Вы ненавидите меня так страстно...

      С последних событий прошло всего четыре месяца. За это время мало что могло измениться: мир так огромен, что одно единственное изменение в одном конкретном человеке подобно соринке для целой планеты. В сущности всё оставалось прежним: люди ходили по улицам поодиночке и парами, дамы всё так же нашептывали кавалерам свои россказни, а кавалеры всё так же глупо улыбались в ответ. Люди не приучены кардинально меняться и не приучены замечать эти изменения. Им достаточно того, что у них есть, если это приносит им комфорт и удовольствие. Но не будем говорить о серых людях, на которых мы ещё насмотримся в течение не одного столетия. Вернемся к судьбе тех, за которых мы переживали всё это время.       Николай Васильевич приболел после того случая, но под бдительной опекой Пушкина пошёл на поправку. Здоровье его почти полностью восстановилось, но что до душевного спокойствия, то до этого ещё было далеко. Гоголь понимал, что не сможет долго оставаться в России, пусть он и любил свою Родину, пусть принадлежал ей сердцем. Николая тянуло в Рим, где он планировал начать писать что-то новое, что до этого ещё не писал. Александр отнёсся к этому порыву с пониманием. С его согласия Николай мог покинуть страну спустя какое-то время, при этом сохранив связь с Братством. Гоголь согласился и с того момента стал проситься на самые сложные миссии, только бы не оставаться без дела.       Лермонтов уехал на Кавказ. Сцену его прощания с Пушкиным никто не видел, но она и не была предназначена для чужих глаз. Через неделю после их воссоединения с Гоголем Михаил уехал, чтобы больше никогда не вернуться. Он обещал сохранять связь, но так и не прислал ни одного письма. Только вечерами, когда было особенно холодно и снег толстым слоем покрывал мостовую, Пушкин сидел в своём кабинете перед камином и с печальной улыбкой читал что-то, накарябанное на листке бумаги. История умалчивает, от кого были те письма: но позже мы узнаем, что они продолжали приходить и после смерти поэта, только уже не на адрес Братства, а так, в пустоту.       Бомгарт получил приглашение в столицу. Говорят, ему там выделили значимое и прибыльное место со всеми условиями и комфортом. Там были и новые инструменты с серебряным покрытием, и специальные помещения для проведения операций. Да и оплата оказалась немалая: побольше, чем у простого чиновника. Всё это было оформлено на имя Бомгарта; он отказался. Как и почему — объяснять не стал, но сам для себя чётко обозначил одно: из Диканьки он уже никогда не уедет. Так уж вышло. Там была молодость Леопольда, там была его жизнь и там оставалось его сердце. Что ещё нужно больше не одинокому человеку? Спокойствие и уют родного места. Говорят, он даже женился, но это не точная информация. Тесак писал об этом Николаю, да письмо не отправил. Сам он занялся писательством, но не всерьёз, а так, чтобы скоротать одинокие вечера за сказками и байками, которые потом разошлись по всему селу: деревенские передавали их из уст в уста, искренне веря в правдивость оных.       Но вернёмся в Санкт-Петербург и заглянем в штаб Братства, где в извилистых коридорах, за дверью слева находился кабинет Гоголя. Он, сгорбившись, сидел в своём кресле и смотрел на бумаги, не видя текста. И сидел он так уже довольно давно. Муза избегала его сегодня, из рук всё валилось, а Пушкин отказался брать его на новую, чрезвычайно секретную миссию. Это больно ударило по самолюбию Николая. Однако возражать не было желания и сил. Гоголь сел за разбирание бумаг и просидел так около трёх часов, как вдруг скрипнула дверь, и в кабинет вошёл Александр. Он только промолвил «плохие новости» и сел в кресло напротив, так и не сказав больше ни слова.       Пушкин выглядел мрачным и рассеянным, каким Гоголь его раньше никогда не видел. Губы поэта сжались в тонкую линию, глаза уставились в одну точку, ничего не видя. Зная бойкий и яркий характер Пушкина, было страшно смотреть на него сейчас. Все это не сулило ничего хорошего. Тусклый свет лампы делал бледное лицо поэта похожим на маску, что носит смерть, забирая новую жертву.       — Александр Сергеевич, всё в порядке? Вы говорили про не очень хорошие новости… Случилось что-то ужасное?       