Seelie Song

Встречал ее черный замок огнями в живых светильниках, что когда-то цветами были, но застыли в вечности, распустив лепестки, и на верхушках их плясали дикие огоньки. Пригоршню одну зачерпнула Лея и провела по волосам, а те засияли разом. Другую просыпала на платье свое, вспыхнуло и оно мягким светом. Живыми были крупицы, переливались они при каждом движении, перешептывались между собой. Были они духами болот и черных земель, смерных на гибель вели, в трясину, но Сидхе верно служили. — К лицу тебе мой дом, Королева, — заметил Люк точно ненароком. Увили корону его острозубцовую огоньки. Нестерпимо пылали, встречая господина замка, а больше всего слетелось на рябиновые пальцы, словно перчаткой живой окутав. Питались они силой его, а известно же, в чем была сила Неблагого Сидхе — в ярости и боли, срощенной с костями и мясом. — Неужели не улыбнешься, старых духов привечая? — упрекнул он ее мягко, и Лея вздохнула. И то правда, никакая ссора не могла встать между нею и старыми хранителями черных камней, не Люку улыбки ее и взгляды будут, а тем, кто любят ее. Двое их было — один золотой, тонкий словно лепесток пламени или луч солнца, пролившийся в воду, а второй бело-синий. Древними они были, еще отец их создал когда-то, Энакин, кровью своей пожертвовав и Силой, чтобы оживить неживое. Древними, но не старыми. Не было у них лиц, не было рук или тел. Воплощением волшебства истинного стали и верно несли свою службу в черных палатах Люка. Берегли они вместе с неразумными клураканами, что в углах тенями живыми прятались, каждый камень, резной цветок над порогом, как было оно испокон веков. И пока нерушимы будут они, стены, что привечали ее сегодня, и Сила пребудет. Не дело Королеве Благих было на колени перед духами опускаться, но с легкостью наклонилась она, руки протянула и засмеялась, когда зашуршал, загомонил золотой сгусток, рассказывая, как долго ждали они ее возвращения. И как скучно было им тут, в темноте ждать. Но теперь, когда вернулись домой сразу двое из Скайуокеров, будут и пиры, и охоты, и веселье бесконечное — позаботились они уже обо всем. И даже покои подготовили, не совместные, как в детстве, но рядом совсем, дверь к двери, соблюдая старый обычай. — Вот видишь, — опустился на одно колено рядом и Люк, и ласково потянулись к нему оба духа, золотой и синий, друг друга ярким сиянием перебивая. — Здесь все рады твоему возвращению, — так сказал, что сердце заныло, но потом поняла Лея, что хотел он сказать. Твоему — словно позади не остался стоять человек в одежде грязной да с лицом одуревшим от чудес. Огоньки-то мелкие видал Хан и не раз, по осени выбирались те в низины туманные, в болота, кормясь старыми истлевшими костями, теми крохами Силы, что были и в смертных. А вот клураканы и духи... К этому не был ни один человек привычен. И это еще не видел он истинных лиц Сидхе. Та же Лея Благой была, красоту набирала со временем, но те, что зимой просыпались, другой облик принимали в час мертвой ночи. Страшными становились их лица. И с Люком так будет. С каждым осенним днем станет он меняться. И хоть привыкла уже Лея к истинному его облику, все равно не могла порой сдержать дрожи. Но сейчас был он красивым и безмятежным, только огоньки беспокойно над короной кружились, выдавая нетерпение мыслей. — Моему? Весь Двор со мной, за спиной твоей стоит. Не говори так, — тихо прошептала Лея. Обидятся Благие, злобу затаят на темных своих сородичей. Да и у вторых полно пленниц и пленников смертного рода было, по золоченым клеткам. И пусть разум ее был в смятении, покорно приняла она рябиновую ладонь брата. А затем на цыпочки приподнялась, чтобы