***
Что-то блеснуло в лунном свете, когда Навь, скалясь, приготовилась вспороть писателю горло. По этому «чему-то» она и попала когтем. Лермонтов только и успел, что вскочить, когда Навь, как ошпаренная, завизжала и отскочила в сторону. Её морда скривилась в болезненной гримасе, и нечисть стала судорожно примерять на себя все облики, меняя их со скоростью света. Пока Навь буйствовала, Михаил подбежал к Пушкину и в панике стал осматривать его на наличие ран. Когда взгляд его наткнулся на кровавое пятно под сюртуком на боку поэта, ненависть и злоба на самого себя захлестнула Лермонтова с головой. Ведь это он виноват, что Навь напала на них с Александром, Карнивальд-то всё равно погиб, а рана досталась Пушкину. А он, Михаил, ничего не смог предпринять! Именно осознание этого раздавливало юного писателя, душило его и мучило похуже любой нечисти. Пушкин тяжело дышал, его лоб покрылся испариной, глаза лихорадочно блестели, но он не собирался терять сознания. Он по-дружески похлопал Михаила по плечу, отчего тот окончательно перестал понимать что-либо, и указал рукой вперёд, бессильно уронив её спустя пару секунд. Михаил поспешил посмотреть туда, куда указывал наставник. Навь перестала верещать и менять облик. Морда её выражала бессильную ярость, а на когтистой руке дымился отпечаток креста. Нечисти не повезло наткнуться на простой крестик на груди поэта и впечататься в него всей лапой. Одно касание причинило Нави невероятную боль, сродни ожогу. Лермонтов судорожно перезарядил револьвер и направил на нечисть, в надежде, что это её остановит, но этого и не потребовалось — Навь зашипела кошкой, вся ощетинилась и, обратившись чёрной бабочкой, растворилась в ночной тьме. Но Михаилу было уже не до этого. Судорожно запихнув пистолет в кобуру, он стал помогать Пушкину встать. — Все в порядке, Михаил… Правда! — Александр болезненно поморщился, когда пришлось выпрямиться: рана запульсировала. — Не хочу ничего слышать. Нам нужно срочно попасть обратно в поместье и обработать вашу рану. Боже мой… Это я виноват… — Перестаньте, при чём тут… Ох… А где же фонарь? Михаил от досады даже зарычал. Он очень медленно довёл поэта до хода и, пообещав быстро вернуться, сбегал до валяющегося поблизости фонаря. Смотреть на Пушкина было очень больно: он был болезненно сер, но продолжал улыбаться сквозь боль, словно это поддерживало в нём жизнь. Лермонтов понимал, что нужно перевязать рану как можно скорее, но не помнил точно, были ли медикаменты или бинты в поместье. Но ведь должны, если там собирались масоны?.. Идти по Тайному ходу было настоящей пыткой. Михаил каждую секунду оглядывался на наставника, проверяя, как он. В итоге юный писатель не выдержал, взял под руку Пушкина и буквально поволок на себе. Тяжести он не чувствовал: груз вины был тяжелее. Тусклый свет едва позволял ориентироваться, а в тишине ходов слышался лёгкий шум и стало сыро. К своей удаче Лермонтов вспомнил слова Карнивальда о дождях и ускорил шаг, ругая себя последними словами, ведь тем самым он причинял боль Александру. Но Пушкин молчал, лишь благодарно улыбаясь в ответ на обеспокоенные взгляды. Не обратил он внимания и на то, что на полу хода стали появляться лужи, зато это заметил Лермонтов. Он ориентировался по символам, но не имел в этом большого опыта, а потому спустя десять минут в панике понял, что заблудился. Знак, что сейчас освещался фонарём, уже появлялся ранее, а значит Михаил попросту вернулся туда, где уже был. Его начало трясти от осознания своей беспомощности. Пушкин же слабел с каждой секундой, хоть и пытался выглядеть как можно более непринуждённо. Он тяжело опирался на руку юного помощника, изредка кашляя. Спустя ещё пять минут воды стало больше, и она уже полностью покрывала пол. Лермонтов судорожно искал нужные символы, и когда вода стала уже по щиколотку, он рванул наугад. Другого выхода не было — раны Александра срочно нужно было перевязать, а туннели вот-вот затопит… Буквально взвалив на себя наставника, Михаил из последних сил направился вперёд. Это последняя надежда, а нет — сгинут тут… Да ладно, думал Михаил, он сам, но Пушкин!.. Нет, нельзя было допустить этого. Вода хлюпала под ногами, холодный воздух сковывал лёгкие и заставлял заходиться в приступах кашля, но Михаил не останавливался. Он только и мог, что молить о чуде, только бы спасти того, кого он любил. Когда впереди показался выход, Лермонтов сначала не поверил своим глазам. Спустя пару секунд он уже тащил туда наставника, который выглядел всё хуже. — Ещё немного, Александр Сергеевич, — зачем-то успокаивающе прошептал Лермонтов, словно ребёнку, — ещё чуть-чуть… Вода дошла уже до колен, когда Лермонтов и Пушкин наконец вышли из каменного лабиринта. Не теряя ни секунды, юный писатель усадил Пушкина в кресло и, не особо задумываясь, стал расстегивать его рубашку, перед этим стянув сюртук и шейный платок. Окровавленную ткань пришлось отмачивать от кожи, чтобы не