Александр вздрогнул, и наконец сфокусировал взгляд на мужчине напротив. Создавалось впечатление, что ему приходилось прилагать неимоверные усилия для того, чтобы просто посмотреть в глаза Николаю. Когда он заговорил, Гоголь обмер, жадно поглощая каждое оброненное слово.       — К сожалению, случилось, Николай Васильевич. Это касается Бенкендорфа. Ситуация вконец обострилась, и, после того как вы вернулись из временного плена, мы договорились о переговорах. Увы, они сорвались. Началась перестрелка, в которой погибли как наши, так и их товарищи. В числе убитых находился, как мне доложили, Алексей Карнивальд и Яков Гуро. Его тело забрали масоны. Среди наших погиб юный…       Николай почувствовал, как постепенно теряет связь с реальностью и его уносит куда-то далеко, в вязкую и мерзкую пустоту. Меж рёбер с оглушительным треском разлетелось на части сердце, не успев в последний раз затрепетать раненой птицей. Пушкин говорил, но слушать его Гоголь был уже не в силах, как не в силах был унять дрожь в похолодевших пальцах. Миллион вопросов в одно мгновение пронеслись у него в голове и рассыпались пеплом, оставив лишь один - неужели? Неужели это правда? Николай даже не задумался о том, как такой опытный масонский охотник за нечистью умудрился поймать пулю. Вопреки всему, это было вполне возможно, ведь Гуро — всего лишь человек. Но беда Николая была в том, что он создал в своём воображении образ непобедимого, неприступного и недоступного не-человека, который только лишь принимал человеческий вид. Гоголь считал Гуро кем угодно: демоном, колдуном, ангелом-хранителем с подмоченной репутацией, просто нечистью и даже Дьяволом. Отчего-то писатель забыл, что имел дело всего лишь со смертным человеком. С тем, кто вовсе не имел бессмертия и неуязвимости. С-м-е-р-т-е-н.       Гоголь считал, что Яков Гуро будет всегда, игнорируя как разницу в возрасте, так и всё остальное. Гоголь надеялся на это, но его надежды самым жестоким образом разбила госпожа Смерть. Или, скорее, господин — у него было много обликов и ни один из них не являлся настоящим. Оно было. Оно есть. Оно будет вечность, пока Земля не самоуничтожится и люди не исчезнут из Вселенной. Именно до этого времени, как думал Николай, и будет существовать Гуро.       — …Николай Васильевич?       Пушкин дотронулся до плеча Гоголя и тот вздрогнул, очнувшись от своего собственного морока. Лицо его было бледно и пусто и не выражало никаких эмоций. Лишь глаза отражали бурю, что разыгралась у него в душе: боль, разочарование, обида — на кого, на Смерть? Александр понимал это и не пытался растормошить своего друга (а Пушкин по праву мог называть Гоголя своим другом и заботился о нём по-дружески). Пушкин понимал, потому что сам уже на протяжении трёх месяцев ощущал непрекращающуюся боль. Но, по крайней мере, его чувства имели права на жизнь в маленьких строчках небольших писем. Гоголь же не имел таких писем. Не имел вообще ничего, что могло бы связать его с тем, что было дорого его сердцу.       Сиплым, абсолютно ничего не выражающим голосом Николай медленно, тихо, безжизненно проговорил:       — Что теперь будет?       — Теперь будет плохо, — так же тихо ответил Александр. Тяжело вздохнул и устало откинулся на спинку кресла, прикрывая глаза. — Видите ли, Николай Васильевич, всё не так уж и просто, как могло показаться вам на первый взгляд… Изначально всё шло по плану, но потом… Но потом я просчитался.       — В чём? — Николай поднял на Пушкина осмысленный взгляд и нахмурился. Смутные подозрения терзали его мысли. — Что шло по плану?       — Да всё шло по плану, — просто пожал плечами мужчина.       Он знал, что пришло время рассказать правду, всё равно уже не было смысла её скрывать. Но это оказалось гораздо сложнее, чем он думал. И всё же Пушкин не позволил себе ускользнуть от этого. Он был в ответе перед своей совестью. — Мы выследили Карнивальда, когда он вёл слежку за ведьмой, и намеренно поймали его. Когда он привёл нас по весьма известному нам пути к подземному ходу, у меня не было сомнений, что ваш дар поведёт вас совсем не к Марии, но это было нам на руку. Нет, подождите! Не перебивайте, прошу. Позвольте мне оправдаться и, быть может, заслужить ваше прощение, Николай Васильевич. Всё дело в том, что по расчетам Карамзина, а именно с ним я составлял план, Мария должна была освободиться из оков именно в тот момент, когда мы были рядом с господином Гуро. Когда