Высшее счастье в жизни - это уверенность в том, что вас любят. Любят ради вас самих, вернее сказать - любят вопреки вам.
Гюго
Всё словно слеплено из одного белого цвета — такого ослепительного и пустого, что поначалу Лермонтов даже не понял, что происходит вокруг. Он находился в какой-то пустоте, сотканной из ничего, причём в буквальном смысле. Это «ничего» дышало, хоть и оставалось неподвижным, но Михаил чувствовал, что оно было живым. И это пугало. Человека всегда пугает то, что ему в полной мере неизвестно — а тут неизвестно всё и даже больше! Но Михаил не закрывал глаз. По натуре он был человеком, который не пасует перед опасностью, а принимает любой её удар грудью, пусть удар и будет смертельным. Вот и сейчас он мысленно принял свою кончину, как должное, ведь что ещё, как не смерть, могло значить белое пространство? Шаг вперёд дался тяжело, но юный поэт его сделал. И тотчас белое пространство пошло волнами, заурчало и начало деформироваться, приобретать оттенки и форму. Из белого ничего появилась страшная картина, такая, что Михаил скорее бы предпочёл остаться в пустоте, чем видеть всё это: здания, некогда красивые и статные, были разрушены, местами полыхали; на дороге валялись обломки мебели и осколки разбитых зеркал; каменная дорога раздроблена и уничтожена. Всё охвачено огнем, всё укрыто чёрным-чёрным дымом, словно шалью, всё превращено в сплошное месиво из красного, чёрного и ядовито-серого цветов. Небо алело над головой, словно сам Ад разверзся и окрасил в такую ужасную палитру весь мир, не пожалев ничего прекрасного. Лермонтов застыл в ужасе, не смея выдавить из себя и вскрика. Опустив взгляд, он обнаружил детскую полусгоревшую игрушку под обломками, и… человеческую руку в кровавых разводах. Тут Михаил не удержался и кинулся было помочь несчастному, попавшему под завал, но нечто не давало юному члену Братства приблизиться к жертве. Лермонтов раз за разом пытался подобраться к жертве, но ни одна попытка не увенчалась успехом. В итоге поэт выяснил, что это самое нечто позволяет идти ему только вперёд. Чем бы оно ни было, но оно явно не хотело показывать лишнего. Сжав от досады кулаки, Михаил двинулся туда, куда ему позволяла незримая сила. Впереди картинка не особо менялась: всё такие же развалины, абсолютно бесцветные здания, похожие на скелеты, багровое небо с чёрными пятнами, густой дым. Казалось, в этом мире существовало только два цвета — серый и алый. Хотя, нет. Все цвета объединял и соединял в себе чёрный, могильно-черный, абсолютно чёрный. Чёрный — цвет конца, цвет безнадежности. Цвет смерти. Михаил всё дальше, против воли осматриваясь по сторонам. Нигде не было следов жизни, даже крысы и те валялись мёртвыми кучками по сторонам. Казалось, здесь недавно прошла война, вот только не было видно никакого оружия: ни гильз, ни штыков. Но вот вдалеке послышалось конское ржание, да так чётко послышалось, будто животное стояло прямо позади Михаила. Он обернулся — никого. И впереди никого и ничего, только дымная завеса, сквозь которую ничего не было видно. Поэт прищурился. Ветра здесь не было, но дым всё равно двигался, словно его гнал поток воздуха. Наконец сквозь завесу стали видны два силуэта, совершенно нечётких, но Лермонтов поставил себе целью рассмотреть их получше. По мере его приближения к силуэтам, дым отступал всё дальше и дальше, будто сторонясь юного лирика. Дым казался безмолвным наблюдателем и неотъемлемой частью мира, в котором оказался Лермонтов. Наконец поэт подошел так близко, что мог практически дотронуться до одного из силуэтов, но всё ещё не мог его разглядеть. Словно услышав мысли поэта, туман в мгновение рассмеялся, обнажая страшную реальность. Лермонтов не удержался и, вскрикнув, отшатнулся: перед ним стоял Пушкин. Вернее, не совсем он — его каменная статуя. Лицо статуи было искажено страданием, а из глаз текли кровавые слезы. Солнечное сплетение каменной статуи было покорежено, и из глубины тоже текла кровь. Черно-бурая, она все никак не останавливалась, словно вода из фонтана. Статуя