причинить дополнительную боль. К счастью, в поместье оказались бинты, а рана была не слишком глубокой. Пушкин прибывал в полусознании, а потому Михаил не стеснялся своих действий. Нашёл он и нитки с иголкой. Эта часть оказалась намного сложнее: юный лирик до ужаса боялся сделать что-то не так, заставить наставника морщиться от боли или просто доставить ему дискомфорт. Но делать нечего: первый стежок показался адски сложным, но Пушкин не отреагировал. Михаил сделал ещё один, и ещё. Он никогда никого раньше не зашивал, ведь это такая ответственность… Когда был сделан последний стежок, Лермонтов вдруг ощутил на себе пристальный взгляд и вспыхнул до кончиков ушей, понимая, что слишком засмотрелся на тело Александра. Пушкин пришёл в себя, и в его взгляде не было упрёка, только благодарность. И ещё что-то, но этого Лермонтов разобрать не мог. Или боялся, кто знает? — Спасибо. — Простите меня, Александр Сергеевич… Пушкин положил руку на плечо юному помощнику. Тот вздрогнул всем телом и поступил взгляд. — За что же простить, Михаил? Вы мне жизнь спасли. Лермонтов поднял взгляд, и Александр увидел в них блестящие слёзы. Настал тот самый миг, когда держать в себе эмоции стало невообразимой мукой, их поток необходимо было направить в нужное русло, но Лермонтов этого не умел. Будучи в меру сдержанным, он копил в себе все обиды по крупице, все переживания, все разочарования. И вот Михаил не сдержался. Его словно прорвало: слова полились водой, бьющей из горного родника. — Я виноват перед вами, Александр Сергеевич, не отрицайте! О боже, сколько мучений из-за меня, сколько трагедий… Я вас мучаю собою, простите! Я не хочу тяготить вас, но быть далеко я не в силах! Я знаю... это всё, всё из-за меня: и ваша рана, и что с ведьмой так вышло, и Карнивальд… Ведь я не верил ему, а он погиб за нас! Простите, простите, простите… Не Бог мне судья — вы. Судите меня строго и беспощадно, ибо я грешен, — тут Лермонтов со всей силы ударил себя по груди и встал на колени перед ошеломленным поэтом. — Я вас люблю, простите, умоляю! Да, я это сказал, но обещаю, больше не посмею. У вас есть жена, а я… Я не хочу вам более докучать. Позвольте помочь вам в последний раз, и я исчезну из вашей жизни!.. Александр внимательно выслушал пылкую речь своего протеже, а после на его губах, вопреки предположениям Михаила, появилась грустная улыбка. Поэт наклонился, преодолевая боль, и мягко провел пальцами на лицу Лермонтова, заставляя того поднять раскрасневшееся лицо. А затем целомудренно прильнул к губам юноши, целуя одновременно страстно и заботливо. Михаил не замедлил напористо ответить, закрыв от стыда глаза. Когда поцелуй разорвался, Лермонтов осмелился взглянуть на Александра. Тот сидел, всё так же грустно улыбаясь и приглашая Михаила сесть рядом. — Александр Сергеевич… Это значит да? — Садитесь, мой милый, садитесь… Я был обязан предугадать это, но не в силах сопротивляться своим чувствам. Вы не виноваты, ни в чём не виноваты. Я сам полез к Нави, да и Мария не из-за вас освободилась. — Но как же Карнивальд? — совершенно по-детски шмыгнув носом, спросил Лермонтов, всё же садясь рядом. Голубые глаза Александра блеснули хитринкой. Он покачал головой, подманивая Михаила к себе ближе. — Вам не стоит о нём переживать, ведь всё же он был врагом. Я должен вам многое рассказать… Увы, вы должны сдержать свое обещание и уехать, только так вы спасёте свою жизнь… Я же, будьте уверены, буду любить вас всегда, вы мне верите? Верите, отвечайте же? Лермонтов кивнул, так как на нормальный ответ у него не было сил. Он жадно поглощал глазами каждую черточку лица Пушкина: оттенок его глаз и изгиб улыбки — просто чтобы этот образ, как и этот вечер, навек остались в памяти, как что-то светлое и хорошее. Как вечер надежды. Как вечер веры и любви, ведь без них никак. Пушкин положил свою руку поверх руки Михаила, чуть сжимая её. Он тоже не хотел расставаться и тоже всматривался в Лермонтова. Александр знал, что своими действиями и своей правдой он разобьёт молодому писателю сердце, но по-другому не получалось… — Слушайте же, Михаил… Вот правда обо всём, что происходило всё это время…Месть - это адское блюдо
14 ноября 2018 г. в 18:36
Сложенный вдвое листочек, что лежал во внутреннем кармане, прожигал грудь. Николай старался не замечать этого жжения и старательно делал вид, что всё в порядке, но ничего в порядке не было. Именно в этот неподходящий момент решила проснуться совесть; причём совесть в лице Якова Петровича уже успела осведомиться, в порядке ли Николай, а то больно бледно он выглядит. Гоголь промямлил что-то ответ и отвернулся, подражая недавнему поведению следователя. Теперь-то писатель понимал, что значит быть между молотом и наковальней, а если точнее — между Братством и Гуро. Гоголь пытался избежать такой ситуации до последнего, но потерпел фиаско. Он сделал выбор, но подозревал, что совесть будет всю жизнь терзать его за это решение.