дотянуться губами до губ его. Не любовников то поцелуй был, касание легче паутинки осенней по ветру, символ того, что не враждовать она пришла сюда с Благими подданными, а себя вверив. Но запунцовел весь Люк. А затем рывком, почти грубо к себе притянул и на руки поднял. Духи расступились, клураканы по углам затихли, перестав перешептываться. Через порог нес он ее, да и после с рук не отпустил, ступая по черным плитам. Огни горели нестерпимым светом в его волосах, а щеки все еще пунцовыми казались. Но вперед смотрел Люк, не на нее. А ведь раньше иначе все было. С детства любил он ее на руках без устали таскать, хоть и роста они одного были, но держался он верно, не шатаясь. Ни разу не отпустил. А Лея только смеялась да за волосы дергала, щекотала всюду, подначивая его — было это его любимым испытанием. Не пощекотать теперь, не коснуться даже пальцем, смирно она в кольце его рук сидела. Обычай так повелел, а не сердце его. — Прими кров мой, пищу из рук моих, защиту, Королева, — складно говорил он, повторяя заветные слова. Такими делиться могли лишь они да те из Сидхе, что связывали судьбу свою воедино. — И верну все сполна весной, когда час мой пробьет, — а следом по пятам точно привязанный плелся смертный Хан. Растерял он всю оторопь, зорко глядел он на золотые осколки, вплавленные в камень. И на жемчужные градины, что свисали с витых люстр, украшая зимний зал. На опалы бледные, но искрящиеся огнем, стоило лучику света упасть на троны. Один черный, из глыбы обсидиановой, побольше — для Люка, второй, словно клетка без дверцы, из тонких серебряных прутиков свитый — что принадлежал Лее. — Да будет так.

***

После долгого путешествия освежиться и наряды сменить собирались девы Благие. А с ними и Хан увязался, хоть места своему не определили ему духи. Не предупредили их, но смертному и так хорошо было. Щебетали они о том, что красив он, широки его плечи, а уж какие ладони большие, мозолистые, значит, не ленив он. Повезло Лее, смеялись они, встреться кому такой, не удержались бы они, а теперь только смотреть могли и зазывно улыбаться. Лее же не до этого было. Платье ее пятно алое украсило, там, где прижимал ее Люк к себе, цветок кровавый спрятан был. Смялись его лепестки, не доживет и до утра, но не в силах была она думать об этом. Только смотрела в зеркало на отражение свое, запятнанное алым. Зачем он взял его? Чтобы поглумиться? Или Силу ее обуздать, себе через цветок отобрав? Не стал бы делать такого брат единокровный, тот, что любил ее больше жизни. Но с тех пор много времени прошло, реки обмелели, скалы сточились, разве не мог и он измениться? Не мог. Сердце ее не верило, вот и болело. Но тихий голосок шептал — почему же? Ведь изменился их отец после смерти любимой жены. Точно умер весь, высох, не осталось в нем больше добра и ласковых слов. Даже дети его со временем стали чужими ему казаться. Люка от себя прогнать не смог бы, ведь следовало корону в свое время передать, научить всему, а вот для Леи и минутки не нашлось бы. — Всякое говорили мне, — подал голос с порога Хан, — но о таких чудесах не слыхал никто. Стоял он там, небрежно облокотившись на каменный выступ, руки на груди сложив, и смотрел так, будто вечность целую вместе провели они, рука об руку — чуть лениво, скользяще по сгорбленным плечам ее. Улыбка коснулась губ его, но взгляда не изменила. — Пели пьяные менестрели о садах и беседках, а тут темень сплошная и камень. Как жить тут? Как в колодце каком, — словно мысли ее читал. Вздохнула Лея и растерла глаза. Сухие они были, ни слезинки она не проронит из-за Люка, но камень на сердце как лег, так и остался там. — Потому что