вытянула руку перед собой, как будто защищаясь от чего-то… Или защищая кого-то. С трудом оторвав взгляд от Пушкина (нет, поправил себя мысленно Михаил, это не настоящий Пушкин), поэт заглянул за его спину и увидел сотни… Нет, тысячи каменных статуй разных людей. Это были женщины, дети, мужики — все в самых разных одеждах. Единственное, что объединяло их — это всё то же страдание, неизменно присутствующее у всех на лицах. Женщины закрывали собой детей, а почти все старики стояли на коленях… Михаил снова обернулся и больше уже не смог оторвать взгляд от Пушкина. Сердце сжалось до боли, а по щеке проползло что-то мокрое… Слеза? Лермонтов даже не заметил её. Он готов был не заметить тысячи своих слёз, лишь бы стереть их уродливые дорожки с лица Александра. Михаил потянулся рукой к лицу статуи, только чтобы убедиться, что это сон, что такого не может быть… Когда рука Лермонтова коснулась щеки каменного Пушкина, статуя тотчас пошла трещинами, а где-то позади раздался смех. В нём слышалось торжество, злоба и жестокость. Отшатнувшись от трескающейся статуи, юный поэт обернулся и обомлел: перед ним стояло самое настоящее чудовище. Оно было отдалённо похоже на помесь летучей мыши и лохматого пса: горбатое, с длинной чёрной шерстью и щупальцами, извивающимися за спиной. Когтистые перепончатые лапы волочились по земле, а из неестественно широкой пасти стекала кровавая слюна. Чудовище осклабилось и дико зарычало на Михаила, а затем сорвалось с места и кинулось на него, издавая какие-то совершенно адские звуки. Лермонтов только и успел, что закрыть собою рассыпающуюся статую, и… Мир снова побелел. А затем Лермонтов открыл глаза. Это был всего лишь сон. Сон накануне их с Пушкиным встречи с ведьмой и Карнивальдом. Накануне того, как они вчетвером отправились в логово масонов. Это был просто сон, после которого Михаилу так и не удалось уснуть в тот день. Сон, который, к сожалению, Лермонтов не вспомнил, когда вместе с Александром и Алексеем шагнул, наконец, в Тайный проход поместья Вильегорских.***
Парубок нетвердым шагом брел по Диканьке в лес, сам не зная, зачем ему туда. Впрочем, в пьяной голове нашлись тому объяснения: на том настоял господин писарчук и столичный следователь. Последний даже предлагал дать Герасиму оружие, но он отказался. Какой смысл, если он и так идёт на смерть? То, что его поход по Диканьке есть смертный приговор, понял бы даже полный идиот. Во-первых, на дворе была ночь, во-вторых, на улицах было подозрительно безлюдно, даже всегдашние пьяницы забились по углам. Сказали им, что ли, не выглядывать? Хотя Герасиму и на это было всё равно. Он просто шёл по Диканьке, надеясь, что нечисть наконец заберёт его душу. Ровно день назад Лихо напало на Тесака. Степан терпеливо снёс все осмотры Бомгарта, выслушал его ворчание и пообещал, что выполнит все докторские назначения, а затем, нахмурившись, стал что-то обсуждать с другими. Герасим не вникал. Переночевать его отвели к Вакуле, на что Василина отреагировала крайне положительно. А на следующую ночь буквально выставили бедного парубка на улицу… Вот и брел он, как побитый пёс, в никуда. На душе было гадко, и мысль о скорой смерти витала в воспаленном разуме, словно навязчивая идея. В тишине оглушительно треснули ветки. Герасим нехотя обернулся — никого. Но если человеческий глаз чего-то не видит, то это совсем не значит, что этого нет. Вот такой закон подлости. И потому парубок, не задумываясь пошёл дальше, краем уха слыша шуршание листьев позади и чьи-то аккуратные шаги, словно за ним крался какой-то зверь. А вон впереди и его, парубка, покосившаяся хата, полуразваленная и старая, как сам свет. Герасим направился к ней; звук шагов становился всё громче. Остановившись перед дверью своего обиталища, парубок заметил тень, отбрасываемую совсем не им. Большая и высокая, она могла принадлежать только чудовищу. Герасим зажмурил глаза, поддавшись внезапно напавшему на него страху. Не так давно он молил о смерти, а теперь страшился её — но кто бы не страшился? Шумное