«Что, Николай Васильевич, решили предать меня в ответ?» — голосом Якова Петровича осведомилась совесть. — «А ведь я лишь долг выполнял, фактически и не предавал. А ты…»
«А я тоже долг!» — зло огрызнулся в мыслях Гоголь. Совесть противно засмеялась и утихла на какое-то время. Увы, недолгое.
«Николай Васильевич, как вам не стыдно! Опустились до уровня масонов! Крадёте бумаги, лжёте. Какой ужас!»
«Пошла к чёрту!.. То есть, тьфу, пошёл…»
Повозку ощутимо тряхнуло, так что Гоголь со всей силы приложился затылком о заднюю стенку и затем столкнулся с насмешливым взглядом следователя. Ну уж нет, он не доставит удовольствия наблюдать себя в метущихся чувствах! Пришлось принять весьма гордый вид и отвернуться к окошку. Однако писатель продолжал чувствовать на себе чужой взгляд. Чтобы хоть немного отвлечься, Гоголь стал рассматривать природу за окном. Было темно, так что разглядеть что-то было практически невозможно, но других вариантов действий не было. Либо терпеть настырный взгляд, либо уткнуться в окно и делать вид, что наблюдать за мутными силуэтами деревьев — очень интересное занятие. Николай выбрал последнее. Глаза болели от беспрерывного мелькания и мутности, но что поделать. То, что можно было разглядеть, не внушало спокойствия: корявые деревья, верхушками теряющиеся в тумане, голые кусты и чернота. Впрочем, Диканька тоже не особо блистала пейзажами, хотя там было на что посмотреть. А тут… деревья, деревья… куст, деревья… Снова куст, женщина… дерево, куст… Стоп, что?!
Николай не успел даже удивленно воскликнуть, как вдруг повозку снова тряхнуло, причём намного сильнее первого раза, да так, что она едва не упала. Послышалось испуганное ржание лошадей и шаги. Все это Гоголь слышал, как сквозь толщу воды. Он умудрился удариться виском о железный край и едва пребывал в сознании. Перед глазами всё плыло, но писатель смутно смог различить открытую дверь повозки и едва слышный вопрос, полный искреннего удивления и страха. Кажется, это был голос Гуро, но Николай не мог быть в этом уверен. В проёме возникла та же женская фигура, что была замечена недавно в лесу: Гоголь смог различить невероятно подранную одежду и взлохмаченные волосы, накрытые то ли тряпкой, то ли косынкой. Но сфокусировать взгляд писатель не смог. Внезапно из рук женщины (а это было именно существо женского рода) стали появляться чёрные полупрозрачные щупальца. В следующее мгновение молодой член Братства почувствовал, как что-то сдавило ему горло и с невероятной силой выдернуло из повозки на улицу. Под оглушительное ржание лошадей Гоголь свалился на землю, прокатился по ней кубарем и пребольно ударился о ствол дерева. Стоило проклясть свою «удачливость», да сил на это не было. Впрочем, в этот раз писателю дали прийти в себя. Когда голова перестала идти кругом и боль в затылке утихла, он смог сфокусировать взгляд и наконец увидеть перед собой нарушительницу покоя. Выпрямив плечи и выглядя при этом, как партизан, которого нещадно пытали, в драных лохмотьях, которые некогда были платьем, со спутанными волосами и безумно блестящими глазами, на лесной дороге, где и остановилась повозка, стояла Мария.
Признаться, Гоголь её не сразу узнал. В их последнюю встречу ведьма выглядела подранной, но достаточно живой для того, чтобы немедля продолжить бой. Теперь же её вид вызывал ужас и жалость. Бледные щеки впали, губы посинели и обветрились, а лицо покрывали совсем свежие раны, словно оставленные тупым предметом. Ногти «барышни» были беспощадно сорваны, и место, где они должны находиться, кровоточило и блестело сукровицей. Гоголь не мог даже звука выдавить, только ошарашенно смотрел на неё, приоткрыв рот. Ведьма же жестоко улыбнулась.
