Стало всё, стало всё, Всё, чем дорожил, Страшным злом, злом, злом. Для чего, для чего Жизнь свою я жил, Стало злом, злом, злом…
В этот раз повозка двигалась по ровной дороге, так что Гоголь, убаюканный спокойствием, задремал. Он не помнил точно, что ему снилось, но что-то тёмное и нехорошее. Те несколько дней, пока они с Яковом ехали в Петербург, казались сущим мучением. Оттого и сны такие, подумал Николай, резко выныривая из очередного кошмара. Первым, что бросилось в глаза сонному писателю, было беспокойное лицо Гуро. Вся его фигура была напряжена до предела, это сквозило во всей его позе. Он сжимал трость руками так сильно, что костяшки побелели, глаза без конца что-то выискивали за окном. Следователь не заметил, что Гоголь проснулся. Или только сделал вид. — Яков Петрович, — Николай аккуратно дотронулся кончиками пальцев до плеча масона. — Всё в порядке? Яков нахмурился и посмотрел на Гоголя, будто не узнавая его. Потом отрицательно покачал головой, даже этим простым движением выдав свою нервозность. На остальные подобные вопросы Гуро отрывисто отвечал, что всё нормально. Николаю было неспокойно от этого. От непонимания рождались нехорошие предчувствия, и только потом Гоголь догадался посмотреть в окно. Повозка везла их совсем не к дому Гоголя, не к тому самому входу, по которому они пришли к ведьме. Эти улицы Николаю были не слишком знакомы. Когда в предрассветной темноте показались огни фонарей, а повозка стала замедлять свой ход, Николай в панике посмотрел на Гуро, подумав, что тот сейчас объяснит, в чём дело. Быть может, он договорился с кучером, чтобы их высадили на нейтральной территории? Но Яков молчал, сжав губы в тонкую линию и смотря куда-то сквозь писателя. Когда повозка затормозила, Гуро как будто переменился в лице: стал выглядеть, как холодная бесчувственная статуя, а на губах заиграла презрительная насмешка. Холодок пробежал по спине писателя; он машинально вжался в сидение, когда Яков открыл дверь и театральным движением сделал насмешливый поклон: — Прошу, Николай Васильевич, мы приехали! Затравленным взглядом Гоголь посмотрел на следователя, пытаясь разгадать, что с ним произошло, с чего такие перемены. Но всё тщетно. Уставившись в пол, писатель на негнущихся ногах вылез из повозки, а когда поднял глаза, то обомлел. Со всех сторон на него пялились надменные, насмешливые, злые и торжествующие взгляды. Вперёд выбивался молодняк, посмотреть на диковинку — на Гоголя. Мужчины постарше стояли более спокойно, ограничиваясь снисхождением во взгляде. Женщин в толпе не было. Гоголь через силу заставил себя посмотреть на Гуро, но тот как будто этого и не заметил. Сейчас он выглядел именно так, как выглядел в особняке Данишевских: равнодушный, циничный и властный. — Яков Петрович… Но Гоголю не дали договорить. Сквозь толпу пробился невысокий человек со светлыми волосами и модно зачесанными висками, вытянутым лицом и с холодными серыми глазами. Молодняк почтительно расступился, пропуская мужчину ближе к Гоголю. Подойдя, человек окинул писателя таким взглядом, каким окидывают дорогую лошадь на ярмарке, прежде чем начать торговаться с хозяином о цене. Вот только здесь торгов быть не могло, ни о какой цене и речи не шло. Гуро прибыл сюда, как победитель, который принес трофей своему королю. Николай знал, что ему не выбраться из лап этого человека. Потому что знал его имя — Александр Христофорович Бенкендорф. — Eh bien, eh bien, — пробормотал главный жандарм себе под нос, а после обратился к следователю. — Яков Петрович, вы как всегда блестяще выполнили свою работу! Я в вас и не сомневался! — Разумеется, Александр Христофорович, — почтительно кивнул Гуро, обращая внимания на