дыхание, горячее и зловонное, опалило шею Герасима. Не сдержавшись, он закричал и обернулся: перед ним стояло Лихо, ещё более страшное, чем казалось недавно. Нечисть, вконец озлобившаяся от попавшего в неё выстрела, была готова, не церемонясь, растерзать и сожрать свою жертву. Лихо чуяло страх парубка, с особенным наслаждением вдыхало его своими нечеловеческими ноздрями. Герасим не делал попыток убежать или защититься, и это чувство отчаяния просто опьяняло нечисть. Она зарычала и разинула свою пасть, с наслаждением наблюдая за смирившимся со своей участью Герасимом, как вдруг… Дверь хаты отворилась, и из её тёмных глубин показалась светлая макушка и блестящие голубые глаза. Затем из темноты, показываясь уже полностью, вышла девочка лет семи, в лёгком платьице и цветном платочке, накинутым на голову. Завидев Герасима, она кинулась к нему с радостным воплем, словно не замечая страшного чудовища позади него. Маленькие ручки крепко стиснули в своих объятиях парубка, заставляя того вздрогнуть. Он непонимающе смотрел на это маленькое чудо, что так бесстрашно кинулось к нему и сейчас со всей своей детской искренностью обнимало и ластилось к нему. — Кто ты, дитя? — сипло пробормотал Герасим, совершенно забыв о нависшей над ним опасности; впрочем, Лихо почему-то остановилось и будто бы с интересом наблюдало за развернувшейся картиной. Девочка слегка отстранилась и звонко засмеялась. Этот смех показался Герасиму знакомым, но он не смел обманываться в своих надеждах. — Тятя, ты меня, что же, не помнишь? Ах, конечно, не помнишь, — смешно шепелявя, беззаботно проговорила девочка. — Мне нянечка рассказывала о тебе, много рассказывала! Как мамаша моя умерла, так ты сразу уехал… А я-то жива, тять! Зря ты уехал, ну да ни я, ни нянечка не сердимся! Она тоже приехала… Я так давно хотела с тобой увидеться! Девочка снова ласково прильнула к Герасиму, а того словно молнией ударило. Он стоял, не зная, что сказать и что сделать. А когда до него дошёл смысл сказанного девочкой, парубок упал на колени перед ней и зарыдал, прижимая к себе тоненькое тело ребёнка. Отступим немного и поясним, что девочка, прибывшая из N села, действительно являлась дочерью Герасима, и о её существовании он не знал по глупой ошибке врачей, перепутавших детей. Маланья, возлюбленная Герасима, действительно умерла, и парубок, полностью отдавшийся горю, решил, что и ребёнок умер тоже. Однако это было не так: ребёнка, которого сначала признали сиротинкой, взяла к себе добрая женщина; её ребёнок и называл нянечкой. Позже женщина смогла отыскать отца так называемой сиротки и решила немедленно привезти её к нему. Герасим узнает это позже. Сейчас же ему было достаточно понимания того, что его дочь жива. Страшный вой огласил всю Диканьку, такой мощный, что испуганные птицы встрепенулись и взлетели с насиженных мест. Наверняка каждый, кто смог уснуть в эту ночь, непременно услышал этот вой и перекрестился наскоро, плюнул через плечо, да окно сильнее завесил от греха подальше. То выло Лихо. Морда нечисти стала ещё безобразнее прежнего, от шкуры исходил странный дым, словно она горела. Обезумевшая нечисть кинулась на Герасима… И упала рядом, визжа и корчась в предсмертных конвульсиях. Описывать их было бы страшным делом, потому как они были поистине ужасны. Пустая глазница Лиха выражала одновременно ненависть и страдание. Герасим плакал от счастья, прижимая к своей груди свой новый смысл жизни. Испустив последний вопль, Лихо сгорело в зеленоватом пламени, оставляя после себя только угольки. С ним было покончено. Вскоре не осталось и угольков — их развеял по траве осенний ветер. Герасим взял за руку белокурую дочку, так сильно напоминавшую собственную мать, и повёл внутрь хаты. Несомненно, сейчас парубок не будет медлить. Он с энтузиазмом фанатика уберёт весь мусор и с брезгливостью выкинет все бутылки горилки. Вместо них по хате будут развешаны душистые травы, грибы и цветы. Но мы этого уже не увидим. Да и надо ли наблюдать за чужим счастьем? Из-за покосившегося заборчика