её наказание. Она никогда не могла даже воздухом долететь до губ, ветром коснуться кожи. И это изнуряло и убивало её сильнее, чем любое преступление Всадника. Она была готова снова ожить, провести с Гоголем хотя бы немного времени, хоть минуту, и снова умереть, но поговорив, увидев его улыбку, адресованную только ей, коснувшись тонкой руки. Раскаленный пепел падал на волосы, обжигал кожу и сводил с ума. Он имел его запах, солоноватый и горячий запах живой молодости, и цвет его глаз: небесно-голубых, иногда пасмурных, иногда солнечных, но родных и знакомых. Она знала, как расширяется его зрачок, и как молниеносно это происходит. Но как медленно сужается, вновь уступая место синеве. Это такое странное лунное затмение, только чернота, закрывающая свет, она в середине. И у Гоголя темнота внутри, в сердце, бьющемся каждую секунду без отдыха. И она могла бы контролировать его тьму, быть его светом, вести его через другой мир… Она видела его, распластавшегося на полу, неверно освещаемого пламенем. Белую его кожу, вздымающуюся грудь с двумя розоватыми точками сосков, полуоткрытый и манящий рот… Он был в этом совершенно бесстыден и нечеловечески красив. И тогда Оксана взмолилась всему, что знала и что всегда окружало её: Богу, святым, нечисти и даже дьяволу, которому теперь безраздельно принадлежала. Она молила о пощаде, молила об одной земной ночи. Пусть она случится: сладкая, невозможная, счастливая. А потом уже была готова на всё. -Как, даже сгореть, подобно этой тетради? — в тишине, в мире без воздуха и жизни, раздался голос Гуро. Дьявол всегда принимал именно его обличье, чтобы напугать и расстроить Оксану, дошедшую в своих чувствах до исступления. Как и в Диканьке все частенько происходило так, как говорил Яков Петрович, как сбывались все его смелые печальные пророчества, так и здесь, в мире страданий и ада, в подчинении и ведомстве дьявола, ему было покорно всё и все. И даже Оксана. Лишь часть его канцелярии Преисподней, часть Третьего отделения мучений. Одна миллионная часть. Фальшивый Яков Петрович брезгливо ворошит носком лакированного сапога пепел, недовольно тянет руку в пышущий жаром камин и, даже не морщась, вытаскивает какую-то занимающуюся огнем страницу. И до боли, нестерпимо долго, читает её. Потом странно и лукаво улыбается, комкает бумагу, кидая ее обратно в жадное голодное пламя, пожирающее её в секунду, скрещивает руки, опираясь на неизменную трость с набалдашником в виде красноглазого ворона. -Одну ночь в кредит я вполне могу тебе одолжить. Вернешь с лихвой — сгоришь в этом камине. Но у тебя будет твоя ночь, — ровно и четко, как настоящий следователь Гуро, говорит дьявол. –Можешь согласиться, можешь отказаться. Он заманивал её в очередную ловушку, пел так же сладко, как Данишевский, стелил мягко, а спать-то на этой лжи будет больно. Это она знала. -Если нет — могу забрать тебя к себе. Будешь мне тело и душу тешить. Только глянь, какие волосы — гладкие, блестящие. Такие бы долгими вечерами перебирать в натопленной хате на твоем хуторе близ Диканьки. А губы — чистый коралл. Знаешь, целовать бы их, чтобы еще краснее были, как зимняя рябина, а потом укусить — и кровь по белой твоей рубашке. Оксана дрожала. Дьявол говорил так ловко и складно, что становилось страшно. Страшно, потому что легче было бы отказаться от одной ночи в пользу вечного блаженства и довольства. -А потом рубашку бы сорвать и всей тобой овладеть, чтобы ты безраздельно мне принадлежала. А этот твой Гоголь… Не будешь видеть — забудешь, благо память твоя, девичья, коротка. Но как забыть такого? Нежного, беззащитного, доброго, справедливого и прекрасного? Каким ядом, какой травой любовь из сердца выжечь? -Будешь, как Персефона, владеть со мной всем адом. Али не по душе тебе такая участь? — заботливо спросил ложный Гуро, горячими руками сжимая ее плечи, надавливая, балансируя на грани легких отпечатков и синяков. Она вздрогнула всем телом от этой неожиданной и немилой ласки и не отстранилась — отшатнулась. -Так что ты думаешь насчет ночи в кредит? — дьявол тут же стал жестким, собранным и жестоким. Вся его мимолетная нежность осталась в прошедшем мгновении. Но если в этом мире нет времени, то как знать — вдруг до Страшного суда придется ей переживать этот унизительный момент и стыдную мысль, что она могла бы в какую-то секунду сказать «да»? Ведь здесь все бывает только так, как он говорит. -Я согласна, — помертвевшими белыми губами шепчет Оксана. Зато больше ей не придется смотреть на своего любимого и не сметь, не суметь коснуться. Слышать его дыхание, не в силах перебить, перехватить его жарким поцелуем. Чувствовать его запах, пропитывающий все в комнате вокруг него, его рубашки, его волосы. Видеть его глаза и не ловить их взгляда. Быть просто бестелесной тенью, воздухом, растворенной в нем нежитью и небылью. У неё будет одна ночь… Целая ночь, Господи, какое же это счастье! Шпага до рукояти входит в ее грудь, пронзая сердце. Она не кричит, не плачет. Она вся — предвкушение радости и запретного желанного плода. Заплатит с лихвой, да. Все всегда так, как он сказал. И пусть. Высокую цену она заплатила Данишевскому за свою короткую вторую жизнь, а за третью попытку вернуться готова отдать втридорога. Теперь нет Лизы, нет её соперницы, оказавшейся настоящим чудовищем. Когда-то она убила её, в лесу за мельницей, теперь настал черед поквитаться. Оксана не знает её кары, не знает, где, на каком круге ада мучается её бессмертная душа. И не хочет знать, потому что она сама больше не будет терпеть боль, ежечасную, ежесекундную. Шпага выходит из груди и с легким свистом прячется в ножнах. Гуро исчезает, со своей всегдашней, только ему свойственной, улыбкой, позаимствованной у него нечистью. Оксана чувствует тепло натопленной комнаты, слышит легкое дыхание Гоголя, вдыхает вместе с ним спертый густой воздух. -Мой! — счастливо выдыхает она. –Ты только мой!