— Что, мальчик, — скрипучим жутким голосом проговорила она, — не узнал меня? Давно ли виделись?
И вот тут, конкретно в этот момент, до Николая дошло, в какой ситуации он оказался. Причём дошло очень резко и ясно, так что он, игнорируя головокружение, вскочил на ноги и приготовился бежать, но Мария предупредила это действие. Взмахом руки она заставила чёрные корни дерева обвить Гоголя по рукам и ногам. Он оказался пленен и обездвижен; глаза ведьмы блестели таким безумием и упоением власти, что замирало сердце. На миг отведя взгляд от девушки, писатель наконец приметил Гуро. Он был прикован ветвями дерева не полностью, вернее, ветви обвили только его правую руку. Но он не делал попыток высвободиться или хотя бы напасть на ведьму, пока она стоит к нему спиной. Следователь лишь замер, словно стал каменной статуей, и с полнейшим ужасом смотрел на Марию. Гоголю показалось, что в его взгляде сквозило понимание всего, что безумная девушка собиралась с ними сделать. Тем временем Мария стала не спеша приближаться к Николаю, не сводя с него глаз.
— Вы выглядите неплохо, Николай, — просипела ведьма, облизывая сухие губы, — не то, что я. Путешествуете? А какую компанию вы себе выбрали!..
— А что не так с компанией? — осмелился задать вопрос Гоголь и тут же горько об этом пожалел. Ведьма залилась истерическим смехом и, словно ураган, подлетела к писателю вплотную, так что он мог видеть каждый её гноящийся порез.
— Видишь эти следы? Их оставил мне он, когда пытал, день за днём, с наслаждением… Медленно вгонял в мою кожу скальпель и разрезал до костей, лишь бы я выдала то, что ему так желанно, — палец ведьмы ткнул в сторону Якова. Рот её растянулся в страшной улыбке. — Тебе не страшно, что он сделает то же самое с тобой?
Николай оказался буквально парализован этой улыбкой; творческое сознание мгновенно обрисовало картину, будто ему сейчас не ведьма улыбается, а сам Дьявол. Было страшно, причём очень и очень сильно. Хотя, признаться, страх у Гоголя перебивал полнейший шок, и это хоть немного, но уберегло писателя от разрыва сердца прямо здесь, от ужаса. И крик, что главное, все не желал вырываться из горла — выходило только сипение и хриплое тяжёлое дыхание.
Мария встала и отошла от Гоголя, чему он был несомненно рад. Но вот она направилась к Гуро, который все так же не предпринимал никаких попыток защититься. Но взгляд его стал более осмысленным и подозрительным. Он пристально следил за движениями ведьмы, но молчал, когда он приблизилась.
— Нравилось тебе, скажи?! — по-змеиному прошипела Мария, злобно щурясь. — Каждый день, без перерыва! О, ты хуже, чем чёрт — тот и то сострадание имеет! Я мечтала, чтобы ты ощутил те же страдания, что и я, — тут голос её изменился на фальцет с истеричными нотками, — но ты же такой у нас благородный, на благо Отечества секрет ищешь! Нашёл?!
Тут ведьма со всей силы ударила кулаком по дереву, так что оно жалобно хрустнуло, как переломанная ветка. Гуро отшатнулся по инерции, но не более, словно видел смысл в бездействии. Острым когтем Мария провела по щеке следователя, похабно улыбаясь и оставляя на коже царапину, из которой моментально показались бисеринки крови. Но эта «показуха» быстро наскучила девушке. Она, не отходя от своей жертвы, медленно повернулась к Гоголю, который безуспешно пытался выбраться из пут, и её глаза загорелись очень нехорошим блеском.
— А ты, мальчишка, хитер! Не то, что я думала — проста, да и только. Нет, ты хитрый подлец. Сумел пробить стену-то холодную… Ну надо же!
— Я-я не п-понимаю, о ч-чём вы, — голос отчаянно не желал слушаться, и Николай сам помолился от того, как жалко он звучал.
— Не понимаешь? — Мария оскалилась по-звериному. — Ты, негодник, идеальный рычаг давления! Я думала, после смерти моей змеюки ты бесполезен, но нет… Ты всё ещё притягиваешь и размораживаешь чужие сердца, которые не способны любить. Потрясающе, мальчик, потрясающе, ты бесценный экспонат! Должно быть, ты знаешь, каково терять свою любовь?
Гоголь отрицательно помотал головой, оставив попытки выбраться. Корни с удвоенной силой впились ему в запястья, расцарапывая кожу и заставляя болезненно морщиться при каждом движении. Смех Марии звучал, как ноты расстроенного фортепиано, даже в ушах зазвенело. Но смех прекратился, и лицо Марии потемнело, стало таким угрожающим, таким зловещим, что хотелось забиться в угол, спрятаться от этого безумия. Страшно было от того, что было неизвестно, что в следующее мгновение удумает ведьма, что сделает. И к своему удивлению Гоголь понял, что боится не за себя, а за Гуро. Если бы только было время для принятия своих чувств, структурирования эмоций… Увы, нечисть не собиралась давать ему времени, нисколько, ни минуты, ни секунды.