рядом с хатой вышли трое: Тесак, опирающийся на трость, Бомгарт и Гоголь. Последний стоял особенно близко к Лихо во время развернувшейся сцены и держал в руке револьвер на всякий случай. Пользоваться им писатель умел, но не любил. К счастью, сейчас это и не потребовалось: с дрожью в сердце Гоголь понял, что его план сработал. Подумать только!.. А ведь всё почти сорвалось, когда дверь открылась буквально в последний момент. Девочка не испугалась нечисти только потому, что не видела её: чистый детский взор не был способен увидеть такое зло. Николай счастливо улыбнулся и столкнулся взглядом с Гуро, посмотрев на противоположную сторону двора. Они со следователем договорились стоять по разные стороны и подстраховывать Герасима (хотя последнему и вовсе о плане не сообщили!). Гоголь подозревал, что масон не собирался помогать парубку, если бы план не сработал. Он бы просто развёл руками и сказал, мол, я же говорил — безнадежный человек. Но теперь Гуро выглядел растерянным. В ночном сумраке мало что можно было разглядеть, но Николай точно чувствовал, что Гуро искренне удивлен такой развязкой. Однако увидев Гоголя, Яков поспешил принять хладнокровный вид. Вышло бы очень правдоподобно, если бы писатель не знал следователя так хорошо. Маска пошла крупными трещинами, обнажая самые настоящие чувства, которые овладевали Гуро сейчас. То была гордость за Гоголя и разочарование в себе.***
Повозку нашли. Она принадлежала отцу Даринки, которую Гоголь вместе с Бомгартом спасли от смерти. В прошлый раз Николай отмахивался от благодарностей, краснел и закрывался в себе, считая, что бескорыстные действия не должны так активно восхваляться. На самом же деле писателю было просто неловко от такого внимания к своей персоне. Однако сейчас своими принципами пришлось поступиться. Обратившись за помощью к Коржу*, отцу Даринки, Николай никак не ожидал, что тот так быстро согласится и ещё где-то с минут двадцать будет снова выражать свою благодарность. Из вежливости и нужды Гоголь выслушал казака, даже искренне посочувствовал в некоторых моментах. Правда в глубине души писатель чувствовал некоторую неприязнь к Коржу, и потому ему было неприятно просить его о чём-то. Именно по вине Коржа погиб Петро, соблазнённый Басаврюком, и пострадала Даринка. Богдана, как выяснилось, ушла в монастырь, не перенеся смерти любимого. Гоголь искренне жалел чувства девушки и не понимал, как отец мог так спокойно об этом говорить. В конце концов Корж, крепко пожав руку писателю, дал ему в распоряжение кучера и повозку. Гоголь скомкано поблагодарил казака и поспешил удалиться. Пора возвращаться. После того, как Лихо было повержено, Гоголь почувствовал непреодолимое желание объясниться с Яковом. Именно объясниться, а не перекинуться фразами, чтобы в результате закончить разговор ссорой. Гоголь явственно увидел, как маска холодного циника дала трещину. На секунду Гуро даже показался человечным… И пусть следователь поспешил вернуть своему облику первоначальный холодный вид, он уже не мог обмануть этим Николая. Больше нет. Но объяснения будут в дороге, потому как именно в пути Якову не удастся ускользнуть от прямых вопросов, уйти или не отвечать. Ведь не будет же он молчать весь путь! Прощание с Диканькой (уже во второй раз, как-никак) вышло болезненным. Но не смотря на это, в душе писателя присутствовала какая-то легкость. Быть может, она появилась из-за уничтожения проклятого Лиха, а может, от прекрасной картины воссоединения семьи… Как бы то ни было, Диканька в глазах писателя приобрела более дружелюбный вид. Она, словно живое существо, молчаливо одобряла деяния Гоголя и невербально благодарила его за освобождение от тяготившей её нечисти. Такое сложно объяснить словами и ещё труднее сформулировать в мыслях. С жителями Диканьки, а точнее с Тесаком и Бомгартом, прощаться не хотелось, но такова необходимость. Тесак выглядел лучше, чем в день нападения на него Лиха, но всё же был бледен. Он улыбался и смотрел благодарно, крепко пожимая руку Николая. В этот момент в мыслях