Вы ненавидите меня так страстно...

      Буквально на следующий же день решено было устроить засаду на Лихо. Идею выдвинул Николай, а его яро поддержал Леопольд, пьяный то ли от горилки, то ли от эмоций, переполнявших его. К слову, доктор был чрезвычайно удивлён снова видеть Гоголя и столь же безумно рад. С большим сожалением Бомгарт говорил о том, что и не надеялся более увидеть Гоголя в Диканьке, что очень скучал и даже думал о том, чтобы наведаться самому в Петербург. Впрочем, идею эту доктор быстро отмёл и готов был заливать свою горечь горилкой вновь, но вот удача — Николай Васильевич здесь! Гоголь же для себя с тайным дружеским умилением отметил, что Леопольд посвежел, как будто бы и пить меньше стал. На вопрос об этом Леопольд скромно промолчал.       — А вас каким ветром сюда занесло, Яков Петрович? — спросил Леопольд с любопытством, смешанным с волнением. — Неужто снова слухи о нашем новом чудище дошли до столицы?       — Всё в порядке, Леопольд Леопольдович, — сухо ответил Гуро, ничего больше не добавив, тем самым намекая, что не совсем настроен на разговор. Доктор больше не приставал, как-то уважительно косясь в сторону следователя.       В отличии от Вакулы Леопольд не чувствовал каких-то особенных негативных эмоций к масону. Учитывая, что он ни разу не слышал от Гуро ничего плохого, Бомгарт предпочёл сохранять нейтралитет.       Когда начали говорить про Лихо, доктор помрачнел, отпил большой глоток горилки и заявил:       — Кем бы ни было это существо, а проблем оно доставляет немало. Избавиться бы от него…       Ну и как Николай мог не предложить свою помощь?! Сердце писателя словно тисками сжало от жалости, когда он узнал новые подробности. Хромота Тесака не была беспричинной: как оказалось, всё это из-за Лиха. Дивчина одна, дура дурой, пошла на зов нечисти этой, да к болоту прямо подошла. А Тесак решил спасти её: следил за ней всю дорогу, думая, что выждав момент, сможет убить Лихо. Как бы не так! Не была бы нечисть нечистью, если бы не схитрила. До последнего она держала иллюзию того, что девка в безопасности, а как рассеялся морок, так ясно стало, что пропадёт сейчас несчастная, нужно было выбирать: или нечисть стрелять, или дивчину спасать. Не колеблясь, Тесак выбрал второе и поплатился за это сломанной ногой — благо, хоть не шеей. Лихо и его завело к обрыву, сбросить хотело да не смогло — Тесак вдруг молитву читать начал, а нечисть это ой как не любит. Дивчину же Лихо забрало-таки, как и изначально хотело. До села Тесак добрался кое-как, Бомгарта сразу позвал — тот ему ногу и подлатал. Кости-то срослись, а хромота осталась.       Эта история и заставила Николая рьяно взяться за дело несмотря не недовольство своего невольного спутника. Впрочем, Гуро открыто и не протестовал. Он вообще был на удивление спокоен и даже почти искренне вежлив с Тесаком. Последний же, как сторожевой пёс, относился к следователю настороженно: то ли побаивался его, то ли просто не понимал.       День прошёл в подготовлениях. Обустроили пустующую хату, развесив над окнами чертополох, который должен был одновременно и привлечь, и оттолкнуть Лихо. Леопольд ворчал на нечисть, но помогал — ему вместе с Тесаком досталось делать ловушку. Николай сначала тоже взялся за ловушку, но потом спохватился: а кто же тот человек, к которому Лихо пристало? Как его вычислить?       Можно было бы ещё долго думать над этим, но тут к делу подключился Яков. Он пообещал разыскать этого человека. Какие методы он будет применять и на какие признаки опираться, следователь не сказал. Гоголь сначала хотел пойти с ним, но потом передумал, возложив все свои хрупкие надежды на человека, которому он не доверял.       