Ранение прямо в сердце.

      Смрад от гниющих мелких чертей бьёт в ноздри даже ночью, когда они спят, закрыв зубами зловонные рты. В комнате невыносимыми ароматами парят злость, зависть, наигранность, фальшь и блеф. Всё смешивается в один флакон и желание вывернуть нутро наизнанку становится сильнее; Милас сделает всё, лишь бы не чувствовать больше этого гадкого безобразия внутри себя.       Сигаретный дым источает запах куда приятнее, чем тот, что витает в помещении, позади балконной двери и спасает своим горьким послевкусием от очередного приступа гнева, да постепенно приводит в чувство, затмевая лёгкой дымкой боль дикую.       Злость из-за того, что она не её.       Злость от того, что она не захочет быть её.       Воздух ночной был уже слегка морозный, хоть всё ещё и августовский. Он бил по щекам, раздавая хлёсткие оплеухи и заставляя морщиться от мелкой, но неприятно пощипывающей боли.       Ксения Милас, оперевшись локтями на балконный фасад, тяга за тягой выкуривала сигарету и надеялась на то, что после того, как она успокоится после одиночного боя со своим нутром непослушным, сможет упасть замертво в собственную постель и заснуть сном младенца до самого утра, не проснувшись ни разу.       Мысли её неподвластные, покоя не давали даже тогда, когда она спала. Тяжёлое дыхание, невнятное бормотание и стоны измученные-это всё сны, в которых Милас видит рыжую девушку, которая раз за разом отрекается от неё, брезгливо отводя взгляд.       Во всех своих бедах винит она эту чёртову Анну Горохову. В заново сбитых кулаках, в сердце саднящем и в неистовой любви к ней, что лёгкие забивает своими веснушками блеклыми.       Ночь, продлившаяся всего навсего лишь несколько часов, закончилась, внеся сквозь тонкие шторы капли света. Утро не заставило себя долго ждать, через несколько минут врываясь в комнату сквозь стёкла лучами яркими, желая будто испепелить её жительниц своим огнём.       Лучи коснулись закрытых век Милас, будя её от поверхностного, едва заметного, едва ощутимого, совсем незамеченного сна.       В помещении тишина и спокойствие двумя сёстрами блуждали между постелей, на которых спали девушки, видевшие десятые сны. Все они мирно спали и лишь одна, сразу проснувшись и едва успев разомкнуть глаза, села на пол, чтобы успеть полюбоваться той, которую считает самым лучшим из лучших в мире из всех произведений искусств.       Аня спала, подложив под щёку ладонь и Милас в этом положении видела маленького, совсем крошечного ребенка, которого хотелось обнять, к себя прижать и никогда и ни за что не выпускать из объятий своих.       Ксения хочет, чтобы Аня была с ней.       Ксения хочет, чтобы Аня хотела быть с ней.       Ксения хочет.       Ксения получит.       Ксения завоюет.       Веснушки, разбросанные Солнцем по её коже, хочется губами сцеловывать, языком обводить точечку каждую блеклую и чувствовать вкус их пьянящий. Рыжие волосы, что в крупые кудри послушными змейками скрутились, освещают комнату ярче самого Солнца, бросая тёплые блики на стены; молочная кожа, на ощупь которая сравнима лишь с самым дорогим шёлком, в свете лучей россыпью драгоценных камней мерцает, переливается, просит прикосновений ласковых; а губы на вкус у Ани (Милас уверена в этом на тысячу процентов) слаще любого мёда и ласковее самых нежных лепестков роз.       Она с ума сходила, когда могла спокойно смотреть на неё и оставаться незамеченной. У неё с каждым взглядом на неё, сердце миллиардами звёзд расходилось, превращаясь в пыль золотую.       Она дар речи теряла, чувствуя, как лозы чувств неугомонных вокруг лёгких её оборачиваются, и дышать мешают, больно воздух внутри страмбовывая.       И оттого Ксения самым послушным Цербером сидит у ног спящей девушки и сон её сторожит, наготове загрызть любого, кто только посмеет думать о том, чтобы нарушить её покой. Любого убьёт и глаза на трофей заберёт у того, кто в сторону рыжеволосой косо решил посмотреть.       Аня начала медленно просыпаться, еле заметно хмурясь, прогоняя сон. Она потянула свои ладони к сонному, немного припухшему, лицу, забавно морщясь.       Милас мгновенно среагировала и поднялась, отскочив от постели любимой соперницы на пару шагов как ошпаренная, чтобы не выдать себя. Не выдав того, что боготворит рыжую, следит за каждым её движением, впитывает в себя каждое произнесённое слово и вдыхает запах её, когда та мимо проходит, ароматом своим с ума сводя.       Ксения усмехается про себя, представляя сцену эту в своей голове. До чего же глупо с любовью смотреть на ту, от которой взаимности ждать даже не стоит, которая никогда не обнимет, на поцелуй не ответит и лишь смотреть будет с безразличием, а то и вовсе, с мерзким, бегущим липкостью по коже, презрением.       Но всё же, Ксюша смотрит на рыжеволосую с надеждой искренней, что в душе теплится, трепыхается в паутине бабочкой, спастись надеется. - Чего тебе, Милас? Какого чё'та уставилась, блять? - голос сонный совсем, с хрипотцой чуть тяжёлой       Смотрит на Ксению, не понимает, почему та от неё взгляда странного не отводит. - Завтрак, блять, скоро, просыпайся. И остальных буди, - чётко, как заученную формулу произносит и скрывается в ванной комнате, хлопая дверью.       Горохова кивает, потягивается и прикрывая ладонью зевоту, только глубже в одеяло закапывается. Она словно котёнок напуганный в клубок сворачивается, уши рыжие к себе прижимает и лапами пушистыми голову прячет, окутывает. Мяуканье жалобное в себе еле сдерживает, подавливает из всех сил, в руках себя держать пытается.       Брови домиком сложены, глаза покрасневшие влагой налитые. Лежит тихонечко, носом лишь изредка шмурыгает, а про себя воет самым диким из всех голосов голосом. Пальцы снова автоматически по внутренней стороне ладоней ползут, острия пластин ногтевых дегустируют, на себя царапины новые принимают, корочку только зажившую сдирать позволяют.       А Милас тем временем, в ванную заходит, раздевается, сбрасывает одежду на пол, заходит в душевую, крутит винтиль с холодной водой и жмурясь, ступает под ледяной водопад.       Потоки его, стальными иглами оседают на коже, мелко пощипывают, постепенно замораживают, словно сильнейшее обезболивающее. Но боли вместе с собой ни капли не уносят, оставляя всё в точности так же, как и было, всё на своих злосчастных до скрипа зубов местах.       Нервы в коробке черепной бьют тысячью расколёных кувалд, не давая сосредоточится на том, чтобы успокоиться.       "Не помнит,-проносится мысль в голове,-не помнит, что ночью было, не помнит как я рядом была, как обнимала её, согревала холодную всю. Как же больно, как же больно, как же больнобольнобольнобольно..."       Вода из крана на лицо хлещет, со слезами смешивается, а она сгорбившись стоит и в кулак рыдает собственный, всхлипы заглушить в себе пытается. Обидой поддых бьёт то, что она через себя ночью переступила, в чувствах себе, так долго отгоняемых, призналась, а о ней и не помнят даже, забыв просто напросто, как о пустышке какой-то. Как о жучке мелком, не нужном вовсе.