писателя с грустной радостью проскользнула мысль, что Степан сейчас и впредь будет отличным главой управления местной полиции… Он смышлён, храбр и, что главное, видит в этом тёмном и неприветливом мире положительные моменты. Известно, что когда вокруг много темноты, ты привыкаешь к ней, и видишь её уже во всем… Но люди, умеющие отыскать просвет в этой бесконечной темноте — люди сильные. Жизнь их наградит, не сейчас, так позже. Бомгарт отыскался на постоялом дворе. Он беседовал с Гуро, перематывая тому руку и всё пытаясь всучить травяную мазь. Николай тотчас вспомнил про рану на ладони следователя, и ему стало стыдно: ведь Гуро получит эту рану из-за него, Гоголя. Может, стоит извиниться?.. Однако это тоже позже: вот Бомгарт закончил разговор с масоном и, сказав тому на прощание что-то, отчего последний кисло усмехнулся, с улыбкой направился к Николаю. — Ну что же, Николай Васильевич, — грустно проговорил Леопольд. — Прощаемся снова? Вы уезжаете, мы — остаёмся… — Не думали тоже поехать в Петербург? Может быть, вы устроились бы там на неплохое место, я помог бы, — вопросом на вопрос ответил Николай, избегая смотреть прямо в глаза доктору. Но тот улыбался так мягко, что Гоголь сдался: поднял взор и сделал всё, чтобы на лице его не отразилась вся печаль, поднимающаяся в душе. Леопольд отрицательно покачал головой. Это не было новостью или удивлением для писателя, но всё же… жаль. — Нет, мне здесь хорошо. Я привык к этим местам. А вы там, в Петербурге, за здоровьем своим следите хорошенько, а то знаю я вас столичных! — Буду следить, Леопольд Леопольдович, буду… Ну, до встречи? — Да, свидимся ещё, надеюсь. Друзья обнялись. Именно этих объятий, пожалуй, и не хватило Гоголю в прошлый раз. Спонтанное, торопливое прощание прошлого визита сполна окупилось нынешним. В самом положительном расположении духа, хоть и с примесью грусти, Николай направился к повозке, как вдруг детская ручка схватила его за рукав. Это оказалась запыхавшаяся Василина. Вакула решил, что его прощания будут излишни, а потому не явился сюда. Но Василина очень хотела поговорить с Николаем Васильевичем, на дорожку сказать что-нибудь: или пожелать счастливого пути, или предостеречь. — Николай Васильевич, подождите, стойте, — залепетала девочка, а когда Гоголь спросил у неё, что случилось и почему она так бледна, сжала его рукав ещё сильнее. — Помните, я вам про видение своё говорила? Так вот, Марушка нашептала мне подсказку… Николай Васильевич, только не смейтесь! — Я и не думал смеяться, Василина, — заверил её Гоголь, настораживаясь. Детское личико помрачнело и опечалилось. Она горячо зашептала, местами настолько тихо, что Гоголю приходилось вслушиваться в каждое слово: — Николай Васильевич, Марушка сказала, что одному из вас лучше в Петербург не возвращаться! Беда там ждёт… Не спрашивайте какая, не отвечу! Сама не знаю! Да только не скажет глупости Марушка. Ну, останьтесь! Вон ведь, постоялый двор пустует… — Не могу, Василина, — Гоголь был честен в своем отказе. В другое время он, быть может, поддался бы на уговоры, но не сейчас. — Все будет… хорошо. Передавай мой поклон Вакуле. Василина неуверенно кивнула и отпустила рукав писателя. Она отошла в сторону и стояла ещё долго, пока повозка не скрылась из виду. Юная ведьма видела многое в своих видениях, но мало что понимала. Посоветоваться ей было не с кем… Ну, почти не с кем. Когда повозка скрылась, Василина стремглав помчалась к постоялому двору. Там она застала трёх казаков, что-то бурно обсуждавших за чаем и тарелкой супа. Того, кого хотела видеть девочка, не было. Но вот из хаты вышла очень бледная девушка со светлыми волосами и в кружевном переднике. — Хельга! Девушка обернулась на зов и добродушно улыбнулась. Знаком она показала Василине подождать немного, пока она отнесет еду казакам. Те уже расправились с супом и жаждали чего пожирнее. Хельга скоро освободилась и наконец смогла подойти к Василине. Выражение лица девочки оставалось обеспокоенным. Она без всяких предисловий пересказала своё видение