— Знаешь, как же не знать, — прохрипела Мария, щурясь, — а вот он не знает… Хотя, я вру! Я чуяла, как в движениях ножа скользит страдание… Но ведь этого недостаточно, не думаешь, мальчик? Я считаю, есть наказание похуже. О, я знаю толк в наказаниях!
Гоголь почувствовал, как сердце тисками сжимает ужас, когда Мария развернулась к следователю с самой коварной усмешкой. Писатель даже не понял, как судорожно шепчет «нет-нет-нет» и прикусывает губу, чтобы не закричать. И всё же крик вырвался, отчаянный и сиплый, когда ведьма прикоснулась когтистой рукой к груди Гуро, и зеленоватое свечение полностью окутало масона. С минуту не происходило ровным счётом ничего, но потом Мария убрала руку, и свечение поблекло, а Гуро, весь разом побледневший, тяжело привалился к стволу дерева. Тут Гоголь не выдержал.
— Пощади! Не губи его, лучше меня добей, ты же хотела! — сорвался на хрип писатель, умоляюще глядя на ведьму. — Ты меня желала убить, так давай, а его отпусти! Не заставляй меня мучиться!
Мария окинула Николая пристальным взглядом, как будто даже осмысленным и рассудительным. Однако тот, кто предположил бы, что Мария пришла в себя, жестоко ошибся бы. Она снова зашлась этим странным, хрипло-истеричным смехом, да так, что даже щеки немного раскраснелись, придавая Марии вид живой и лихорадочной. Припадок прошёл, и девушка посмотрела на Гоголя с жалостью, с какой смотрят на юродивых или больных лишайных псин.
— Бедный-бедный мальчик, — проговорила она насмешливо, — ты и не представляешь, как ты наивен! Мне даже тебя жаль… Он будет в ужасе, увидев дело рук своих, когда придёт в себя. Но, — Мария выразительно подняла брови, — страдать ты и не будешь. По крайней мере, душевно.
Ничего не понимая, Гоголь, однако, сразу обратил внимание на жуткое рычание, доносящееся откуда-то слева. Писатель медленно повернулся и в который раз уже проклянул свою жизнь: на месте, где только что стоял Гуро, теперь был огромный лохматый чёрный волк. Животное тяжело дышало, невидяще смотря перед собой красными глазами; уши его слегка подрагивали, пасть была чуть приоткрыта, а длинные и острые клыки обнажены. Дар Гоголя в очередной раз явил себя, показывая как свои хорошие, так и отрицательные стороны — он подтверждал то, что волк никто иной, как обращенный Гуро.
Мария усмехнулась и показала рукой на писателя. Волк тут же поднял морду и зарычал. Шерсть вздыбилась, глаза засверкали и хищно вперились в несчастного писателя. Парализующий страх сковал Николая. Какая ирония, что ветви дерева решили отпустить своего пленника. Очевидно, Мария хотела насладиться зрелищем по полной, а потому решила поиграть в кошки-мышки. Гоголь, опираясь на дерево, поднялся; его шатало, голова болела, и осознание того, что Яков сейчас просто убьёт его, ничуть не радовало.
Не радовало? Гоголь бы описал свои ощущения иначе. Это был страх, паника, боль от того, что причиной его смерти станет дорогой сердцу человек. А ещё жгучая обида
непонятно на кого: то ли на Якова за то, что тот сейчас убьёт его и даже не поймёт этого, или же на самого себя за то, что не смог предотвратить всё это. А как предотвратить то, что даже предположить сложно? Николай не знал ответа на этот вопрос. Одно только знал: надо было целовать в ответ.
Волк неспеша приближался к Гоголю, рыча и скалясь. Густая шерсть взлохматилась, и создавалось впечатление, что зверь в два раза больше своего реального размера. Под торжествующим взглядом Марии волк напряг мышцы, присел и прыгнул на Гоголя. Тот даже не успел отскочить, и зверь всем весом придавил его к земле. Писатель по инерции попытался оттолкнуть хищника руками, отодвинуть в сторону клыкастую морду, но вместо этого едва не лишился пальцев. Руки не были преградой для волка, как и жалкие попытки человека спастись — он поставил обе лапы на грудь Гоголю, не давая тому двинуться, при этом оцарапав кожу на шее когтями, и затем наклонил морду совсем близко к лицу Николая. Писатель знал, что зверь чувствует его страх и знал, что сознание Якова сейчас далеко; оно запрятано глубоко под личиной страшного животного, которое разорвёт писателя на части. Горячее дыхание опаляло лицо. Гоголь зажмурил один глаз, сам не понимая, чем это ему поможет — но не зажмурить хоть один не мог. Волк будто бы прищурился, его челюсть едва заметно двинулась, и Николай услышал самую настоящую человеческую речь. Вернее, речь Якова.