Близился вечер. Леопольд долго сидел и разговаривал с Николаем, спрашивая того то о Петербурге, то о его книгах, с особенной увлеченностью останавливая Гоголя на описаниях. Бомгарт, ценитель реализма, впадал почти в детскую эйфорию, когда слышал, как чётко описано то или иное дерево, как смело передан характер. Николай поначалу немного стеснялся, но потом осмелел. Он так заговорился, что даже упомянул о своей зарисовке второй части Вечеров, и, возможно, наговорил бы ещё много чего, о чем потом непременно бы пожалел, но тут дверь в хату отворилась, и внутрь буквально ввалился молодой парубок в шапчонке набекрень. Кафтан парубка пестрел тёмными пятнами и маленькими дырками. Некогда щеголеватый пояс теперь уныло висел, сменив яркий цвет на грязно-серый, а сапоги явно были с чужой ноги.       Вслед за парубком в хату грозной тенью вошёл Гуро, держа в руке трость, словно оружие. Очевидно парубку этого «оружия» было вполне достаточно, чтобы смирно идти и подчиняться всем указаниям масона.       — Кто этот господин? — удивлённо спросил Леопольд, а парубок от того, что его господином назвали, даже улыбнуться попытался.       — Ваша жертва-с.       Гуро помедлил, ожидая должной реакции, а когда её не последовало, терпеливо, словно детям, пояснил:       — Тот, кого Лихо выбрало. Найти нетрудно было.       — И как же вы всё же его нашли? — Николай пристально посмотрел следователю в глаза, но когда тот заговорил, перевёл взгляд на парубка, который в нерешительности переминался на одном месте.       — Лихо притягивает всё негативное, но еще сильнее его притягивает отчаяние человека. Когда кто-нибудь признает, что его жизнь сплошное горе… Лихо моментально чует свою добычу… Впрочем, Николай Васильевич, чего вам-то объяснять. Вы, конечно, знаете об этом.        — Гоголь не до конца понял, был ли в последних словах Гуро сарказм, но насмешливые нотки в голосе следователя заметил. Николай давно не видел смысла обижаться на это, ведь вся эта театральная вуаль была неотъемлемой часть самого Гуро, да и смысл какой, если масону плевать на чужие обиды.       Парубок наконец поднял на говоривших свой мутный взгляд, и Леопольд присвистнул.       — Да ведь он пьян, господа! Как есть пьян!       — Так жизнь заела видно, — язвительно сказал Яков, игнорируя укоряющий взгляд писателя, а потом ещё жёстко припечатал:       — Я даже смысла не вижу в жизни этого человека, если он сам смысла не видит. Наживка и только!       Парубок хмыкнул, но это была единственная его реакция. А вот Николай молчать не стал. Он громко хлопнул ладонью по столу, встал и принял самый грозный вид, какой только мог (в это же время Гоголь с досадой подумал, что зря он так сильно ударил — даже ладонь стала зудеть). Бомгарт вздрогнул от резкого звука, непривычный к такому поведению друга, он хотел было успокоить его, но передумал и тактично промолчал.       — Яков Петрович, как вы можете так цинично говорить о жизни человека? Как вы можете оценивать её как… Как товар или вещь! Это кощунство, — Гоголь собрал все свои силы, чтобы сказать это в лицо следователю, не отводя глаз, вместе с этим стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно. — Вы со своим Бенкендорфом совсем потеряли остатки человечности!       Высказав все, писатель почувствовал, как тяжёлый груз недосказанности упал с плеч, и даже дышать стало как-то легче. Смотреть в чёрные глаза напротив перестало быть так страшно. Уверенность в себе наполняла писателя изнутри, как это бывало только в присутствии Пушкина.       Гуро хотел, как обычно, одной ядовитой фразой опровергнуть всё сказанное. Но уже в который раз за последнее время решимость Гоголя поставила следователя в тупик. Поэтому все, что ему оставалось — это скомкано и с отчетливым налётом фальши выдавить из себя:       — Вы ошибаетесь и вскоре поймёте всю несуразность своих слов.       — Милейший, как ваз величать? — обратился к парубку Леопольд.       Парубок резко мотнул головой в сторону доктора, засмущался, но тут же поборол себя. Юноша выпрямился, выпятил грудь, непонятно перед кем бравируя, ведь не для любования его сюда привели, и заявил слегка осипшим голосом:       — Герасик.       — Герасик?       — Герасим, — опять стушевался парубок, — меня так раньше все звали. А потом…       Тут пьянчужка махнул рукой, и взгляд его снова стал бесцельно блуждать по стенам хаты. Леопольд попытался задать ещё один вопрос, но всё бесполезно: сознанием парубок был уже давно не тут, а где-то в своём мире. Бомгарт сдался и отстал от жертвы Лихо, решив, что тому и так хватит.       — Сколько пил, а до такого не допивался…       — И не допьетесь, — поспешил уточнить Гоголь. Сам он давно закончил рассматривать весьма плачевный внешний вид несчастного пьяницы и, откровенно говоря, был в замешательстве. Он ожидал, что парубок будет активно умолять помочь ему, говорить о том, как прекрасна на самом деле жизнь и как он не хочет умирать. Но…       Но парубок все так же нетвердо стоял, покачиваясь из стороны в сторону, буравя тупым взглядом стену и не проявляя никаких признаков жизнелюбия. Это не придавало особой надежды на успех, но писатель твёрдо решил для себя, что нужно идти до конца.       Гуро только пожал плечами, когда Николай подошёл к нему, мол, я ведь говорил, но меня опять не послушали…       — И как же нам спасти этого несчастного человека, если он сам в своё спасение не верит? — писатель недоверчиво покосился на парубка через плечо. — Ведь нет же другого способа?..       — Помните, что я вам сказал про этот способ? Всё помните? — с интонацией чистого педанта спросил Яков. Гоголь кивнул. — А вот и не всё, раз не думаете даже про это.       Николай раздражённо фыркнул, но не смог ничего припомнить.       — Боже мой, Яков Петрович, да скажите уже прямо!       — Да я и так почти прямо.       Яков устало вздохнул и резко подался вперёд, так что между ним и Гоголем оставались считанные сантиметры. Для масона такое расстояние, возможно, и было нормой, но для Николая… О, он почувствовал, как предательски проступает румянец на щеках, и отчего-то становится слишком душно. Захотелось на воздух, холодный, отрезвляющий воздух…       Гуро что-то говорил, внимательно всматриваясь своими цепкими чёрными глазами в лицо писателя, улавливая каждое изменение в мимике. Он смотрел, не отрывая взгляд, и от этого у писателя в бешенном темпе заходилось сердце — в его-то возрасте!       Кажется, вместо румянца на лице молочной плёнкой растеклась бледность. Николай заметил, что Яков Петрович перестал говорить, чуть ли не с волнением посмотрев на Гоголя. Показалось, быть может? Или нет, или да?       Всё слова Гуро доносились до него, словно сквозь толщу воды, но стоило масону замолчать, и звенящая тишина заскрипела и лопнула, как тонкое стекло — вернее, так хотелось ощущать действительность Николаю. Непонятно, как эту самую чёртову действительность ощущал Гуро, но явно не так, как Гоголь. От этого понимания, почему-то становилось тошно на душе.       — Вы что-то побледнели сильно, Николай Васильевич, — голос масона раздался почти над самым ухом писателя, вызвав у того мурашки по всему телу. — Вам бы на воздух.       — В-всё в порядке, — пробормотал Гоголь, но все же последовал совету.       Серое угрюмое небо нависало над Диканькой, словно грозное мифологическое существо над своей жертвой. Оно могло бы вдохновить какого-нибудь романтика-поэта на написание ни много ни мало, а целого романа. Но Гоголь неожиданно захотел чего-то светлого. К примеру, можно начать с неба: будь оно светлым, без единого облачка, и уже было бы просто замечательно… Но это отвратительное мрачное небо из реальности как нельзя лучше сочеталось с тем, что происходило в Диканьке. То ли нечисть привлекала мрачность Диканьки, то ли мрачность любила укрывать своей темной шалью нечисть — разобраться сложно. Так или иначе, унылый пейзаж навевал тоску и ненужные сейчас воспоминания, и Николай чётко осознал необходимость побыть какое-то время в одиночестве.       