в более мелких деталях, чем Гоголю. Хельга слушала внимательно, молча комкая в руках полотенце с вышитым на нём рисунком. Когда юная ведьмочка закончила говорить и каким-то особенным взглядом посмотрела на Хельгу, та глубоко вздохнула, понимая необходимость пояснений. — Да, непростое у тебя видение. Ты правильно сделала, что предупредила господина Гоголя. Но вот что я тебе скажу: предупреждён — значит вооружён. Так что, коли есть мозги у писаря этого, так он и будет осторожен… Зверь! О, как наивны люди, полагая, что если они один раз прочитают молитву перед его рожей, то изгонят нечисть с Земли обратно в Ад. Но только это не так. Да ты это и сама знаешь, Василина. Покуда есть человек, Зверь будет существовать. Другой вопрос, какое обличие он примет в этом веке? — Неспокойно мне все равно, милая Хельга… Да скажи мне правду, чего к тебе господин Гуро подходил? Спрашивал чего али просто? — Али просто, — игриво ответила Хельга, засмеявшись. — Спрашивал, как не спрашивать… Я ему ответила в меру. Не знаю уж, для каких он меня целей расспрашивал, да только почуял, что я не такая. Удивительно, как этого не почуял писарчук! Его натура меня до сих пор заставляет дрожать. Василина задумчиво кивала в такт словам Хельги. В этой юной девушке дочь кузнеца нашла верную подругу, отличную наставницу и советчицу. Она могла болтать с Хельгой хоть до самого утра, не смыкая глаз. Василина мало говорила про свою наставницу отцу, да тот и не понял бы в полной мере, не смотря на свою любовь к дочери. Василина любила тятьку очень трепетно и не хотела обременять его волнениями. Ведь Вакула обеспокоился бы, коли узнал бы о Хельге больше. Внешне в ней не было ничего необычного, но никто не знал, что Хельга на самом деле давно мертва. Только Василина с улыбкой могла сказать: мёртвые давно уже живут среди живых. Разве вы этого не видите?...***
Темнота… Лошади, пофыркивая, продолжают свой путь, покорно ведомые кучером. Поблизости бродят дикие звери, тоскливо воют волки на белый диск луны, шуршат крыльями хищные совы. Лошади волнуются, но они привыкли слушать эти звуки. Другое дело, что раньше они были в безопасности и могли не бояться, что волки через всё село проберутся к ним. В ночном лесу очень тяжело отличить реальность от иллюзии, живое от неживого. Повозка мчалась по дороге вполне знакомой при дневном свете, но в ночи она казалась ложной, неправильной, изломанной. Тени, двигающиеся за маленьким окошком, казались чересчур реальными и такими близкими, высуни руку — и дотронешься. Яков, как и предполагалось в самых худших мыслях Гоголя, решил молчать весь путь. Он усердно делал вид, что читает книгу и делает в ней пометки, и Николай даже поверил бы этой иллюзии, если бы не полностью отсутствующий взгляд следователя, который никак не вязался с глубоким проникновением в сюжет книги. Можно было сделать вывод, что Яков хотел выглядеть очень занятым, чтобы не говорить. «Ну уж нет», — подумал Гоголь, не отводя твёрдого взгляда от масона, — «мы поговорим прямо сейчас, хотите вы того или нет». — Яков Петрович, — обратился он сначала тихим голосом, но после молчания в ответ чуть повысил тон. — Яков Петрович, вы не хотите поговорить? — О чём? — наконец после долгого молчания откликнулся следователь, не отрывая взгляда от книги. Николаю пришлось призвать на помощь все свое терпение, чтобы не сорваться и тем самым не испортить всё. — Например, о вас. Яков только деланно удивлённо поднял брови, но ничего не ответил, и Гоголь расценил это, как положительный знак. — Вы ведь всё обо мне знаете. Из этих своих архивов или сами выискивали факты… Да это неважно. Я к чему веду. Вы всё обо мне знаете, а я о вас — практически ничего. Ведь это несколько несправедливо, не находите? — Не нахожу, — равнодушно пожал плечами Гуро, но все же оторвал взгляд от страницы книги, на которую смотрел уже минут двадцать. — Что вам может быть интересно? Работа следователем… — Нет, — писатель прервал мужчину, прежде чем он начал говорить на совершенно другую тему, — я говорю не о вашей карьере следователя, а о том, как вы попали к Бенкендорфу. Расскажите о своём прошлом. Книга с громким хлопком закрылась и оказалась отброшена в сторону. Гуро, окинув откровенно недовольным взглядом Гоголя, уже собрался достаточно резко ответить, но вовремя вспомнил о необходимости держать лицо. Понимание того, что он зря дал волю эмоциям, пришло в ту ночь к Гуро слишком поздно. Скорее всего, Николай Васильевич успел заметить все, что только мог, и это отнюдь не было хорошей новостью. За всю свою жизнь Яков мало кому показывал свои настоящие эмоции и чувства. Один раз это произошло, когда душой будущего масона еще владел мальчишеский максимализм и тонкая ранимость, присущая юности. Гуро не слишком любил вспоминать тот случай. Второй раз был намного позже, когда «коварные французы» атаковали. То было непростое время, но оно имело и положительные стороны, ведь именно тот момент оказался для Гуро переломным. В лучшую сторону. Какими только именами и кличками его потом не называли — и Демон, и Красная Гиена, и Бешеный пёс… Мало ли, какие прозвища давали среди простых солдат, Якову было в общем-то плевать на это и на отношение к нему его боевых «товарищей». Он чётко знал одно: все они, включая его самого, лишь пушечное мясо. Они нужны для того, чтобы сражаться и гибнуть; место героев займут, конечно же, другие. Генералы и командиры. Разумеется, блистать будет сам царь. А что солдаты? Их трупы будут брошены на съедение воронам, в лучшем случае — сбросят в общую яму. Это Яков понял очень и очень хорошо, едва не став таким же трупом. К счастью, он так же понял устройство этого мира и узнал, что следует делать, чтобы пробиться «в люди». Что из этого можно рассказать Гоголю, при этом не сболтнув ничего лишнего? — Если вам так интересно, — сухо проговорил Гуро, все так же избегая прямого зрительного контакта, — вы были правы насчёт аристократизма. Я происхожу не из знатного рода, но я так же придерживаюсь мнения, что человек делает себя сам. Мои родители были мягкотелыми. Жаль. Это их и сгубило. Что касается меня, то, как видите, я сумел вылезти из болота. Когда началась шумиха с французами, и Наполеон заявил свои права на Россию, я пошёл служить. У меня особо не было выбора, и, если честно, я шёл туда не с намерением выжить. Но судьба распорядилась иначе. Я выжил, более того, дослужился до полковника**… Но это оказалось скучным. Я оставил военное дело и сложил с себя обязанности… Быть следователем мне было по душе и ранее, просто возможности не представилось. Вот и вся моя скучная жизнь, которая вас интересовала, Николай Васильевич. — Но вы не сказали о главном, — заметил Николай, немного разочарованный таким коротким рассказом. — Как вы попали… — К Бенкендорфу. Да, я и с первого раза расслышал ваш вопрос. Но вам не кажется, дорогой Николай Васильевич, что вас это не касается? Вы сами отвергли моё предложение, вели активную деятельность с этим своим Братством. Дела Александра Христофоровича не должны волновать вас. Николай глубоко вздохнул, слушая резкий и холодный тон следователя. От этого тона было больно. Слова, звучащие чуть ли не как официальный отчёт, били в сердце ядовитыми стрелами. Хотелось крикнуть в лицо масону, чтобы тот перестал строить из себя циничного, черствого и бессердечного человека; сорвать эту чёртову маску и обнаружить за ней настоящего Якова Петровича. Вместо всего этого Гоголь лишь сжал кулаки и продолжил допрос: — Но ведь вы не просто в переходе уличном познакомились с ним? — Ну, вообще-то, почти так. Гоголь удивлённо поднял брови, а Гуро вдруг засмеялся и наконец поднял взгляд на писателя. В тёмных глазах следователя играли игривые искорки и чертинки; он улыбался почти нежно, что даже испугало Гоголя. Но вот чего он точно не мог ожидать, так это того, что Гуро, резко наклонившись вперёд к лицу писателя, прильнет к его губам. Поцелуй вышел почти невесомым, лёгким, не настойчивым, но такой внезапным, что Гоголь не смог воспротивиться или вообще как-то отреагировать. Сердце пропустило несколько ударов, а потом пустилось вскачь, забилось, точно у кролика. Что-то запредельно невозможное было в этом поцелуе, запредельно прекрасное и порочное… Это походило на укус змея-искусителя, но с оттенком непорочности ангельского существа, одновременно страстно и невинно. И не хватало дыхания и сил, чтобы восстановить его. Сознание медленно окуналось в сладкое забытье, в мир грёз, где все так прекрасно, идеально и превосходно. Хотелось жить, дышать, кричать от радости и наслаждаться этим коротким мгновением… Гуро стал чуть настойчивее, прикусывая губу писателя и тем самым заставляя его резко вынырнуть из мира фантазий. Реальность хлестко ударила по лицу, буквально крича в сознании Гоголя: что ты творишь?! И правда, что он творит? Николай не понимал, решительно не понимал, что ему делать и как реагировать. Он хотел этого поцелуя, глупо было бы отрицать, хоть ранее он и не мог признаться себе в этом. Вот только сейчас совесть бушевала. Как же принятые обществом нормы?! Хотя, к черту нормы, они давно исказились. Но что касается Братства? Ведь он обещал Пушкину, что поможет, что не предаст… А что же теперь? Он сидел в повозке с врагом и наслаждался греховным поцелуем. Это не правильно, это не может быть правильным! Гореть ему за это в Аду! Николай мягко отстранился и отодвинулся от Гуро, который поначалу смотрел удивлённо, никак не ожидая такой реакции, а потом нахмурился и вопросительно поднял брови. — Яков Петрович, — голос Гоголя предательски ломался, а горло раздирало от собственной лжи, но так будет правильно. — Не нужно… Нам не нужно этого делать… — Из-за Бенкендорфа? — спокойно уточняет Гуро. Писателю оставалось только беспомощно покачать головой, а потом собрать всю свою оставшуюся чёртову твёрдость, всю волю и сделать решительный вид. Иначе нельзя. Иначе он предаст всех, кто ему верил. Этого делать ни в коем случае нельзя. Нельзя делать больно тем, кто тебе доверяет, а Николай ни в коем случае не хотел причинять кому-либо боль. — Нет, не из-за него. Просто… Вы должны понять, Яков Петрович, конечно, это связано, но… Мы должны быть переданы своим обществам. У вас своя жизнь, у меня — своя. Простите. Николай зажмуривается, ожидая проклятий, но ничего не произошло. Когда он открыл глаза, то увидел холодное лицо Якова. Следователь просто медленно кивнул и отвернулся к окну, сделав вид, что ничего не было. Гоголь почувствовал напряжение, повисшее в воздухе, и оно душило, убивало… Гуро решил молчать всю дорогу и дальше, и, быть может, так было лучше, чем если бы он постарался выяснить истинную причину отказа. Тогда Николай непременно бы сорвался и ответил на поцелуй. Однако судьбу рушить нельзя. Пушкин бы не одобрил. Но Николай не понимал, отчего же было так больно, ведь он сделал правильный выбор. Очевидно боль его вечная спутница, потому что какой бы выбор не был сделан, у него всегда будут негативные последствия. Жизнь — сложная штука, жестокая, непредсказуемая, как и её сестрица Фортуна. Эти две дамочки то благосклонны к тебе, то, наоборот, чуть ли не ненавидят, и тогда даже не знаешь, как себя вести с ними. Не знаешь, что выбрать, как решить проблему, как жить. Что делать? Этим вопросом задавались многие и будут задаваться вечно. Что делать: следовать обязанностям или эмоциям? Помогать или предавать? Губить свои чёртовы чувства или лелеять их? Что выбрать: долг или любовь? Николай впервые видел, как Гуро спит. Его лицо выглядело неспокойным, даже напряжённым. Или, быть может, то была игра лунного света, который рельефно обрисовывал каждую черточку его лица. Гуро спал чутко, но, похоже, сейчас он слишком устал, но всё же не стоило играть с огнём. Николай очень аккуратно пролез рукой в карман пальто следователя, так, чтобы не разбудить его, и достал оттуда конверт. Гуро не шевельнулся, и писатель облегчённо выдохнул. На конверте было написано имя А.Х. Бенкендорфа и подпись самого Якова. Этот важный документ тотчас был убран Николаем в собственный карман. Гоголь выбрал долг и был уверен, что не будет об этом жалеть.