Николая не больше, чем на опавшую листву. — Мы отпразднуем это, и пусть уважаемые Пушкин и Карамзин кусают локти с досады, что потеряли столь ценный экземпляр. Бессмертие у нас в руках, господа! — со всех сторон стали слышаться восторженные возгласы, а Бенкендорф, подойдя совсем близко к своему верному помощнику, шепнул тому на ухо: — A propose, как тебе удалось обхитрить мальчишку во второй раз? Ведь ты говорил, он окончательно потерял к тебе доверие. — Личный секрет, — невесело усмехнулся Яков, и Бенкендорф, уважительно покачав головой, не стал больше расспрашивать. На Гоголя он больше не смотрел, только коротко приказал двоим крупным масонам в странных балахонах отвести писателя в камеру. Они мгновенно скрутили руки Гоголя за спину и, положив свои крупные лапищи ему на плечи, повели сквозь рассасывающуюся толпу. Сам писатель был в абсолютной прострации. Казалось, он физически чувствовал, как внутри него с оглушительным звоном разбилась последняя надежда. Цветы в душе! Ха! О каких цветах он мог мечтать и говорить, на что мог надеяться, когда Гуро в очередной раз лишь играл с чувствами Николая? Снова использовал, искусно играя на чувствах сострадания и вины, подстроил всё, выйдя сухим из воды… У Гоголя не было сомнений, что в битве с Марией был подвох, вот только какой — непонятно. Да и выяснять не хотелось. В душе было пусто, страшно пусто; наполнить бы эту пустоту — да нечем. Прав был Пушкин, прав тысячу раз, когда говорил не поддаваться убеждениям Гуро. А Гоголь со своей идиотской верой в улучшение нравов человека в итоге остался один, брошен всеми и никому не нужен. Хотя, почему никому? Нужен масонам, ведь они говорили что-то про бессмертие. Вот только Николай знал, что он смертен. Если будут пытать — пожалуйста. Он даже не удивится, если палачом будет сам Гуро. Где-то среди тёмных макушек блеснули светлые волосы. Змеей проскользнул в первые ряды высокий стройный юноша, находившийся на самой грани между юностью и становлением мужчиной. Ему было около двадцати семи лет, а серые глаза уже глядели холодно на мир и на людей. Его шелковистые волосы были аккуратно перевязаны лентой, да и вообще весь вид говорил о свежести этого человека. Он, нисколько не стесняясь, подошёл к Бенкендорфу, опасливо покосившись на Гуро. — Александр Христофорович… — А, это вы, Алексей, — радостно воскликнул главный жандарм, пожимая Карнивальду руку. — Вы с радостными вестями? — Да, — Карнивальд торопливо достал пухлый вскрытый конверт и вручил его начальнику. — Всё документы и компромат на Братство здесь. Я успел выкрасть их у Пушкина, а он и не заметил. — Какое поколение подрастает, — с приторно-отеческой улыбкой проговорил Бенкендорф и потрепал Карнивальда по плечу. — Ну, иди, отдохни. Заслужил! Алексей быстро откланялся и поспешил ретироваться. Он мгновенно смешался с толпой, словно его и не было здесь. Ни единой царапинки на его лице не было; ничего, что напоминало бы о недавнем падении. Прежде чем скрыться в тёмном здании, Николай обернулся, чтобы в последний раз посмотреть в бесстыжие чёрные глаза, ища в них торжество и радость. Увы, писатель наткнулся на непроницаемое равнодушие и, быть может, раскаяние. Но Гоголь в него больше не верил.***