ведьма перенесла вас в Диканьку, нас вместе с Карнивальдом отнесло совсем в другую сторону, на окраину Петербурга. Именно он, по нашей задумке, должен был привести Братство к разгадке тайны женского Ордена. Я вам рассказывал о наших злоключениях, но позвольте теперь пояснить некоторые моменты: я прекрасно был осведомлён о Нави и о том, что её на меня натравил Карнивальд, дабы избавиться от лишнего, так сказать, груза. Ему это не удалось, зато я убедился в его намерениях. Как бы искусно не притворялся этот лжец, он не смог скрыть от Карамзина своё истинное лицо, а в последствии и от меня с Михаилом. Но я не мог позволить этому масону понять, что у меня нет к нему доверия, поэтому приходилось выкручиваться. Когда после нападения Нави он якобы погиб, у меня не осталось сомнений в том, что он, уверенный в моей гибели, уже на пути к своей ложе. Не было смысла его удерживать. Хотя теперь я понимаю, что это далеко не так… Честно признаюсь, я не сразу раскусил, кем на самом деле являлся Алексей Карнивальд, и это едва не стоило Михаилу жизни. Ведь если бы я этого не понял, то, скорее всего, этот волк в овечьей шкуре убрал бы Михаила с дороги, а потом и меня заодно.       — Но что с женским Орденом? — нетерпеливо перебил поэта Николай, скрывая дрожь в голосе. Пушкин мягко улыбнулся, призывая друга к терпению.       — Никакого Ордена и не существовало, милый Николай Васильевич.       — Но как же?..       — О, вы просто не оценили всю силу женской обиды!.. Нравы так жестоки, я вам скажу; нравы масонов глупы и невежественны. Андрей Мельков формально был членом Братства. Но мне удалось выяснить, что раньше он состоял в ложе и все еще был под влиянием Бенкендорфа. Как только он появился в Братстве, Жуковский, пусть земля ему будет пухом, сразу обратил на него внимание. Карамзин последовал совету наставника и выяснил любопытные детали. Мельков спустил все своё состояние в ложе и пришёл к нам ни с чем. Элеонор — богатая графиня, да ещё и атеисткой себя зовёт. Ну не могли они быть вместе!       — Вместе?       — А вы разве не поняли? Николай Васильевич, они знали друг друга, более того — были влюблены. Их союзу мог помешать каждый. Вот они и придумали ловкий план — подстроить свою смерть. Пожар тот устроила сама графиня. Мельков, умница такой, расчистил путь для отступления своему напарнику. Сейчас они уже далеко. Я думаю, где-то в Париже или, быть может, в Англии. В общем, там, где они могут начать жизнь с чистого листа и где никто их не достанет. Что же касается мифического Ордена и мифической ведьмы, то вспомните, Николай Васильевич, не мы ли с вами кликали женщин ведьмами? Они нам не лгали: просто ловко оперировали нашими же словами. Орден этот есть просто женское общество, в котором они делятся друг с другом своими бедами и несчастиями. Вот и всё. Говорят, что время сильнее всего, но я не думаю, что в будущем что-нибудь изменится. Сильнее всего не время и не красота, а самая настоящая любовь.       — Но… Вы сказали про Карнивальда. В каком смысле, он не тот, за кого себя выдавал? Вы имеете в виду его ложь про сотрудничество?       — Вовсе нет, хотя и это тоже можно считать. Дело в том, что господин Карнивальд даже не был масоном, и фактически не принадлежал Бенкендорфу. Александр Христофорович, я предполагаю, даже не в курсе, какую змею успел пригреть на груди. Я забыл упомянуть, что тела Карнивальда так и не нашли. Вернее, нашли, но не совсем целым. Оно было обуглено, словно его сожгли, но достоверно известно, что в него был произведён лишь один выстрел из кольта… Но к чему это я веду. Сущность Карнивальда отлична от нашей, более того, господин Гуро знал об этом с самого начала и, как выяснилось, следил за каждым его шагом не просто из желания проконтролировать подчинённого. Бенкендорф искал секрет бессмертия совсем не там, где следовало, а его верный помощник, зная эту ошибку, промолчал. Почему — это другой вопрос, меня не касающийся . Колдун, маг, предатель, самозванец… Или просто Зверь, как его называли иллюминаты. Да-да, вы не ослышались. Когда мы шли по Тайному ходу, Карнивальд упомянул их и в этом допустил ошибку. Иллюминаты трепетно хранили свои знания, и их тайны умерли вместе с ними. Карнивальд никак не мог узнать эти знаки, если только не видел их ранее и не знал их значение. Он — иллюминат, последний из них или, я бы сказал, зловещая пародия. Смею предположить, что по окончании своей миссии Зверь уничтожил бы Бенкендорфа, как только тот отдал бы Карнивальду то, что ему требовалось. Бог знает, что было бы дальше, не погибни он таким странным образом.       