не видели они дворца моего брата. А кто видел, глаза ему выкололи, язык вырезали да на блюде скормили. Чтобы неповадно было болтать, — со злости какой-то сказала Лея, а потом пожалела. Разве Неблагой была она? Разве в радость ей был страх смертного человека, принесенного в другой мир, но храбрившегося из последних сил? Так только Люк отвечать мог, не она. Но и пленник ее был не робкого десятка. — Мои тоже выколешь, по одному, чтобы не смог описать красоту твою людям? И язык отрежешь заодно. Не поможет это, Королева. Нет таких слов, чтобы рассказать о тебе, — не лебезил он перед Леей, как иные Благие, смело говорил, не жалея правды. По-другому глянула она на него. И теперь заметила, что девы ее верные не только с ним разговоры долгие вели, пока косы Лее клураканы расплетали, приодели они Хана. Грязную одежду спрятали, в черноту и белое обрядили, сорочку из запасов нашли, что велика была бы Люку, но впору пришлась Хану. Ту самую, что Лея расшивала, да бросила на середине, так и не закончив узора крылатого. Но даже однокрылым был Хан хорош. Точно король он стал из легенд смертных. Красивый, смелый король, а не нищий проходимец. — Не стану поступать я так, — отошла Лея от зеркала, и пропал морок окровавленный, легче дышать стало. — Я не такая. Отпущу, когда срок службы закончится, — не место Хану тут, в черном дворце. Пока жив он, пока сердце еще бьется, пока помнит о том, что человек, не станет камнем, как Дэмерон-Рифмач. — Как пожелаешь, Королева, — знал смертный, как кланяться. Отвесил поклон по чести, не подобострастный, не устрашенный, а как король поклонился и улыбнулся, и поняла она, что страха в глазах Хана больше не увидит. Не из таких он. Насмерть пойдет биться, шею подставит под клинок, но бесстрашно глядеть будет. И смеяться, зубы скаля. — Но я жалеть не стану, чего бы не захотелось тебе, — выпрямился Хан. Однокрылый сокол на груди его встрепенулся, готовый к полету, да только до весны не вырваться ему на волю, к чистому небу, яркому солнцу, теплу. С руки кормить придется. Но раньше сменить наряд надобно. Дев позвать Благих, не при смертном же переодеваться она станет. Только подумала о таком Лея, как жарко сразу стало. А ведь смертные не только жадностью своей славились, любить они умели так ярко и сильно, как звезды небесные, что готовы сгореть дотла. Если полюбит ее такой, тоже сгорит? Или зачахнет как Дэмерон, растеряв былое веселье, живость духа. И если полюбит, то что с нею станется? — Выйди, Хан, — попросила она и отвернулась на всякий случай. Чтобы взгляд свой спрятать, под ноги себе уставилась. — К пиру первому подготовиться надо. А ты рядом будь, не броди по темному замку в одиночку. Не хочу, чтобы что-нибудь с тобой произошло. Брата покои рядом совсем. Забредет туда смертный ненароком, и не спасет Хана даже покровительство Леи. Люк ему хребет сломает, не только глазами и языком ограничится. Пытать будет за любопытство, пусть и ненарочное. — А что со мной станется, — развел руками Хан, но повиновался. — Меня ничто теперь не возьмет, Королева. В дверях золоченых, резных окружили его девы Благие, что уже несли убор к первому осеннему пиру — не белое, не зеленое, алое как кровь, как цвет рябины, и корону из осенних листьев, выкованную искусными мастерами. Хана тут же забрала себе Амилин, подтолкнула к выходу: — Чтобы к обеду не лечь тебе костями, красавчик, — нравились ей такие, как он, и не удержалась она, ущипнула его за щеку вольно. — Придется по-волчьи выть научиться среди стаи новой. Но ты разберешься, я знаю. А что непонятно, у него спросишь, — и указала на Дэмерона, что стоял подле своей госпожи. — Как хорош, как