Каждый человек знает, как ужасны терзания человека, запертого в одиночестве. Темнота всегда порождает необоснованные страхи и даёт пищу для нехороших мыслей. Человек очень легко поддаётся этим искушениям, будучи смертным и грешным. Вопросы по типу «почему» и «за что» возникают чаще всего, а вывод практически всегда один — «нет мне спасения». Здесь работает самовнушение, работа над своим сознанием в негативном ключе. Темнота оживляет потаенные страхи, а одиночество вскармливает их, как кормит младенца заботливая мать. Детище этих двух ипостасей ужасно прожорливо. Будучи не способным более есть материнской пищи, они ищут для продолжения пира людей. А люди, эти дурные люди!.. Раскрывают объятия и позволяют препарировать свою душу грязными инструментами. Неудивительно, что потом они страдают. Но не сами ли они виноваты в этом случае? Камера, куда привели Гоголя, была холодной и тёмной. В ней находилась одна лишь скамья и ничего более. Выход был загражден железными прутьями с массивным замком. При всем желании и медведь не смог бы его сломать, не то, что щуплый писатель!.. Но Николай и не рвался никуда. На него напала страшная апатия, которую в народе чаще зовут тоской, а в психологии — депрессией. Всё ему стало одинаково, всё тошно: и эти стальные прутья, и масоны, и его собственная жизнь. В одно мгновение она потеряла свою ценность, стало ненужной и тяжёлой. Гоголь не знал, чем таким он провинился перед Богом, чем заслужил свой крест, но как же ужасно его было нести!.. И Николай решил: а будь, что будет. Очевидно же, что Пушкин так же проиграл Карнивальду, а это значит, что более бороться смысла нет… Нет людских лиц вокруг, нет — только свиные рыла! Будучи узником и томясь в одиночестве, Николай невольно вспоминал всю свою жизнь. Сказать, что она была скучна, значит солгать. Но то, что счастлива — помилуйте! Да ведь он променял бы сто таких жизней на одну спокойную, чтобы только родиться человеком без этих чёртовых способностей. А что теперь с ним станет? Гоголь не сомневался, что будут пытки — об этом переговаривались два амбала, которые и вели писателя сюда. Про бессмертие узнать хотят… Николай не понимал, что может он сказать об этом самом бессмертии? Он всего лишь человек! Пусть тёмный, пусть воскресший, но человек! Что он видел в своей жизни? Он любил — его предали, но то была мальчишеская привязанность к графине. Он любил по-настоящему, но и тут его отвергли: тот, кому он в душе растил цветы, оказался холодным, как ледник, и цветы для него ничего не значили. Братство было лучом света во тьме, но ненадолго. Если Карнивальд сдал все секреты Пушкина Бенкендорфу, то всё пропало, а Гоголь достоверно знал, что поэт действительно носил документы при себе. И вот жизнь, полная мук и предательств, разочарований и страданий подойдёт к концу здесь, в одинокой камере. А может, на пыточном столе под инструментами. Гоголь лишь надеялся, что никогда более ему не придётся смотреть в эти дьявольские чёрные глаза сущего беса… Насмотрелся уже, хватит. Время здесь отсутствовало. Нет, оно, конечно, было, но ощущение его было размыто так сильно, что непонятно, день или ночь сейчас. Гоголю казалось, что он провел в заточении не меньше пяти часов, хотя солнце только-только стало подниматься из-за горизонта. Но писатель был рад раствориться тут, ему больше не хотелось ничего чувствовать. Только не это. Каменные стены не располагали к размышлениям, а капающая с потолка вода раздражала нервы. В конце концов Николай настолько ушёл в себя, что не сразу услышал, как щёлкнул замок и решетка с тихим скрипом отъехала в сторону. Но и тогда Гоголь не поднял глаз: не потому, что тяжело было, а потому, что видеть не хотел пришедшего. Будь то Бенкендорф, палач или… — Николай Васильевич… Гоголь мысленно умолял Бога, чтобы посетителем оказался кто угодно, да пусть хоть сама Смерть, только не Гуро!.. Бог промолчал, а бесы мерзко засмеялись. Зло решило не ждать, зло пришло само. И голос у этого зла был до отвращения фальшивым. Писатель не удосужился повернуться и вообще как-то среагировать. — Не знаю, что вы там себе напридумывали, Николай Васильевич, но всё это ерунда. Вот