— Николай Васильевич, каковы ваши актерские навыки? — волк фыркнул, издав следом подобие рычания. — Не кричите только, вы выдадите нас! Вы же не думали, что Бенкендорф пустил бы кого-то на задания без антиведьминской метки?
Ошалелый Николай медленно скосил глаза на грудь животного. Сквозь черную шерсть просматривались очертания какого-то рисунка. Вероятно, этот рисунок, так удачно скрытый от глаз, и был антиведьминской меткой. Вот только почему тогда Гуро изменил облик? Поддался чарам?!
— Все потом, Николай Васильевич, — волк-Яков торопливо пробормотал это, всем видом стараясь показать уже начавшей что-то подозревать Марии, что он весьма увлечён терзанием жертвы. — Притворитесь мёртвым!
Просить дважды было лишним. Гоголь и так был на грани потери сознания, а потому такая своеобразная просьба не вызвала затруднений. Гуро, очевидно, в роль вошёл тоже основательно: снова бешено зарычал, а потом вцепился в шею Николая. Вернее, сделал вид. На самом же деле он раскорябал зубами ранку, что оставил ранее когтем, и размазал выступившую кровь по всей шее, создав видимость открытой страшной раны. Яков не долго возился с этим. Наконец он отошёл в сторону, убрав лапы с груди писателя и брезгливо стирая с морды капли крови.
Николай же лежал не жив, не мёртв. Вернее, он был жив, но ощущал себя давно покойником. Тупая паника сменилась нервозным ожиданием, писатель опасался, что дикий темп сердцебиения его выдаст. Страшно, очень страшно открыть глаза, ведь заметит ведьма, и вот тогда точно не пожалеет. Поэтому всё, что оставалось Николаю — это смирно лежать, изображать мертвеца и прислушиваться.
Звук приближающихся шагов звучал для него, как приговор. Если Мария сейчас решит проверить, насколько хорошо сделал свою работу Гуро, то весь план пойдёт крахом… План! А был ли он у следователя или это блеф? Хотелось верить в хорошее, но как в это хорошее верить, если вот она, реальность, в которой Мария приближается… Нет, остановилась! И, кажется, отходит. Гоголь решил совершить самый глупый поступок в жизни: приоткрыл один глаз и проморгался, чтобы видеть хоть что-то.
Мария стояла к «трупу» спиной, её плечи потрясывало от тихого жуткого смеха. Волк стоял, сгорбившись и виновато скуля. Ведьма что-то торжествующе сказала — Гоголь не вслушивался — и щёлкнула пальцами. В ту же секунду вновь появилось зелёное свечение и фигура волка распрямилась, стала человеческой. Гоголь едва подавил судорожный вздох, когда увидел Гуро, живого и здорового, но с болезненной гримасой на лице. Следователь упал на колени и громко зашептал:
— О боже, нет!.. Что я наделал! Николай Васильевич, нет…
— Теперь ты страдаешь? О, да, ты страдаешь! — Ведьма радостно усмехнулась и как будто ожила. Глаза снова заблестели, но уже не столько безумием, сколько торжеством. — Наконец-то! Я ждала этого, чтобы увидеть, как ты будешь мучаться. И не думай, что я убью тебя, ты будешь жить с этим!..
— Нет, о нет… Помилуй…
Николай глубоко оценил актёрский талант следователя. Он действительно выглядел страдальцем: глаза красноватые, словно их долго терли, бледная кожа, подрагивающие руки прикасаются к лицу, закрывая его. Возможно, масон даже переигрывал местами, выражая уж слишком яркие эмоции, совсем не свойственные ему. Или Яков рассчитывал на то, что будучи эмоционально возбужденной, Мария не заметит фальши. Скорее всего, именно так и было, ведь ведьма не видела подоплеки… Пока что. И Гоголь опасался, что скоро она поймёт, что Гуро уж слишком ненатурально переживает и прячет за ладонями далеко не грусть, а сам Николай далеко не труп.
Говорят, что всё в жизни закономерно и полно подлостей. К примеру, если вы много раз говорили что-то наподобие «не дай бог встретиться с этим человеком», то непременно с ним встретитесь, а если сильно трясетесь над какой-то вещью — обязательно потеряете. Вот и сейчас эта система осечки не дала. Мария, закончив длинную тираду про возмездие, развернулась на месте и, гадко усмехнувшись, направилась к писателю. Ужасу последнего не было предела, мысли стали метаться в голове, как сумасшедшие. Что делать?! Молчать и до последнего притворяться можно, но только что потом, когда Мария склонится над ним и почувствует жизненную энергию, да просто увидит, что жив? Убьёт? Несомненно! И Якова убьёт, ведь обманул, а таким обманщикам всё равно одна дорога…
Когда Мария подошла совсем близко, Гоголь, сам не зная, правильно ли делает, вскочил на ноги, перетерпев головокружение. О, её удивленное лицо стоило увидеть; но совсем не стоило наблюдать, как оно медленно меняется на озлобленное и даже яростное. Весь вид ведьмы говорил о том, что она готова немедля убивать и убивать жестоко. Глаза её потемнели, чернота заполнила всё глазное яблоко, из-под верхней губы показались острые зубы. Когти на руках удлинились, так что Гоголь невольно вспомнил Ульяну. Вот только силы той были ничем по сравнению с силой Марии. Ведьма могла просто щёлкнуть пальцами и превратить их обоих в пыль, но ей хотелось своими руками разорвать лжецов, медленно погружая пальцы в их плоть. В мыслях её витало одно — вырвать сердца мерзким людишкам!
