Вопреки

Чёртов Гуро! Все всегда так, как он сказал! Всегда!.. Гоголь действительно теперь вспоминает эти чудные вечера на хуторе близ Диканьки… И ночи. Скорее, ночи, полные страха, отчаянно холодного и липкого, полные безумных дел и навсегда отпечатавшихся в памяти событий. И Оксаны. Он только сейчас понимал, как много в его жизни было Оксаны. В разных её ипостасях, как в сказке: Оксана-помощница, Оксана-советчица, Оксана-мавка, Оксана-защитница, Оксана… Оксана-распутница, пришедшая к нему одной ночью вместо Лизы. А он-то, дурак, и не понял своего счастья, чуть было не упустил. Что же губы её, холоднее озёрной воды, все ещё студят и завораживают кожу. И отпустить не могут, и принадлежать не могут. Только путают. Гоголь садится за стол в своей маленькой уютной комнате. Здесь гораздо комфортнее, чем в полутемной, убого обставленной хате. Расстегивает две верхних пуговицы на рубашке, оттягивает ворот у шеи, как будто чего-то ждет. Поцелуя. И когда ему вновь чудится, что скользит по жилке тяжелая влага льда, что капли ныряют под ткань и холодят грудь, что начинает накатывать странное нездоровое возбуждение — он впадает в писательский транс и несколько часов не отрывает перо от бумаги. Уже заканчивается толстая писарская тетрадь. Там десятки рассказов о ней, и все не то. У нее разные имена, ведь только он может, только он имеет право хрипло и болезненно выдыхать: «Оксана…» Она — его. И больше ничья. Гоголь поднимает глаза и видит ее. В длинной белой рубашке с черными влажными кудрями. Она тянет руки к камину, пытается отогреться и зябко поводит плечами. Он не может шелохнуться, чтобы не спугнуть ее. Она всегда приходит, но только когда он хорошо пишет, а если плохо — то не дождешься ее милости. У нее особое чутье на истину и красоту. Она всегда рядом. Она правит его перо, сидит на столешнице, вытирает промокашкой кляксы, Если листы разлетаются, значит, она танцует в полумраке свечей и счастливо смеется. Ей нравится быть с ним, быть рядом, бестелесной родной тенью, видимой только ему. Это их тайна. Она стирает пот с его лба, когда в запале он подкидывает дров в огонь, и в комнате становится невыносимо жарко для одного. А если она в аду (о, за все ее страдания и за ее безумную любовь она наверняка в аду!), то там так же жарко, как сейчас в доме? Интересно, она все такая же холодная? Или геенна огненная все же дарует ее телу нечеловеческий пламень? Она поворачивается и медленно идет к нему, облокачивается покатым бедром на край лакированной столешницы. О, как же хочется стащить с нее эту осточертевшую рубашку, коснуться разморённой теплом кожи, притянуть к себе, прижать всю, ощутить ее присутствие каждой клеточкой тела. Чтобы его пальцы в ее волосах, и ее руки на его шее, груди и вниз. А ее кожа, кажется, смутно и странно пахнущая тиной и чистой речной водой, какая она? Правда такая же белая, как у мавки, на которой так легко вычерчивать кровавые вздувшиеся письмена страсти, как на белом холсте молодого художника. Бархатная, как спелый молодой сладкий персик, в который так хочется вонзить зубы, прокусить, и чтобы дурманящий сок тек по губам, делая их липкими и желанными? Или шелковая, как тетива, чтобы вся напряженная и упругая. И каким бы счастьем казалось трогать ее, чтобы она пела, она кричала, опадая в руках как дорогие индийские ткани! А какой бы она была на балу? Наверное, изящной и грациозной. Ей бы пошло синее, как волна, платье, переливами океана летящее в вальсе (оно необыкновенно оттенит ее чудесные глаза!). Он бы вел танец и держал бы ее за хрупкую осиную талию, чтобы она не исчезла и не ушла, как держит заботливо редкую вещь антиквар. Он бы подарил ей кольцо с сапфиром. Надел бы на ее тонкий палец и целовал бы его до сладкой истомы. А она бы зарылась в его волосы и прижала к себе. И так бы вечность быть недвижимым. Тетрадь кончается, кончается всё, кончаются рассказы о ней, а говорить можно бесконечно. Оксана улыбается капризными пухлыми губами, тянется к нему и растворяется в душном, стоячем, как болотная вода, воздухе. Гоголь сидит на стуле, взмокший, вымотанный и уставший. Ему так жарко, что он в исступлении рвет на себе рубашку, оголяя неожиданно широкую для его хрупкого телосложения грудь, и пуговицы прыгают врассыпную, как дети, убегающие друг от друга. Его руки — в чернилах, как в крови. В ее крови. Эта тетрадь полна ею, полна им. Его страдающим сердцем, ее несбывшимися надеждами, их неслучившейся прекрасной жизнью. Их мучительной болью: ее — от любви к нему, его — от любви к ней. И вдруг Гоголю становится легко. Так легко, что, кажется, он сейчас полетит. Конечно, к ней. За ней. Если и есть способ послать письмо в ад, то только такой. Он садится около камина, там, где несколько минут, а, может быть, и часов назад стояла она. Холод ее ступней всё ещё ощущается на дощатом полу. Он берет в руки тетрадь, толстую, в надежном кожаном переплете, тяжелую, ценой -дешевую, ценностью — невообразимо дорогую. Целует ее, так горячо и пламенно, как целовал бы Оксану. -Я люблю тебя, — тихо шепчет, чтобы узнать это могла только она, и бесстрашно, отрезая все пути назад, бросает твердой рукой свое сердце в огонь. Пламя ласкает и лижет бумагу, обнимает ее, танцует с ней, поглощая и уничтожая собой. Гоголь смотрит на это и касается губами горячего стекла бутыли. Облизывает его, собирая последние капли безвкусной жидкости. Он уже давно не разбирает вкуса даже самых крепких вин. Ему все одно — забыться и уйти в тот мир, где можно с ней встретиться, где можно её найти. Веки его постепенно тяжелеют, тело наливается свинцом и каким-то мучительным наслаждением. Он пару раз проводит рукой по полу, удовлетворенно улыбается, сладко и томительно потягивается, закрывает глаза и проваливается в небытие между адом и раем, жизнью и смертью, истиной и ложью.