скажите, что вы там себе накрутили? Пытки наверняка, да? Николай молчал. — Перестаньте вести себя, как дитя неразумное, ну!.. Ну не мог я иначе, понимаете? Не мог! Вы ведь тоже хотели из меня вытрясти сведения? Да не говорите, я и так знаю. Не удалось, но ведь попытка была. Так чем же мы грешны? Что своим сторонам служим? Писатель ещё ниже опустил голову. Яков от ярости даже зарычал. — Да что вы из себя строите кисейную барышню! Я вам ничего не обещал, стало быть и ничего не должен! Я долг выполнял, а вы… Вы со своими чувствами… Влезли, испоганили всё… Да к чёрту бы катились с вашими припадками и чувствами, но нет, мне всё излить захотели! Тут Гоголь не выдержал. Вскочил, яростно сверкая голубыми глазами, к решётке подлетел и прямо в лицо масону зашипел: — А вы и рады пользоваться этим! Да провались оно, это бессмертие, и вы тоже! Что вам от меня нужно теперь, когда я в вашей власти?! Я не знаю секрета! Следователь чуть отстранился от решётки и неверяще покачал головой. Да что же не так с этим мальчишкой? Против воли у следователя на губах появилась улыбка, и он справедливо подумал, что это уже что-то истеричное. Он больше не собирался притворяться, что пришёл просто так, хотя изначально задумывал это. Какой смысл в этом, если любимые, чтоб их, глаза смотрят с ненавистью, с какой даже черт не посмотрит на тебя! Яков отчасти понимал Гоголя, понимал, какие чувства овладевают им, какие переживания душат. Но он, человек, который высушен временем и чья душа насквозь промерзла от ветров, он не мог дать Николаю то, в чём он нуждался — любовь. Да, даже страшно произносить это слово. Но в этом и заключалась проблема Гуро: он считал себя бесстрашным властителем душ, но не смог увидеть свет чистой любви, направленной к нему, а когда заметил, то этот свет ослепил его. Тьма отступает при виде светила. Яков тоже должен был отступить. — Вы до сих пор не поняли, Николай Васильевич? — с трудом сдерживая себя, тихо проговорил следователь. Он потянул руку и, прежде чем Гоголь успел отшатнуться, ткнул ему пальцем в грудь. — Вы знаете о бессмертии больше, чем кто-либо другой. Пушкин знает. Лермонтов узнает. Державин знал. Вы бессмертны и не знаете об этом, вот чудеса!.. Николай оттолкнул от себя руку масона и подозрительно прищурился. — Вы лжете. Державин мёртв. — Нет, — спокойно возразили ему, — они будут жить вечно. В этом секрет бессмертия, и Бенкендорфу никогда его не получить. Другое дело — долголетие, о чем я уже говорил Марии. Но это совсем другая история. А пока вы не начали возражать… Яков как можно тише отворил решётку, хватая писателя за рукав и чуть ли не силой заставляя его идти за собой. От такой наглости Николай даже забыл начать вырываться. — …Мы должны уйти как можно скорее. Нечего вам здесь делать. — Опять лжете? — Гоголь вырвался и остановился, упрямо глядя на Гуро исподлобья. — Что за внезапное благородство? Я не верю вам, не верю! — Бросьте, Николай Васильевич! Время поджимает! Я просто пытаюсь сделать что-то правильное, а вы мешаете мне… Яков попытался снова поймать Гоголя, чтобы на этот раз он не вырвался, но писатель твёрдо решил не делать того, о чем говорит следователь. — Вы все врете, — упрямо повторил он. — Вы — волк в овечьей шкуре! Даже если то, о чем вы твердите, правда, то тогда вы двойной предатель! Я не желаю иметь с вами ничего общего! Да будьте вы… — Что происходит? Яков чуть не взвыл с досады. Разумеется, шум от разборок не мог не привлечь внимания, но ведь здесь никого не должно было быть! Все празднуют, тогда как этот щенок оказался тут?! Яков ненавидел Карнивальда. Ненавидел искренне и сильно. Эту ненависть заметил Бенкендорф, но предпринимать ничего не стал. Он