хорош... — только закрылись за мужчинами золоченые двери, как защебетали девы в полный голос. — Ах до чего хорош, Королева, бесценное сокровище тебе досталось, не губи его, просим... — Благими были они, мужчин смертных иногда в плен брали голосами, чарами за собой уводили, но недолго при себе держали. Не то в камень сердце превратится, позабыв о прошлой жизни. Или просто от тоски зачахнут. Видимо, очаровал их Хан за мгновение, что готовы они были за него заступиться перед своей Королевой. Головы вскружил своей красотой и смелостью. Да и на нее подействовало. — Ш-ш-ш! — оборвала их Лея. — Негоже опаздывать к пиру Неблагому, а с вашими просьбами до утра тут простоим. И то верно, встрепенулись они, замолкли, только переглядываясь по-прежнему довольно. Платье поднесли, а старое ловко расшнуровали и убрали подальше. Кровавое пятно не сойдет, так порвут ткань на клочки да заново соткут, нитями лунными стянув. — Слышала я... — не утерпела одна из дев, Кайдел, придерживавшая кувшин с росой, чтобы смыть грязь после дороги, — что приказал сегодня Король Неблагих выстроить на вершине башни прозрачный сад, деревья высадить там живые, что растут по другую сторону камней, родник перенести из-под земли чистый. Качели подвесить двойные, чтобы с невестой своей там сидеть... — Кайдел! — оборвали ее, но Лея махнула рукой — продолжай. Больно было, и не только при мысли о садах шепчущих, свежих и пахнущих сочно, о воде в ключе, что будет бить наружу, растекаясь по плитам. О невесте, что будет взмывать в воздух, к вершине прозрачного купола, поддерживаемая рябиновой рукой. — А еще, что во время пира принесут тебе, Королева, золоченую клетку, что уже куют. В ней жить смертный будет, так Король повелел. Треснуло что-то под пальцами, увидела Лея, что это зубец короны ее узорчатой. Испорчен был теперь убор, а гнев никуда не ушел, только сильнее нагнал и на горло лег удушливой пеленой. В клетку? Ему качели, а ей клетку?! — Пусть в клетку свою невесту усадит и держит там всю зиму, — отбросила она алый убор в сторону, и надрывно зазвенел он, ударившись о плиту. — Коли она ему вещь, — оттолкнула Лея ловкие пальцы девы, что плела ей мелкие косы и пошла к зеркалу. Скрутит она их сама, свои волосы, которыми так любовался Люк. Туго сплетет и спрячет от глаз. Платье это... дернула Лея за рукав и поползла по ткани трещинка. Не видать ему теперь красоты Благой. — Платье мне принеси другое. Под горло чтобы и по пятки самые, — приказала она. — И, вы все, не смейте мне больше перечить! — не успели девы поднять шум, затихли разом, а одна так и застыла, нагнувшись за сломанной короной, будто на краже ее застигли. — Не к добру приведет ярость твоя, — единственная, что могла возразить ей, сказала. — Иногда под рукой не камень, а тонкая ветка. Нажмешь — и сломается, — затуманился взгляд Амилин. Видела она будущее, но не случившееся, так что могли предупреждения ее быть всего лишь обманом. — И что с того? — не прутик Люк, что с ним сделается, если первым начал. Закончила скручивать жгут волос с одной стороны Лея и закрепила заколкой острой в виде тонкого меча — всякий, кто увидит, поймет, что Благие не уступят темным сородичам, та же кровь у них в жилах, зубы не менее остры. — Трещину такую только чужое деревце затянет, корнями сильными. Но может сломаться и оно. Возьмешь на себя вину за это? Глянула на себя в зеркало Лея — без украшений, убора, огненных нарядов перестала она быть прекраснейшей из Сидхе. К мечу бы латы, шлем, чтобы скрыть разгневанный взгляд. И смертного рука к руке, того самого, что не боялся никого и ничего. Хороша пара будет, в самый раз для первого осеннего пира.