Сказав это, Александр перевёл дух и продолжил, глядя прямо в глаза Гоголю. Тот сидел, точно каменное изваяние, не проронив ни звука, и пытался усвоить поток информации, внезапно свалившийся на него.       — Мы ни в коем случае не желали смерти Якову Петровичу, хотя бы потому, что он был так называемым звеном между Братством и Обществом Бенкендорфа. Он мог влиять на Александра Христофоровича: но теперь его ничто не удержит от открытой вражды с нами. Николай Михайлович очень прозрачно намекнул мне о своей совместной работе с Гуро на протяжении последних нескольких месяцев. Это не было сотрудничеством, но это был разумный обмен информацией, — Александр запнулся на этом слове, подбирая слова, чтобы выразиться как можно тактичнее. На самом деле поэт попросту не хотел верить в то, что собирался сказать, пусть это было абсолютной правдой. — Если вы хотите, то можете спросить подробности их общения у самого Николая Михайловича, но не думаю, что он будет с вами откровенен. Он и со мной-то не был. Так или иначе, я прошу вас быть осторожным. Бенкендорф потерял своего верного соратника и не пожалеет сил для мести. Ни в коем разе не пожалеет.       Поэт отвернулся, направив взор на пламя камина. Такое привычное и домашнее, оно, словно домашний кот, придавало ощущение уюта; но по природе своей оно было диким и неприрученным, а потому стоит только обделить его вниманием, и оно вырвется из оков, станет диким, каким было в начале сотворения мира. Говорить больше было невмоготу. Пушкину было одновременно и радостно, что он рассказал правду другу, и тяжело, потому что не всю правду. Ну просто язык у поэта не повернулся сказать, что Бенкендорф сам убил перебежчика Гуро, когда тот застрелил Карнивальда из кольта. Такая вроде бы простая истина могла сломать писателя окончательно, а Пушкин этого не хотел. Ему было достаточно того, что своим стремлением обезопасить любимого человека он лишил его надежды на саму любовь. И стыдно бы должно быть перед Натальей, да не получалось стыдиться. Единственное, пожалуй, что мог сделать Александр для своего соратника по перу, так это дать ему возможность заботиться о ком-то. И у него имелся претендент.       — Николай Васильевич, — Пушкин поднялся, стряхнул с себя невидимые пылинки и натянуто улыбнулся. — У меня, впрочем, есть для вас последняя миссия. Обещаю, после её выполнения я не буду слишком донимать вас.       Гоголь растерянно сфокусировал взгляд на друге, вначале не понимая, о чем речь. Горло пересохло, и казалось, ему может помочь только крепкий напиток. Хотелось забраться в объятия Морфея и уснуть навсегда, чтобы не быть частью этого кошмара наяву. Но вот Пушкин снова что-то предлагает. Что ему ещё надо? Почему нельзя оставить несчастного писателя в покое?       — Я вас внимательно слушаю.       — Я очень сожалею о том, что сразу не рассказал вам всё, так что… Я тут недавно узнавал про то поместье Вильегорских. Его хозяева умерли от чахотки. Вернее, умерла мать, Элен Вильегорская. И у неё остался сын, Иосиф. Однако, — тут Пушкин хитро прищурился, и в его мимолетной улыбке проскользнула радость, — у меня есть точные сведения, что ранее, до брака с Вильегорским, который после смерти жены бесследно исчез, у Элен была фамилия Гуро. Иосиф — её внебрачный сын.       Николай так и вскочил с места, услышав это. То, что сказал Пушкин, было просто немыслимо! Но неподкупная честность, светившаяся во взгляде поэта, не могла лгать. От шока и удивления Гоголь даже забыл о приличиях и так и стоял с открытым ртом. Мягкий смех Александра привёл его в чувство. Николай неверяще покачал головой.       — Не может быть!..       — Очень даже может быть, — с жаром подтвердил Александр и зашептал: — Но только тссс! Об этом никто не должен знать! История эта вся поддельная, и благо никто её не думал раскапывать. Но вот что. Иосиф теперь сирота, но он хороший парень, из него может выйти толк. Некая Луиза получила по наследству (фальшивому, конечно) всё, что осталось от Вильегорских. Она также взяла их фамилию. Мы смогли добиться для неё гладко продуманной истории, будто бы и не было никакой Элен, а родителями Иосифа были и остаются Луиза и Михаил. Эта липа нужна для будущего мальчонки. Но ему так же нужен и тот, кто будет приглядывать за ним… Николай Васильевич, слушайте вашу миссию и запоминайте. Это моё вам задание. Следите тайно, а там, позже, может и сойдетесь?.. Бог знает, как всё повернётся, Николай Васильевич… А я пойду, нужно дела разгребать за новичками.       И с деланным ворчанием Александр удалился, пряча свою счастливую улыбку в вороте рубашки. Николай же так и остался стоять, как его оставил Пушкин, молча глядя в стену непонимающим взглядом. А потом вдруг как засмеялся, да так, что любой мог поклясться, что никогда не слышал такого странного смеха. То был смех сквозь слёзы, сквозь боль и отчаяние, сквозь, наконец, счастье. Глаза писателя увлажнились, и он не спешил вытирать их. Он смотрел на пламя камина сквозь слёзы и наконец чувствовал, как согреваются его вечно холодные пальцы. А вместе с ними согревалась и душа писателя, заставляя давно погибший внутри цветок снова поднять свой бутон и распуститься. Вдохнув полной грудью, Николай бессильно откинулся на спинку кресла и опустил взгляд на стол: там лежал маленький портрет мальчика с удивительно живыми чёрными глазами и румяными щеками. Он был серьёзен, и вместе с тем весь его вид выражал игривость.       Мы все зачастую живём, так и не понимая сути этого самого странного чувства. Мы зовём его по-всякому: болезнью, химическими процессами, помутнением, взаимопониманием в высшей степени, даром Господним и даже шизофренией. Такие разные имена получило одно чувство, пускай у всех проявляющееся по-разному, но не оставляющее никого равнодушным. Людям свойственно обвинять кого-то в своих собственных ошибках. Это чувство они костерят с особым усердием, приписывая ему причины своих грехов. Убил человека? Это чувство виновато! Сделал кому-то больно? Это чувство виновато! Растерял все моральные ценности? Так чувство виновато, право слово!       Мы живём в мире, где всё оценивается внешним благосостоянием и где никому нет дело до твоего внутреннего мира. Такова сущность общества, которую так метко описал Бальзак. Люди же подражают обществу, становясь черствыми, злыми, равнодушными. Однако именно они строят его, лепят его, как был слеплен Адам. Разве люди не спрашивают у себя: господи, что же мы творим? Разве не восклицают, прочитав какой-нибудь роман, а на следующий день забывают о нём и топят им камин или отдают служанке в знак снисхождения? Мы те, кто обожает быть судьями, мы те, кто не умеет называть это чувство правильно. Ромео умирает по стечению обстоятельств, а Джульетта — намеренно. Недопонимание лежит в основе всего или эгоизм? Кто знает! Мы не в силах разобрать все это по полочкам и найти истину. А на самом деле она среди нас. Даже не так! Она очень близко, ближе, чем мы думаем; в этом её магическая сторона, в этом её духовная сила.       Люди обозвали это чувство любовью, l'amour, diligitis*. Пускай так, нам ли это обсуждать? Важен другой вопрос: что именно мы называем этой любовью — la passion или нежную привязанность? Разобраться в этом пытались многие; многие потерпели крах. Циники и нигилисты утверждали, что любовь — мусор, но влюблялись и становились её жертвами, павшими рыцарями на поле боя. А что если не la passion и не нежная привязанность означают настоящую любовь? Быть может, чтобы её обнаружить, нужно почувствовать что-то настолько же сильное, как и сама любовь? К примеру, ненависть. Ненависть очень сильна по своей природе. Она сметает любые нравственные преграды, любые законы и принципы; но не она ли есть отсутствие любви? А может, это любовь есть отсутствие ненависти? А что если это одно и то же чувство, просто воспроизводимое с разных сторон?       Живя с обидой в груди, мы растим свою ненависть, подобно заботливой матери. Мы вскармливаем её, совершенно не понимая, что стоит нам заглянуть с другой стороны на это чувство, и всё, весь мир вокруг нас изменится. Изменится в наших глазах тот, кто был нашей любовью всё это время, и от которого мы в ненависти стояли всего лишь в полшаге. Возможно, нам не поздно сделать эти полшага и сейчас?..       Гоголь стёр слезы с лица и улыбнулся, нежно и тепло, глядя на портрет мальчика. Он сделал полшага и был счастлив.