слишком ценил Гуро, как верного пса, и слишком не хотел терять такое юное дарование, как Алексей Карнивальд. Впрочем, не такое уж юное. Якову он не понравился с первого же взгляда, а потому следователь счёл разумным поискать про него информацию, и ведь нашёл — не слишком приятную и хорошую. Гуро знал, что в случае чего трудно будет убедить Александра Христофоровича в непригодности Карнивальда, но делать это нужно было раньше, теперь уже поздно. — Яков Петрович, куда вы ведёте пленника? — уже громче осведомился юный масон. — Вы его освободили. Зачем? — Это, — Гуро властно поднял подбородок, чеканя слова, — не ваше дело. Прочь с дороги. Но дело уже приняло нежелательный оборот. Алексей, вместо того, чтобы уйти, упрямо встал по центру коридора, преграждая путь. Внешне он был спокоен, и это настораживало. Юности свойственны эмоции, яркие и страстные, когда в глазах бушует ураган, но, столкнувшись взглядом с Карнивальдом, вы с ужасом поняли бы, что смотрите в пустые глазницы самой Смерти. В них, серых и холодных, не было ни намёка на юношество и жизнь. Они взирали на мир, как на неудавшийся эксперимент, как на ошибку, погрешность в системе, до этого идеально работающей. Бенкендорф всегда выбирал себе в помощники тех, кого больше всех опасался. — Яков Петрович… Я не могу вас отпустить. Это было произнесено таким властным тоном, не терпящим возражений, что Гоголь машинально попятился. Но у Гуро это вызвало только злобу и смутные опасения, которые, разумеется, он показывать не собирался. Стоило Алексею сделать один шаг по направлению к писателю, Яков словно из ниоткуда достал изящный револьвер и наставил его прямо на лоб Карнивальда. Револьвер этот выглядел довольно обычно, если не считать, что он был невероятно стар, словно изготовили его в средневековье. Тонкая вязь рун украшала рукоятку, и едва виднелись латинские слова. Гоголь ошибся: это был не просто револьвер, это был кольт. Карнивальд зубасто улыбнулся дулу, направленному ему в лоб, но остановился. Было понятно, что кольта она опасался. «Но ведь он человек», — мысленно успокаивал себя Николай, сам себе не веря. — «Он боится смерти». Гуро тем временем всё же ухитрился цапнуть писателя за рукав и, потащив за собой, остановился рядом с Карнивальдом. Тот продолжал улыбаться, но глаза его горели от ненависти. Не убирая с прицела юного масона, Яков протолкнул Гоголя к узкой двери и, последний раз обернувшись, поспешил исчезнуть за дверью следом. Следователь не стал тратить время на объяснения, жестом показывая Николаю торопиться. Тот, впрочем, и так это уже понял, а потому шёл молча, изредка оглядываясь по сторонам. Ничего необычного, просто узкий проход с затхлым сырым воздухом, от которого кружилась голова. Остановиться бы и передохнуть, но нельзя — время не ждёт. Гуро шёл, не задумываясь, очевидно, очень хорошо зная верный путь, хотя вокруг было множество ответвлений. Наконец писатель почувствовал, как к гнилостному запаху хода примешивается запах свежести, и с надеждой заглянул за плечо следователя. Все верно — впереди выход! Не веря своему счастью, Гоголь поспешил вылезти из каменного заточения, с наслаждением вдохнув воздуха, такого чистого и свежего, как глоток живительного эликсира… Рассветная свежесть всегда особенно приятна и оздоровительна для болезненного организма, она питает его силой и энергией. Наслаждаясь свободой, писатель даже не заметил, как закрыл глаза и не посмотрел, где он теперь. Это место не выглядело ровным счётом никак. Просто переулок, просто рассвет, просто… Но где же Гуро?! Гоголь в панике стал оглядываться, справедливо полагая, что его снова обманули… — Чего извертелись, Николай Васильевич? — писатель