Несомненно, Мария бы успела исполнить своё желание, если бы не внезапный выстрел, который облаком рассеялся за спиной ведьмы и заставил её застыть, пораженно уставившись на грудь. Багряное пятно медленно расползлось на тёмной ткани, сделав её практически чёрной. Кожа ведьмы стремительно меняла цвет: с бледного она стала пепельно-серой с чёрными прожилками и пятнами, как у покойника; с губ потекла чёрная жидкость, похожая на деготь. Руки Марии, дрожа, потянулись к ране. Она закашлялась и покачнулась, но всё ещё могла стоять. Когда её повело чуть влево, Гоголь смог увидеть виновника сего происшествия. В руках Гуро дымилось странного вида оружие: продолговатое, с резной рукояткой в виде крылатого дракона. Эта сцена напоминала Николаю недавние события с Лихом, где Гуро выступал спасителем. Вот только на этот раз во всей его позе сквозила неуверенность, а вместо торжества на лице отпечаталась почти что паника. Очевидно, следователь не знал, сработает ли выстрел или нет, а значит точно блефовал все это время. Вот же чёрт!
Догадавшись обернуться, Николай увидел след от пули на стволе кривого клена. Она прошла навылет, пробив грудную клетку ведьмы и окончив свой путь в столетней древесине. А ещё писатель осознал, что только чудо помогло ему уцелеть, ведь пуля чиркнула почти у самого его уха. Он просто не заметил этого, будучи в полнейшем потрясении. Ведьме избежать страшной участи не удалось. С предсмертным хрипом она рухнула на колени, зажимая рану одной рукой, а другой тяжело опираясь о землю. На почву одна за другой упали алые капли.
— Не задел? — тихо осведомился Яков, на что писатель отреагировал не сразу. Только когда до него дошло, что вопрос обращен к нему, он несколько раз кивнул и едва не упал, споткнувшись о корень, когда услышал странный звук. Он был похож на лай чахоточной собаки и хрип селезня — то смеялась Мария, кажется, в последний раз.
— Об… обхитрили, поганцы, — кашель ненадолго прервал её, но ведьма решительно пыталась договорить. — Каков… Снова тебе маль... мальчишка верит, а?.. Кха-кха… Умно придумал, смертный, да только секрета бессмертия тебе не видать!..
— Не видать мне скорее секрета долголетия, — спокойно ответил Яков, пряча дрожащие пальцы в кармане пальто, — а секрет бессмертия я давно знаю и без тебя.
Ведьма удивлённо воззрилась на масона мутным расфокусированным взглядом, не понимая, о чем он говорит. Потом губы девушки расплылись в улыбке — искренней, какой не было уже несколько сотен лет. Она, использовав остатки воздуха в повреждённых лёгких, захихикала, и по её щеке проползла слеза.
— Хорош!.. Прав был мой любимый, не то страдание я выбрала… Ты знаешь секрет — тебе же с ним умирать!.. Ка… Казимир.
Глаза Марии остекленели. Последний вздох пушинкой сорвался с её губ, и она ничком повалилась на землю. Но трупу её не суждено было гнить — он рассыпался в пыль оранжевого цвета, похожую на искры, и растаял в воздухе. Луна посчитала своим долгом кинуть прощальный луч на ведьму, а затем увести его в сторону, чтобы только тьма видела её падение в ад. Ветер уныло завыл, очищая оскверненную землю, а упавшие капли крови обратились в гранатовые камни. Вместе с тем всё кончилось, только к осеннему древесному запаху примешался аромат серы, но и он вскоре исчез.
Николай долго ещё смотрел на то место, где растаял труп Марии. Сердце сковала тоска, хотя должна была быть радость, ведь они выжили! Гуро, судя по всему, тоже особого счастья не испытывал. Не глядя на труп, он сел прямо на землю и устало прислонился к лиственнице, закрыв руками лицо. В такой позе масон и застыл, как каменное изваяние. Гоголю казалось, что подойди он к Якову ближе, то его тело, кажущееся сейчас необыкновенно хрупким, тут же разрушится. Подойди он ближе, скажи хоть слово, и воздух разлетится на мелкие осколки. Но Николаю очень хотелось почувствовать, что Яков настоящий, что он не исчезнет. И почему-то казалось, что маска следователя исчезла вместе с трупом Марии: Гуро выглядел донельзя человечным. И до такого человека хотелось дотронуться.
— Почему? — только и вырвалось у Гоголя вместо запланированной речи.
— Почему что? — глухо, сквозь прижатые к лицу ладони, спросил Гуро.
— Почему спасли? Почему воспротивились ведьме? Почему… Почему Мария сказала, что моя смерть вам причинит страдания?
Гуро не шелохнулся и не ответил. Тогда Николай позволил себе перейти границу дозволенного: подошёл ближе, сел рядом и аккуратно и робко положил руку на плечо следователю. Тот вздрогнул, но не издал ни звука. Гоголь воспринял это, как разрешение продолжить. Рядом с Гуро в душе было тепло. В ней что-то неуловимо изменялось при каждой встрече с ним, и глубоко внутри прорастал цветок доверия с лепестками любви. Сей прекрасный цветок готов был заблагоухать и быть подаренным другому, для кого и рос. Гоголь отчаянно хотел вывернуть свою душу и показать её Якову, чтобы тот понял, насколько сильны чувства писателя, пусть он до конца этого и не признавал… Единственный страх, который губил уверенность Николая, это то, что в душе Якова никаких цветов нет — одна ледяная пустыня. Но если так то, что произошло в повозке?..
— Яков Петрович, я просто не понимаю… Вы то желаете мне смерти, то, наоборот, спасаете. Говорите, что презираете, и… и делаете ровно противоположное презрению. Я не…
— Что ты не понимаешь?
Усталые глаза немного затравленно посмотрели на Гоголя так, что писатель опешил. Он никогда не видел такого взгляда у Гуро; становилось страшно и больно. Но Яков прикрыл глаза. А когда открыл и снова взглянул на Николая, то выражение чёрных омутов было совершенно иным, более уверенным и обычным для него. Ничего не объяснив, Гуро прижал к себе писателя так, что мог ощутить его дыхание у себя на шее. Почему-то это доставляло истинное наслаждение, да и Гоголь не дергался. Он был, конечно, не готов к объятиям, да причём к таким крепким, но точно не был против. Робко Гоголь обвил руками следователя, буквально всей сущностью растворяясь в нем, отдаваясь целиком, при этом не теряя некой целомудренности. Наконец Николай услышал шёпот около уха, и горячее дыхание заставило его сердце трепетать.
— Я не мог допустить вашей смерти… Я слишком поздно осознал свою ошибку, свое проявление эмпатии…
— Так и скажите, что любите, — Николай сам удивился своему нахальству и дерзости, но Гуро в ответ только засмеялся и, чуть отстранившись, игриво проговорил:
— А если и так, то что с того?
— Ничего, Яков Петрович… Я тоже эту ошибку допустил.
Сказав это, писатель ощутил небывалую лёгкость, словно сбросил с себя тяжёлые оковы. Яков Петрович, тот самый надменный и самолюбивый масон, сейчас выглядел простым человеком и оттого ещё более притягательным. Его не хотелось избегать, опасаться, не хотелось винить в чём-то; и уж точно не хотелось разрывать объятий, которые оказались такими нужными. И всё же Гоголь разжал руки, в попытке хоть немного сохранить приличия.
Гуро непонимающе изогнул брови, когда увидел протянутую руку писателя. От него можно было ждать что угодно: от обвинений в бедах Братства до нелепых извинений. И что бы мог означать этот жест?.. Николай, заметив замешательство масона, пояснил своё действие:
— У нас были разногласия, и я не смогу забыть некоторые моменты, но… Я предлагаю перемирие. По крайней мере, не вражду. Что скажете?
На мгновение Гоголь испугался, что его предложение будет отвергнуто и осмеяно, но страх его был напрасным. Яков, снова приняв вид уверенного в себе человека, крепко пожал руку писателя, с оглушительным треском разрушая стену недоверия между ними. Это дорогого стоило: видеть, как Николай снова дружелюбно улыбается Гуро, а следователь в свою очередь лукаво смотрит на него, как будто сто лет уже знаком с Гоголем. Ничего более не говоря друг другу, они пошли к повозке, где запряженные кони чудом не убежали, а лишь стояли, боязливо пофыркивая. Кучера ведьма, очевидно, пленила корнями так же, как и Гоголя, но после её гибели магия рассеялась. Несчастный мужик сидел, прислонившись к колесу и ничего не понимая, особенно того, почему двое баринов, ранее испепелявшие друг друга взглядами, сейчас объясняют ему ситуацию и помогают встать. Луна хитро блеснула и, разогнав туман, осветила путь, по которому мерно и без происшествий неслась к Петербургу повозка.
Примечания:
Отсылки на сверхъестественное, почему бы и да!
Саундтрек: Сурганова и Оркестр - Путник милый