***

      Ранний вечер. Уличные фонари бьют в стёкла, пересекаясь с внутренним светом ярких люстр. Девочки перед уходом на очередное задание, столпились у кровати Гороховой. На перебой что-то говорят, рассказывают, шутки шутят и чуть ли в пляс не бросаются,-всё, лишь бы не видеть красного от долго сдерживаемых слез лица и гримасы явно нездоровой, болезненной.       Прошёл ещё десяток минут, и всё вышли, оставив рыжую одну, укутанную в кучу одеял. Она дрожала под ними, барахталась, как пёстрый, оранжевый лист на ветру. Поскуливала, давая возможность выплеснуть хоть часть боли своей в пустой воздух.       Аня радовалась, что осталась одна, наглухо изолированная от надоевших ей девушек. Теперь она может вытащить все свои чувства на поверхность, за пределы зубов стиснутых и желваков по скулам бегающих. Она может скулить, биться, рыдать и терзать себя, погружаясь в истерику, чтобы в одиночестве вылечиться.       Дверь неожиданно хлопнула, внося в комнату чьи-то шаги очень лёгкие, но настолько уверенные, что в голове снова забился мыслей бешенный рой и дышать стало ещё сложнее.       Свет погас одним метким щелчком по выключателю, погружая общую спальню в едва наступивший холодный свет вечера.       Горохова в постель вжалась, обнимая себя холодными, промерзшими от озноба руками, в тщетной попытке согреть себя и спасти от себя же.       Она знает, кто вошёл в комнату.       Она знает, кто потушил свет.       Она знает, кто стоит над её постелью.       Она знает, кто берет её на руки и уносит прочь.       Она знает, кто это.       Она узнала. И ей очень стыдно.       Милас вносит её в свою комнату, кладет измученную девушку к себе в постель, раздевается, рядом ложится, делится с ней теплом своим и шепчет на ухо ласково: - Всё будет хорошо, солнышко. Я верю, что ты справишься, милая.       Аня молчит, не шевельнувшись ни разу. Думает что ответить ей, как вести себя рядом с девушкой, которая всё нутро её одним прикосновением разжигает до искр и до пламя бушующего, всепоглощающего.       Не знает, что сказать, что вымолвить языком шершавым, который только и хочет, что вдоль ключиц Ксюшиных провести в знак благодарности, оставив след мокрый.       Тишина обрывается лёгким прикосновением сухих и горячих губ чуть выше ярёмной впадины (пока ещё не ключиц) и едва слышимых, пускающих по коже Ксении мурашки, слов: - Мы сп'авимся, - прижимается крепче, слёзы пускает. - Ну-ну, тише. Не плачь пожалуйста, Ань.       Милас ловит крупные капли поцелуями в щёки, не давая им спустится в шевелюру медную, столь спутанную изящно. - П'ости меня, Ксюш. Я помню всё. П'ошу п'ости меня пожалуйста. Я испугалась п'осто. Испугалась, что тебе не важно это. Ну, всмысле я не важна.-мяукает котёнком испуганным, провинившимся, - я чувствую к тебе столько всего, что с ума, блять, схожу п'осто. Чувствую и ст'ашно от этого очень. От того и утром г'убо так к тебе отнеслась. П'ости, Ксюш. П'ости меня пожалуйста. - Тш-ш, маленькая, не плачь. Я тоже чувствую, Ань. Я тоже. Я очень...       Пауза.       Не знает, как сказать это.       Не знает, как признаться и ей и себе.       "Это же не слабость, Милас. Ты сможешь сказать это. Ты ведь просто пару слов скажешь всего лишь, а с груди целая тонна уйдет." - Очень сильно люблю тебя.