Фигура, появившегося в дверном проёме Гуро, не оставляла никаких шансов на это. Следователь молча подошёл к Николаю, скорее всего, желая заговорить, но почему-то медлил. Тогда Гоголь не выдержал и, с трудом контролируя голос, начал говорить:       — Скажите, Яков Петрович, вы действительно считаете, что этот человек безнадежен? — и, прежде чем Гуро успел ответить, писатель добавил: — Только честно, пожалуйста.       — Вы уже просили, чтобы «честно», и, кажется, ни разу не услышали лжи.       — И всё же?       — А что странного в том, что я так считаю? — наконец вопросом на вопрос ответил Яков, морщась. — Вы, верно, так не считаете.       — Разумеется, не считаю, — тут же вскинулся Гоголь, с жаром принимаясь за эту тему. — Ведь все мы люди, все мы можем отчаяться! Так что же, если так, то мы все заслуживаем смерти?       — Не все, но те, кто перестал считать себя способным жить.       — Но разве смысл не в том, чтобы заставить этих несчастных снова ощутить вкус жизни?       Масон отрицательно покачал головой, в его улыбке мелькнуло нечто тоскливое.       — Таких не заставишь. Счастье из-под палки — не есть настоящее счастье. Вы хотите, чтобы этот человек жил искусственно созданным для него мирком, сотканным из счастья?       Слово человек в устах следователя прозвучало, как оскорбление. Яков решительно не хотел менять свою точку зрения, как, впрочем, и не хотел ввязываться в длинный философский спор. В принципе, он не имел ничего против жарких дискуссий. Но Яков давно заметил за собой свойство впадать в русло демагогии, когда дело доходило до всякого рода споров.       Николай же, в свою очередь, сдаваться был не намерен.       — Вы так рассуждаете, словно имели подобный опыт, ведь без него вы не говорили бы так уверенно, — резонно заметил он, — но если бы вы имели подобный опыт, то были бы мертвы, не так ли?       До следователя начало доходить, к чему его пытался склонить писатель. Николаю нельзя было отказать в ловкости манипуляции словом. Неужели и этому у Пушкина научился? Умён, что ещё сказать! Да только что толку от восхвалений и гневных мыслей, если ответить сейчас, не признавая при этом свою неправоту, фактически нечего.       — Значит, подобного с вами не случалось, — резюмировал писатель с торжествующей улыбкой. — Или случалось, но вам помогли. Почему же вы не хотите помочь? Может быть, вы…       — Николай Васильевич, — холодно прервал его Яков, сжимая руки в кулаки до побелевших костяшек, сдерживая себя от того, о чём позже бы пожалел, — этот человек не принесёт пользы государству, а разве не в этом цель человека социального? Вы, говорят, крещеный, христианин, так вот ответьте самому себе на вопрос: стоит ли своего существования тот человек, который даже не пытается служить государю своему? Ведь, насколько мне известно, вы должны почитать государя, как того, кто назначен Им на такую должность. Что же, вы не чтите свои же догмы?       Упоминание религии заставило писателя насторожиться и приготовиться отстаивать её истинность до последнего… Но вдруг Гоголь совершенно ясно осознал: этого и не потребуется. Что-то в словах циничного собеседника заставило Николая передумать. Что-то среднее между озлобленностью и детской обидой. Эти две эмоции отразились в жестоких словах Гуро, причём совсем неосознанно. Масон и не хотел говорить ничего, кроме того, что уже сказал; двойного значения не должно было быть. Однако чуткая натура Николая уловила его.       — Мы чтим свои догмы, — мягко ответил он, — и так же выполняем то, о чём они гласят: мы проповедуем прощение и умеем прощать. Счастлив тот, кто умеет это делать. Мне жаль, если вы не умеете прощать. Мне правда жаль, ведь в таком случае вы несчастный человек.       С этими словами и гордо поднятой головой Николай поспешил покинуть своего оппонента. Оставаться рядом с Гуро становилось всё более невыносимо, словно между ними выросла терновая изгородь, раздирающая плоть до крови, стоило только попробовать её раздвинуть. Гоголь понимал необходимость временного сотрудничества и важность первого шага, но ведь Гуро со своей стороны никакого шага навстречу не делал! Казалось, он наоборот, отходил всё дальше, с каждым разом только глубже зарываясь в свои тщеславные и циничные убеждения. У Николая опускались руки. Он решительно не знал, что делать дальше.       И когда Гоголь уже почти погрузился в тёплую атмосферу хаты, в спину ему, точно нож, прилетели слова, полные железа и холода:       — А вы-то сами счастливы?

***

      Во избежание дальнейших споров, они решили разделить свои обязанности: каждый занимался своим делом, независимо от другого. Тесак извинился и удалился улаживать дела между казаками. Гуро какое-то время беседовал с доктором насчёт ловушки, и со стороны могло показаться, что они полностью сошлись во мнениях, до того спокойными были их лица. Потом Леопольд переключился на изучение бедного парубка, которого усадили на скамью. Он не представлял для доктора большого интереса, но Бомгарт решил перебдеть — вдруг удастся понять, что может сильнее всего причинить вред жертве Лиха. Яков же как сквозь землю провалился. Буквально пару секунд назад стоял на пороге хаты — и вот уже нет!       Впрочем, Гоголь был этому только рад, а когда Леопольд предложил выйти и пройтись по Диканьке, писатель обрадовался ещё сильнее. На этот раз общество у него было в разы приятнее. Однако существовала одна проблема, не решив которую, уходить было нельзя.       — Леопольд Леопольдович, куда же мы Герасима денем? Ведь оставлять нельзя — убежит, а потом поминай как звали.       Доктор заглянул за спину Гоголя и оценивающе посмотрел на своего «подопытного», насчёт которого ничего интересного выяснить не удалось.       — Так может уведём его в хату управляющего? Тесак говорил, что всё равно будет занят до вечера, а там ведь и решётка есть. Нехорошо, конечно, человека, как псину какую… Но не сидеть же с ним до ночи, право слово.       Тут Леопольд запнулся и замолчал, устыдившись своего предложения. Он испугался, что писатель посчитает это циничным, но Бомгарт не учитывал того, что ранее, когда он рассуждал о трупе человека, как о вещи, которую надобно исследовать, Николай ни разу не обвинил доктора в циничности.       — Думаю, хуже от этого не будет, — улыбнувшись, кивнул писатель. От такого простого согласия Бомгарт буквально расцвёл. Ему отчаянно не хватало Гоголя, и если сам Гоголь не чувствовал такого уж сильного разочарования от своего отъезда, то Леопольд страдал от одиночества. Ему не терпелось побыстрее отделаться от парубка и наконец поговорить с Николаем, побродить с ним по Диканьки, как в старые времена.       Герасим не сопротивлялся. В общем-то, ему всё равно было, где сидеть, куда идти; одно только его расстраивало — отсутствие качественной горилки в руках. Впрочем, и это было вскоре исправлено: Бомгарт на радостях сбегал к себе и принёс полную бутыль.       Целый шквал эмоций обрушился на Гоголя, когда он вошёл в хату управляющего: печаль, обида, горечь, сожаление… Всё то, что Николай ощущал в день отъезда из Диканьки. Темные тени поселились в углах, прятались за скамьей, сползали с решёток, словно маленькие змейки. Каждая паутинка, каждая пылинка и мутный свет, просачивающийся сквозь окно, — всё это невольно напоминало Гоголю о бывшем хозяине. Александр Христофорович Бинх оставил здесь свой след, а вернее — частицу самого себя. Тесак не стал менять ничего местами, до того боялся уничтожить призрак бывшего главы полицейского управления, спугнуть память о нём — как в воду наступить и тем самым разрушить отражение. Николай прекрасно понимал, какие переживания ютились в груди Тесака после смерти начальника, ведь и сам скорбел о нем. Но, осмотревшись по сторонам, осознал, что понимал недостаточно. Тесак не просто боялся — он судорожно цеплялся за иллюзию нахождения Бинха здесь, подражая его привычке спать на рабочем месте (на столе стояла кружка с остатками остывшего травяного чая, перо валялось на столе, бумаги чуть помяты), вешать ключи от решетки на гвоздь над дверью и забывать о них (именно их искал Тесак перед тем, как удалиться к казакам). Это была не просто скорбь: это была трагедия, которая не могла быть залечена временем. То, что время лечит — всего лишь полюбившаяся многим иллюзия, которую выдумал один больной из Жёлтого дома. Попав туда с диагнозом «амнезия», он не помнил зла, которое совершил. И потому, когда его всё же выпустили, он, не помня, но уже зная о своих поступках от врачей, с уверенностью говорил всем, что время — лучшее лекарство. Только Богу известно, как эта фраза приобрела такую известность, и отчего её так полюбили старые девы с разбитым сердцем.       — Здесь ничего не изменилось.       Леопольд, возившийся с решёткой, на миг оторвался, чтобы согласно кивнуть, а затем отпер замок.       — Да уж… Тесак не пожелал ничего менять, — и, помолчав немного, добавил: — Не повезло ему, не повезло…       — Отчего ж не повезло? — поинтересовался Николай только лишь для того, чтобы оторваться от призрачных воспоминаний.       — Вы ведь заметили, что он один из немногих, кто грамоте обучен?       — Ну?       — Так вот, пацаном он был, когда его выкрали у матери. Увезли в Петербург. Неизвестно, что делали там с ним, но вернулся он заикающимся, жутко суеверным и, как ни странно, грамотным.       — А сам Тесак что?       — Что?       — Ну, не говорит об этом?       — Уводит тему всегда, коли спрашивают, — пожал плечами Леопольд. А потом досадливо махнул рукой, заканчивая с запиранием парубка. — Да ведь это его личное дело! Я, признаюсь, хотел бы правду узнать. Да только вижу, как не хочет он говорить, ну, а я ведь не бурбон какой!.. Пойдёмте, Николай Васильевич. Пойдёмте.       Последний раз окинув взглядом хату, Гоголь поспешил покинуть её пределы, следуя за Бомгартом; хотя в глубине души он отчётливо понимал, что просто бежит от призраков прошлого. Но ничего поделать с собой, увы, не мог.       Диканька казалась как никогда серой. Тоской преисполнены были песни ветра и слабое шуршание травы; подобно им низко склонилась над землёй печальная рябина, не смея посмотреть вверх. Необычно молчаливые птицы ютились на ветках старого ясеня, который был тут уважаемым стариком. Его сказания и легенды слушала вся живность, собираясь у его корней заполночь: тогда-то он и начинал рассказ о далёких битвах, о славных пирах, о свадьбах да гулянках, о хорошем и о плохом. Словом, обо всем, что происходило. Ясень этот наклонялся чуть вбок теперь, а к одной из его широких ветвей крепились качели. С лёгким скрипом их качал туда-сюда ветерок, развлекая свою давно застуженную собственным холодом душу.       — Сколько воспоминаний, не так ли, Николай Васильевич? — промолвил Бомгарт, когда они прошли мимо качелей.       Гоголь кивнул. Он хотел сказать что-то еще, но передумал. Хотелось немного помолчать, но Леопольд ждал устного ответа, а не простого кивка. Тогда, чтобы прервать тишину, Николай сказал:       — Да, действительно. Воспоминаний много.       А потом, помолчав, решил не удушать диалог в его зародыше. Казалось, каждое сухо брошенное слово заставляло Бомгарта болезненно морщиться и страдать.       — Вы теперь оперируете живых?       — Да, — с готовностью отозвался Леопольд, — но хорошо хоть не так часто. Все гладко проходит. Хотя… Была только вот на днях паночка, рану на ноге мне показывает — мол, в овраг упала случайно, пока грибы да травы собирала. Ну, я ей заштопал… А она, представьте, к себе меня звала, все пыталась галушками накормить. Ну да я отказался. Неловко мне…       Бомгарт повернул левее, идя по тропинке через село. Гоголь с уже меньшей неохотой принял путь собеседника. Голос Леопольда действовал, как успокоительное — мягкий и почти заботливый, он заставлял расслабиться. Что не говори, а собеседником Бомгарт был хорошим. Если бы Гоголю представилась возможность поближе узнать доктора, подольше с ним пообщаться, то он непременно бы понял, что Бомгарт не только хороший собеседник, но ещё и отличный друг, человек высоких нравов, только потрепанный жизнью. Николаю было хорошо с ним, и в этом была доля эгоизма.       — Так что же вы, Леопольд Леопольдович, — улыбаясь, проговорил с нотками шутливой игривости Николай, — может, ей с вами подольше хотелось побыть?       — То-то и оно, что хотелось, — тут же поник доктор, нахмурился ненадолго, но вскоре на лице его снова появилась добрая улыбка. — Молодая она, Николай Васильевич, а я ей портить жизнь не хочу. Да и что я могу дать хоть кому-то? Я доктор, и на этом сошлась клином моя жизнь. Боюсь, что все, к чему я приду в итоге — это вскрытие её души заживо. А я этого не желаю.       Бомгарт замолчал ненадолго, уходя в себя. В его глазах мутным призраком пронеслись воспоминания, но в них не было сожалений: только хорошие воспоминания, только что-то, от чего веяло теплотой. Подставив ветру лицо, доктор прикрыл глаза, позволяя воздуху содрать с него эту плёнку задумчивости. В конце концов доктор не был бы доктором, если бы не рассуждал строго по фактам. И в этот раз Бомгарт не собирался изменять своим принципам. Наконец он повернулся к Николаю, и лицо его выражало ту же шутливую игривость, с которой говорил Гоголь.       — Но хватит обо мне. Что о вас, Николай Васильевич? Как на счёт ваших… отношений?       Удивлённо выпучив глаза, Николай собрался спросить, о каких таких отношениях говорит Бомгарт, но тут до него дошло, что имел в виду доктор. У Гоголя вспыхнули щеки, и он поджал губы, тщетно пытаясь принять независимый и даже равнодушный вид, что было чрезвычайно сложно сделать под проницательным и понимающим взглядом Леопольда. Слова, обычно красиво строящиеся в голове, теперь и в мыслях никак не складывались в ладные предложения. Внезапно напавшее косноязычие заставляло Гоголя чувствовать себя ещё глупее.       — Леопольд Леопольдович, о каких отношениях вы ведёте речь? — сипло выдавил из себя писатель. Леопольд с досадой махнул рукой, давая понять, что нисколько не поверит в оправдания Гоголя, какими бы витиеватыми они ни были.       — Бросьте, Николай Васильевич. Говорю вам, бросьте терзать себя! Не знаю уж, что привлекло вас в этом… столичном франте, да и не моё это дело, — доктор ободряюще улыбнулся и сделался тотчас серьёзным, — но прошу вас будьте осторожны. Не позволяйте причинять себе боль и не мучайтесь. Если есть чувства, то следуйте им, пока не стало слишком поздно.       — А вы сами, Леопольд Леопольдович? Ведь вы…       — А мне, — перебил Гоголя Бомгарт решительным тоном, — поздно уже. Я с работой помолвлен и, знаете ли, мне её хватает.       Глаза доктора заблестели и он резко отвернулся — Николаю не стоило этого видеть. Впрочем, даже увидев, Гоголь бы промолчал. Слова доктора показались ему просто сумасшествием, но Бомгарт никогда не говорил ерунды, даже будучи пьяным вусмерть. Душа писателя протестовала против каждого слова в этой короткой речи: как, чувства! О каких светлых чувствах можно говорить, когда всё, что остается в сердце Гоголя после встреч с Гуро — это обида, густая, как чёрная смола, опутывающая всего Николая целиком. Это чувство ранило, прорастало острым стебельком розы в душе и рвало её на части. Тут не было света, даже намёка на луч — все чёрным черно. Чувства! Их не могло быть и потому, что Гоголь считал это неправильным, но он видел много примеров этого «неправильного» чувства, так много, что невольно, быть может, даже мечтал о нем. Но Гуро решительно не мог вызывать ничего положительного, хотя бы потому, что вместо сердца у этого человека — червоточина. Он пугал Николая, хотя это и трудно было признать. И всё же, внутренне категорически не соглашаясь с выводами Бомгарта, писатель промолчал.       В этом молчании двое мужчин, сами того не замечая, углубились в село. Каждый думал о своём, и каждому было комфортно в этом молчании, которое было так похоже на понимание. Не требовалось красноречия, чтобы описать свои проблемы, пожаловаться на жизнь или просто о чём-то посетовать — именно на тишине основывалось дружеское доверие и взаимопонимание. Вокруг суетились люди, лаяли собаки и рогатый скот пялил тупые глаза на прохожих. Жизнь кипела даже тогда, когда Диканька снова оказалась в лапах очередного чудовища. Лихо, быть может, и могло истребить всех по отдельности, но оно точно не было способно прекратить жизнедеятельность села в одно мгновение. Таковы были местные жители и таков, будем откровенны, был русский человек. Об этом можно рассуждать долго, что и делал Гоголь, пока его мутный, рассеянный взгляд не натолкнулся на алеющее посреди тусклых красок пейзажа пальто. Его обладатель, достаточно развязно и вместе с тем соблюдая субординацию, беседовал с той самой девушкой, которая замещала покойную Ганну. Девица гордо держала осанку, пытаясь сохранить лицо, но беспощадно краснела и отводила взгляд. Её движения были немного скованными, но в них виделся порыв к разговору. Она тяготела к собеседнику и одновременно опасалась этого; так лисица отчаянно хочет взять сыр из капкана, зная, что в любой момент железные тиски оборвут её жизнь. Николай не слышал о чем они беседовали, но его сердце отчего-то сжалось от досады и обиды. Гоголь не мог точно сказать, что вызвало в нем такие чувства — быть может, он просто пожалел, что юная девушка уже попала под чары обаяния следователя?.. Стоп, он сказал "обаяния"? Николай стиснул кулаки: ни за что он не признал бы, что обида появилась снова лишь потому, что писатель не хотел видеть рядом с Гуро решительно никого. Кроме, может быть…       Девица заметила наблюдателей и в мгновение ока отпрянула от масона, словно мотылёк от раскаленной лампы, засуетилась и вернулась к свои делам по хозяйству. Яков же нехотя повернулся к тем, кто нарушил его мирно текущий разговор, не скрывая своего недовольства. Бомгарт поспешил извиниться за то, что своим приходом они спугнули собеседницу Гуро, за что получил полный досады взгляд от Гоголя. Николай не собирался извиняться, ведь по сути было не за что, но в характере Бомгарта была привычка не доводить ничего до конфликта.       — Эта милая девушка давно здесь хозяйничает? — деловито поинтересовался Гуро у Леопольда. Тот пожал плечами, мол, даже не замечал.       — Точно сказать, увы, не смогу. Примерно месяц. После той-то ненормальной долго искали замену…       — И где нашли?       Бомгарт призадумался, усердно вспоминая. Потом торжествующе воскликнул:       — Так ведь здесь она жила! Вот память моя дырявая… Здесь жила, тихая мышка, а такая старательная. Вы не поверите, но она смогла с первого же дня сладить со всеми местными, хотя они, знаете сами, своих же иногда не принимают. