Нет большего вреда для державы, чем принимать хитрость за мудрость.
Фрэнсис Бэкон
Тайный ход оказался поистине тайным. Создавалось ощущение, что здесь давным давно никого не было, и хотя эти мысли опровергало отсутствие пыли в некоторых местах, паутина буквально залепила все проходы. Стен фактически не было, по всей видимости, ход просто выдолбили в камне, как это делают шахтёры. Об этом способе создания свидетельствовали неровные следы, похожие на шрамы, по бокам хода и бугристый пол. Камень сохранял здесь такой холод, что изо рта вырывался пар, белесым облаком поднимаясь вверх. Не видно было ни зги, а потому пришлось зажечь масляную лампу и идти с ней. Но лампа была одна, а людей — трое. Совместным решением они отдали лампу Карнивальду, выполняющего роль проводника. Так и пошли друг за другом. Лермонтов замыкал небольшую процессию. В его обязанности входило следить за тем, чтобы Пушкин, засматриваясь по сторонам, не споткнулся о камень или о какой выступ не ударился. Вернее, обязанностей как таковых у Михаила не было, он их себе сам придумал. И тем не менее исполнять эти обязанности оказалось необходимо, ведь Пушкин таки нередко спотыкался, а потом сдержанно благодарил юного помощника за поддержку. В эти моменты Лермонтов мог с чистой совестью назвать себя счастливым. Один раз, когда он в очередной раз отодвинул наставника от ямки, их руки соприкоснулись. Лермонтова как молнией ударило; он отскочил в сторону, больно ударившись затылком, и дико уставился на место, где их руки соприкоснулись. Оно будто горело, пульсировало и покалывало, словно ожог. Пушкин удивился такой реакции своего протеже, как он любил его мысленно называть, но на свой вопросительный взгляд получил только нечленораздельное бурчание. А что Михаилу было сказать? Ему было стыдно за свою пугливость и за свой страх прикосновений, но ведь не мог же, в самом деле, юный поэт сказать, что он был бы не против, чтобы их руки соприкоснулись вновь? «Что за бредовые мысли, — мысленно отругал себя Лермонтов. — Ведь Александр Сергеевич мой наставник. Какое я право имею даже думать о таком? Касания!.. Да ведь он даже не подал виду, что почувствовал что-то. Может, ему все равно, кто его коснулся, тем более, что случайно. Тогда мне не стоит и вовсе об этом думать, не то, что мечтать. Наивный я, наивный!» Карнивальд всё чаще и чаще стал останавливаться, светил на стены, и продолжал путь будто бы в нерешительности. Наконец Михаилу надоело это. Он бог знает как протиснулся к Карнивальду, не задев при этом Пушкина, и остановил масона, схватив за руку. — Что ты все время высматриваешь тут? — практически прорычал он. — Так и скажи, что путь потерял! Алексей вырвал руку, демонстративно потерев запястье, и посветил на стену лампой. — Ничего не потерялся. На сцену гляньте-с. Лермонтов прищурился, отобрал лампу и поднёс ближе, и только тогда смог разглядеть едва различимые знаки, выцарапанные чем-то острым на стенах. Знаки или символы не были похожи на буквы, а, скорее, на изображения животных и птиц. Некоторые имели странную форму, но большинство из них походили на помесь птицы, животного и человека. — Что это? — Лермонтов провел пальцами по символам. — Знаки, — терпеливо пояснил масон. — Их раньше использовали иллюминаты для обозначения пути, чтобы не потеряться. — Иллюминаты? — в разговор встрял Пушкин, до этого с пассивным интересом слушавший перепалку. — Именно. Я не могу утверждать, что они были в этом особняке. Более того, символы могут быть фальшивыми. Однако то, что их выцарапали, чтобы привлечь внимание необходимого человека — это точно. Вскоре Лермонтов, внимательно проследив за действиями масона, определил, что он действительно идёт по знакам. Они были разбросаны по разным сторонам: то сверху, то совсем близко к земле. Но они были, и только с помощью них можно было определить направление. Михаилу путь показался бесконечно длинным и однообразным. Ничего не менялось, кроме некоторых символов. Но вот Карнивальд остановился в задумчивости, светя на последний знак. Лермонтов присмотрелся: этот знак походил на изображение совы. Пройдя по направлению поворота её лицевого диска, выход был найден: впереди забрезжил лунный свет. Чем ближе был этот свет, тем легче Михаилу становилось дышать. Он будто освобождался от давления каменных стен, от холода и мрачности, царящих там, под землёй. Наконец впереди показалась выдолбленная крутая лестница наверх. Карнивальд поднялся первым, следом — Пушкин, а потом и Лермонтов. Свежий воздух спасительным эликсиром проник в лёгкие. Голова закружилась, и Михаил крепко вцепился в плечо Пушкина, чтобы не упасть, заслужив беспокойный взгляд поэта. Смутившись, Лермонтов поспешил убрать руку — негоже ведь перед наставником слабость показывать. Пушкин хотел было спросить своего юного оруженосца о чем-то, но в последнюю минуту передумал, наткнувшись взглядом на его помрачневшее лицо. В последнее время Александра чрезвычайно беспокоило поведение Лермонтова, а именно: его особая замкнутость, мрачность, резкость в общении. Разумеется, Михаил и раньше не был ангелом, но теперь он стал язвить даже на вопросы Пушкина. Это не могло не беспокоить светило русской поэзии: и как ответственного за жизнь Михаила, и как непосредственного начальника… И просто по-дружески это беспокоило. Само понятие дружбы для Михаила было чем-то относительным и не слишком понятным. Пушкин достоверно знал, что у того друзей нет, а потому для себя твердо решил стать хорошим другом для Лермонтова. Вот только сам Лермонтов на сближение идти не спешил, или же так только казалось Александру; тем не менее это очень напоминало глубокую депрессию либо что похуже, о чем Пушкин даже думать не смел, не то, что предполагать. И самым ужасным было то, что поэт не знал, как утешить своего юного помощника, как помочь ему, не задев душевные струны, не повредив старые раны. Место, куда выводил конец хода, было ни чем иным, как железной дорогой. В ночное время она выглядела как нельзя уныло, без единой живой души, непривычно пустынной и мертвой. Ни души, ни единого ночного путешественника — только пустые вагоны, стоящие бездушными железными призраками, недвижимые и зловещие. Фонари горели тускло и едва освещали перрон. Рельсы змеились вдаль и исчезали в темноте, там, где фонарей уж не было видно. По другую сторону перрона земля обрушилась и образовалась огромная расщелина, у которой не было видно дна. Стоит подойти ближе — упадёшь и расшибешься насмерть. — Почему ход привёл сюда? — пораженно спросил Лермонтов, оглядываясь вокруг. Никого. Совсем никого: ни масонских сборищ, ни их знаков, ни даже ведьм. Так ведь не может быть! Не может быть, что Тайный ход не ведёт в нужное для ведьм и масонов место. Зачем им железная дорога? Михаил резко развернулся к Пушкину, чтобы высказать ему всё свое негодование, злость и непонимание ситуации, но наткнулся на совершенно спокойное лицо. Настолько спокойное, что можно было подумать, что Пушкин всё понимает и доволен результатом. Медленно, но верно в груди юного писателя стал подниматься гнев, так что он едва сдерживался, чтобы не выместить его прямо здесь и сейчас. В голове у Лермонтова решительно не укладывалось, как можно оставаться таким спокойным в этой кошмарной ситуации. Отсюда вытекали два вывода: либо Пушкин уже давно плюнул на операцию, либо обманывал Михаила. И почему-то в мысли лез именно второй вариант. Карнивальд медленно повернулся лицом к Лермонтову и Пушкину, и злость юного члена братства на минуту отступила, когда он увидел совершенно растерянный взгляд масона. Это означало только одно: Карнивальд так же не понимал, почему Тайный ход вёл к железной дороге. — Это какая-то ошибка, — негромко пробормотал Алексей, потирая лицо руками, — просто нелепая ошибка… Он, сам себе не веря, снова спустился вниз, посветил лампой на знаки, снова вылез и разочарованно развёл руками. Никаких зацепок не было — знаки вели именно сюда. Остальные пути, по словам самого Карнивальда, оканчивались тупиками или превращались в такие лабиринты, в какие лучше и вовсе не заходить. Лермонтов совершенно не поверил словам масона, но проверить их не имел возможности. Пушкин даже думать запретил своему юному помощнику о том, чтобы снова спуститься и искать другие пути. Это чревато, если не смертью в лабиринте, то точно долгим брождением. — Да и вообще, скоро дождь, — как окончательный аргумент произнёс Алексей. Михаил тут же поспешил ответить: — И что с того? Как это с туннелями связано? — Их затапливает. Нам стоит поторопиться сделать все дела сейчас, иначе мы рискуем попасть в затопленные коридоры, из которых не найдём выхода. — Кто придумал такую конструкцию? — Пушкин, казалось, был в восторге от самой задумки ходов. Он, как ребёнок, с любопытством смотрел в темноту, откуда недавно вылез, и словно ждал, что сейчас произойдёт какое-то чудо. Если бы он мог, то, пожалуй, долго бы изучал эти ходы. Увы, пока что такой возможности не было. — Точно не Бенкендорф, — Карнивальд пожал плечами, мол, я-то откуда знать могу. — Кто-то более древний, наверное. Внезапно раздался звук, будто железо ударилось о камень. Звук был таким громким среди естественной тишины, что все вздрогнули и немедленно повернулись туда, откуда он доносился. Если бы тот, кто совершенно случайно дал о себе знать, не испугался и не двинулся, то никто бы и не заметил среди ночного белесого тумана женскую фигуру. Лермонтов тотчас достал револьвер и двинулся к фигуре — это оказалось роковой ошибкой. Незнакомка сорвалась места и побежала прочь. Чертыхнувшись, Пушкин кинул Карнивальду свой второй пистолет, так как у того не было ничего, кроме ножа, и побежал за беглянкой. Со стороны могло показаться, что в этом преследовании нет смысла, и незнакомкой была обычная женщина, но была одна деталь, о которой верно догадался Лермонтов: железная дорога и территория, прилегающая к ней, были ограждены высоким забором, а потому сюда, исключая Тайный ход, можно было попасть лишь одним путём: церез официальный вход — ворота, где всегда сидел сторож и куча собак. На любой резкий звук они поднимали такой вой, что не рад будешь, что зря слово громко произнёс. А тут — тишина, словно всегдашние стражи порядка уснули разом. Но такого быть не могло, а значит, либо они приняли человека за своего и часто видели здесь, либо испугались. Это необходимо было проверить, и то, что незнакомка хотела остаться инкогнито, не внушало особого доверия. Всё, как один, бросились в погоню. Силуэт мелькал впереди, словно дразня преследователей, которые никак не могли догнать незнакомку. А она с не свойственным для дам в пышных платьях проворством перемахнула через небольшую ограду, понеслась к вагонам и скрылась в одном из них, ловко захлопнув за собой дверцу. Пушкин знаком показал остальным, чтобы они обошли вагон с разных сторон. Пушкин забрался в тот вагон, что был спереди от того, в котором скрылась беглянка, а Карнивальд и Лермонтов — в другой. Таким образом они фактически окружили свою «жертву», но… Резко распахнув двери в вагон с обеих сторон, обнаружилось, что в нем никого нет. Дверь вагона, которая вела на улицу, заперта изнутри, а дамы и не видать. — Где же она? — Лермонтов для убедительности отодвинул малиновые занавески вагона, чтобы посмотреть на улицу. Никого. — Здесь ведь была. — Была или не была, а мы её упустили, ведьму этакую, — мрачно отрезал Карнивальд, со злости пнув дверь. Александр чуть нахмурился и почти незаметно прикоснулся к рукаву Лермонтова, как бы предупреждая того, чтобы не лез, куда не нужно. — Почему ведьма? Мы этого знать не можем. — А кто, как не она?! Ведь не мог простой смертный сквозь землю провалиться. А если не так, то куда дамочка делась? Ведьма это была, говорю вам. Михаил впервые в жизни был согласен с Карнивальдом. Он даже начал доказывать Пушкину, что то действительно была ведьма, что никакой человек не исчез бы так внезапно и не мог так прыгать… Александр почему-то в ответ лишь посмотрел с осуждением и ничего не ответил, отчего Лермонтову мгновенно стало стыдно. Вроде бы и не сказал ничего такого, а взгляд подобный чем заслужил? Заслужил: при чужих и начальника переубеждать, и о его неправоте говорить! Тут любой, не то что осуждающе посмотрит — вообще из Братства выгонит. Но то, конечно, любой, не Пушкин. И всё же Лермонтов чувствовал, что что-то не сходится. Что-то не клеится, не желает быть цельной картинкой. Если то была не ведьма, то как она связанна с ходами, а если ведьма, то почему так долго бежала, а не исчезла за ближайшим поворотом или не дала отпор? Петербургские ведьмы — это вам не обнаглевшие ведьмы Диканьки, где они почти не скрывают своей личины. Здешние ведьмы пугливы, скрытны и крайне агрессивны, так как боятся разоблачения и поимки. С одной стороны тут масонство с безумными пытками, с другой — Братство, где не церемонясь убивают. А эта, если она ведьма, то повела себя странно. Да и потом, собаки реагируют на ведьм, а тут молчали. Или их нет? — Нужно проверить собак, — Лермонтов указал рукой в сторону входа. — Они должны быть там. Если так, то моя теория подтвердится. — Но мы потеряем время, — запротестовал Алексей, — а если здесь больше ничего не найти, то я предлагаю лучше поизучать сам ход. — Так вот и узнаем, можно ли что-то найти именно здесь. — Я не считаю… — Хорошая идея, — положил конец спору Пушкин. — Посмотрим собак. Карнивальд недовольно закатил глаза, выражая своё неодобрение, но кто его бы стал слушать! Пришлось смириться, ещё раз окинуть взглядом вагон в тщетной попытке найти зацепки и идти за чертовыми писателями. Вот сейчас он пойдёт за ними, убедится, что собаки там были и просто испугались, потому и молчали, и вернётся. Только зря время потратят, которого и так катастрофически мало… Мученечески вздохнув, Карнивальд поспешил догнать своих спутников. Он поравнялся с Лермонтовым и искоса глянул на него: тот походил в этот момент на жандармскую ищейку, приближающуюся к своей цели. С ним было тяжело работать, Карнивальд испытал это на собственной шкуре, но интересно. Бесконечное балансирование на грани доверия и ненависти, борьба взглядов, непримиримость и согласие — вот в чём адреналин от работы с Лермонтовым. Алексей вынужден был признать, что это по-своему затягивало. Он давно не ощущал такого. Когда он работал с Гуро (это было давно и кончилось не слишком хорошо), приходилось буквально разрывать свой собственный мозг изнутри от бессилия — Карнивальд решительно не понимал отношения к нему Гуро. Он всегда оставался спокоен, насмешлив и хладнокровен, но именно из-за этого было чрезвычайно сложно понять истинное отношение следователя к себе. Он мог ненавидеть и всё так же улыбаться, мог быть в ярости и создавать видимость покоя. Такая порода людей пугала Карнивальда, он избегал их. И вот, словно назло, Пушкин оказался именно из этой породы. Алексей бился в бесплодных попытках увидеть истину, но поэт оставался непоколебим. Стена так и не разрушилась и масон сдался. С Пушкиным ему было не договориться и не пообщаться. Собаки мирно сидели на месте: кто на привязи, кто нет. Но выглядели они вполне спокойными и даже умиротворенными. Только самый маленький щенок приветливо вилял хвостом, словно увидел кого-то знакомого. Теория Лермонтова рушилась прямо на глазах, и он сам уже не знал, что и думать. Переглянувшись с другими, Михаил обречённо вздохнул и в последней попытке достучаться ткнул рукой в сторону животных. — Видите? Они спокойны! Почему не было реакции на ведьму? — Колдовство? — предположил Карнивальд. — Но ведь на животинок не действует оно. На псин и котов тем более. — Дурман подсыпала? — Тогда бы они спали. Нет, всё не то! — Лермонтов с чувством впечатал кулак в ближайший фонарный столб и зашипел от отрезвляющей боли. Он не мог и мысли допустить, что ведьма обошла собак, ведь они чуят нечисть за милю. Так что же в этот раз пошло не так? Михаил случайно наткнулся на понимающий взгляд Карнивальда и не удержался от возмущенного фырканья. Юного поэта просто дико коробило, что какой-то масон смеет думать, что понимает его. Но Алексей вёл себя, словно действительно понимал его, а не притворялся. Возможно, это было правдой, и в глубине души Лермонтов был даже рад, что этот скользкий человек все понимает. Иначе Михаил давно бы уже заколол его саблей и плевать, что Пушкин потом будет долго ругаться… Беда в том, что Лермонтов не хотел разочаровывать Александра, не хотел расстраивать его. Ему казалось, что если Пушкин разочаруется в юном помощнике, то тут же перестанет общаться с ним и вообще забудет обо всем, что связывало его с Михаилом… Или не связывало, вот вопрос! Именно в эти моменты Лермонтов отчаянно хотел разобраться наконец в своей жизни, со своими делами и проблемами. Хотел пожить немного в спокойствии, без душевных переживаний. Но это было нереально, потому что Михаил признавал, что сам виноват в этом, ведь именно он выбрал такой образ жизни. Пушкин наверняка тоже хочет покоя. По крайней мере, хотел когда-то. Михаил никогда не спрашивал об этом своего наставника, потому что считал, что Александр — это неотъемлемая часть Братства, что он — само Братство. Так-то это так, вот только все это совсем не отменяет того, что Пушкин мог хотеть избавиться от этой ноши хотя бы на время, хотя бы на день, чтобы вдохнуть свободный воздух полной грудью и ощутить себя вне войн, вне опасности, без оков… И вот тут Лермонтов впервые осознает: Братство тоже навязывает им цепи. Пусть они одевают их почти добровольно, но ведь это же ничего не меняет. Невольник есть невольник, сдался ли он специально или попал в плен. Вся эта непримиримая война масонства и Братства была ни чем иным, как иллюзий свободы и свободного выбора, когда ты идёшь бороться с противником, когда решаешь, убить его или оставить в живых, следуя кодексу чести, — всё это прутья одной большой золотой клетки. А они — воины Тайного Общества и Братства — птички в ней, животные, которых держат для публики. Вот такие печальные мысли лезли в голову к Михаилу, так что он, проведя рукой по лицу и как бы снимая с себя этим движением негативные мысли, постарался больше не думать об этом и уныло направился обратно. Ни с чем. Шли до Тайного хода молча. Лермонтов физически чувствовал, как в воздухе витает призрак поражения и дразнит их кривыми рожами. Ведь ведьма или кем бы ни являлась та дама была так близко! Чертовски близко, и так бездарно упустить! Да и с собаками заминка вышла. Отчего-то Пушкин не пожелал разбираться в этом и только сказал, что им пора обратно. Что ж, сказано — сделано, и вот троица уже подошла к ходу. Ничто не предвещало того, что должно было случится с минуты на минуту; ничто, включая совершенно удивленное лицо Карнивальда. Тёмный ход вдруг разбавился каким-то синеватым свечением, и хотя поначалу ничего видно не было, Лермонтов разглядел неясное движение в глубине. Он прищурился, сделал шаг вперёд и уже спустя мгновение сильно об этом пожалел. Из тьмы хода вылезла, нет, вылетела страшная образина, облаченная в чёрный саванн с накинутым на голову капюшоном, а потому вместо лица были видна два горящие, словно угли, глаза. Существо буквально парило в воздухе с явными агрессивными намерениями, растопырив в стороны тонкие женские руки с длинными звериными когтями. Не дожидаясь, пока ошеломленные охотники за нечистью придут в себя, существо кинулось на первого, кто попался на глаза — на Карнивальда. Тот не успел даже вскинуть руку с револьвером, существо буквально напрыгнуло на него и повалило навзничь. А потом существо стало меняться: из-под капюшона показалось вполне человеческое лицо, которое за секунды приняло вполне знакомые очертания. Алексей в ужасе застыл, напрочь забыв и про оружие, и вообще про способность обороняться. Над ним грозной тенью нависал Гуро. Лермонтов непонимающе уставился на следователя, который только что был… Нет, это не мог быть Гуро, просто не мог! Как бы Михаил ни ненавидел этого масона, он совершенно точно помнил, что у того никогда не было такого безумного, такого зверского взгляда, от которого крик застревал в глотке. Существо приняло облик Гуро, и это отчего-то настолько испугало Карнивальда, что, казалось, он сейчас в обморок упадёт. — Навь! — Лермонтов вздрогнул от шипящих слов Пушкина, произнесенных прямо ему на ухо. Михаил не слышал, как наставник успел подкрасться сзади. Но это было неважно, как и то, что от горячего дыхания у себя на шее у Лермонтова мурашки пошли по всему телу. Навь! Лермонтов мало что знал об этих существах, доселе с ними не встречался. Но, по рассказам более опытных охотников, Навью называли неорганическое существо, способное менять облик на тот, который внушал человеку какие-либо негативные эмоции, и затем высасывал жизнь по крупицам. Чаще всего этими негативными эмоциями являлись стыд и страх. Почему именно они, догадаться нетрудно — эти два чувства с лёгкостью сводили человека с ума, что только и требовалось Нави. — Михаил, нужно идти, — тихо проговорил Александр, и юный охотник за нечистью просто не поверил своим ушам. Идти?! То есть, взять и уйти, бросив масона на растерзание нечисти? Несомненно, Михаил никогда не питал особых тёплых чувств к нему, но бросить… Ведь это же верх жестокости. — Александр Сергеевич, мы его бросим? — Пушкин кивнул. — Но мы не можем так поступить. Александр раздражённо нахмурился, давая понять, что не намерен повторять дважды. Он потянул Лермонтова к ходу, но тот упёрся. — Нет, Александр Сергеевич, я не могу так. Вы же сами учили меня помогать всем, даже врагам! А теперь что? Нет, я отказываюсь так поступать, — Лермонтов решительно выдернул свой рукав из рук Пушкина (когда он только успел схватить Михаила?..) и решительно сделал шаг назад. — Я быстро. По глазам Пушкина было видно, что он готов немедленно опротестовать решение своего помощника, но было поздно: Лермонтов достал саблю и, в мгновение ока подскочив к Нави, пронзил её спину. Нечисть зарычала, схватилась за острие сабли и повернулась к удивлённому Михаилу. Серебряная сабля должна была причинить Нави боль, но, похоже, доставила лишь лёгкий дискомфорт. Картина вырисовывалась довольно жуткой: нечисть, примерившая на себя облик Гуро, улыбалась, обнажая совсем не человеческие острые зубы. Широкая рана на груди от сабли расплылась алым пятном, казалось, что