гневно обернулся назад, обнаруживая Якова, выходящим из-за угла и ведущего под уздцы чёрного коня. Животное недовольно пофыркивало, хлестало по бокам хвостом и обиженно раздувало ноздри на то, что его заставили работать так рано. В горле внезапно пересохло, все гневные слова спутались меж собой, не давая сформулировать дельную мысль. Николай понял, что окончательно запутался в поведении Гуро. Когда он начинал думать, что тот говорит правду — следователь предавал, когда думал, что лжёт, тот внезапно помогал. Нет, писатель решительно не мог понять этого странного человека с тёмными живыми глазами и седыми висками, с замашками денди и аристократа, масона и… Кого? Ни одно дельное определение не приходило на ум, не ассоциировалось с Яковом ну просто никак. Следователь, нарушающий закон и следующий ему, человек без принципов или с принципами? И тут Гоголь понял одно: именно эта загадочность притягивала его, а сам Гуро для писателя был, как опиум, потому что не было к нему разгадки , не было ответа на чёткие вопросы. Лишь простор для фантазии и предположения. Этот человек загадкой из жизни и уйдёт, наверняка так и будет. — Что с вами будет теперь? — А что со мной будет? — следователь неторопливо поправил седло коня. — Если вы о Карнивальде, то он не расскажет. — Отчего вы так уверены? — Он так не играет, жалобы не его уровень. Непременно отомстит, но не так. Вы услышите об этом когда-нибудь. На счёт вашей пропажи обвинят стражников — они пьяны. Гуро, не глядя на писателя, подозвал его ближе. — Залезайте. — Ч-что? Я не умею, я… Масон поморщился и похлопал рукой по седлу. С тяжёлым вздохом Николай, преодолевая жуткий страх и дрожь в коленях, перекинул сначала одну ногу, потом устроил другую, едва не съехав вбок, но, благо, конь стоял смирно, а Яков подстраховывал. Наконец, и вторая нога попала в стремя. Конь с готовностью фыркнул и стал нетерпеливо переступать с ноги на ногу, предвкушая прогулку. — Ну что ж… Удачного пути, Николай Васильевич. — Стойте, — Гоголь, рискуя упасть, дотронулся рукой до плеча масона. Тот вопросительно вскинул брови и писатель понял, что не может спокойно сказать все слова, которые хотел. Просто не может: в горле стоял ком, а глаза неприятно щипало. Может, в том повинны лучи солнца? — Поедемте со мной? У нас в Братстве не так плохо, как вы думаете. Мы найдём вам место и защиту… — Мне? Защиту? — насмешливо повторил масон, коротко смеясь. — Мне не нужна защита, мой милый мальчик. Да и зачем мне Братство? Я отдал жизнь Обществу, так зачем вдруг что-то менять? Я предпочитаю оставаться там, где изначально и оказался. Такая уж судьба. Даст Бог, свидимся ещё. Тут Гуро словно запнулся. Он хотел добавить что-то ещё, но застыл, нахмурился и как-то по-особенному игриво, как умел только он, улыбнулся. В этой улыбке были все невысказанные ранее слова, все извинения и все сожаления. А затем следователь со всей силы шлепнул коня по крупу и тот, огласив утренний Петербург ржанием, помчался вперёд, неся на себе неумелого всадника. Мягкой светлой дорожкой стелился рассвет по камням дороги. Ритмичный стук копыт тронул в шуме просыпающейся столицы. Щебетали неуемные воробьи, преследуя вороного коня, как будто играя с ним в догонялки. Небо окрасилось в пламенно-оранжевый цвет с оттенками лилового и нежно-голубого. Солнце поднималась ввысь, позволяя своим лучам лезть за задернутые занавески и будить любителей поспать. Ребятня уже высыпала на улицу, громко переговариваясь и ранние птахи, юные романтики, стремились к окнам возлюбленных. Конь послушно нёс писателя к цели, не сбиваясь с намеченного пути. Послышалась песня соловья, который редко залетал в город. В столице настал новый день.