оживший мертвец встал из могилы и идёт вершить суд. Михаил понял, что совершил глупость, когда Навь стремительно сменила свой облик на облик Александра Сергеевича. Сердце предательски забилось в груди, и Лермонтов с ужасом понял, что это видит и настоящий Пушкин. Это означало одно: он сейчас всё поймёт, раскусит, отвергнет… Навь не торопилась и наслаждалась созданным ею впечатлением. Она издевательски улыбалась, облизывала змеиным языком губы и имитировала смех, так как по природе своей смеяться не умела. Как настоящий охотник, Навь загнала жертву в угол и теперь играла с добычей. Юный член Братства с запозданием понял, что от Нави никуда не деться. Словно загипнотизированный, Лермонтов не отрываясь смотрел на лицо не-Пушкина, такое злое и бледное, такое ненастоящее и вместе с тем реальное… Неизвестно, чем кончилась бы эта ситуация, скорее всего, трагедией, если бы Пушкин не выстрелил. Он был произведён в воздух и только для привлечения внимания, что, собственно, удалось. Навь с недовольным клокотанием развернулась к Пушкину и в мгновение ока сменила свой вид, примерив личину Натальи, жены поэта. Вот только в этот раз Навь ждать не стала. Её раздражение усилилось, и теперь нечисть хотела отвести душу. Короткими бросками, с рычанием и клацаньем зубов она оттесняла своих жертв к обрыву. Карнивальд всё ещё выглядел смертельно бедным, но уже осознавал ситуацию. Стоило Нави перевести своё внимание на Пушкина, масон достал серебряный нож с вязью заклинаний на лезвии и бросился на нечисть со спины. Возможно, это был хороший бросок. Возможно, хороший удар. Увы, нечисть оказалась тварью умной и крайне быстрой. Молниеносным движением Навь предотвратила нападение на себя, хищно осклабилась и схватила когтистой рукой масона за горло. Тот захрипел, стал дёргаться, пытаясь высвободиться из железной хватки существа, но, увы, человеческие силы ничтожны по-сравнению с силами зла. Глаза Нави в последний раз для Карнивальда блеснули недобрым огнём; она с хрустом сжала его шею, с наслаждением наблюдая предсмертные судороги, а затем швырнула мёртвое тело с обрыва, где оно скрылось в темноте. Если бы Навь могла имитировать злодейский смех, то непременно сделала бы это — такое наслаждение ей доставила эта смерть. Михаил бессмысленно уставился в темноту обрыва. До него не сразу дошло, что же произошло; потом он ощутил ужас. Самоуверенный Карнивальд, который многое знал о нечисти, вот так легко погиб!.. Не значит ли, что и они пропали? Нет, нет, ни в коем случае! Лермонтов даже по щеке себя ударил, чтобы изгнать дурные мысли. Они должны выжить! Пушкин должен выжить… Нави надоело ждать и играть. Одним ударом она откинула Михаила в сторону и занесла руку с окровавленными когтями, чтобы нанести смертельный удар, но… Лермонтов зажмурился, чтобы без страха принять свой конец, однако боли не последовало. Вместо этого он услышал чей-то сдавленный полувздох и шум падающего тела. Юного охотника словно стрелой пронзило; он отчаянно не хотел, чтобы так произошло, он не хотел открывать глаза, чтобы узреть свою роковую ошибку… О Господи, зачем он только полез в это, зачем! С невероятным усилием Лермонтов открыл глаза и мутным от слёз взглядом разглядел среди темноты силуэт человека, обессиленно прислонившегося к фонарному столбу. В блеклом свете поблескивала на камнях кровь. То был Пушкин, закрывший собой своего протеже. Навь со злобой стряхнула с когтей кровь и, зашипев, поползла к раненому, чтобы закончить своё дело. Лермонтов отчаянно закричал, понимая, что не успеет ничего предпринять. Навь дотронулась лапой до груди поэта, с намерением разорвать её на части, достать сердце и сожрать его. Пожалуй, спасти его могло только чудо.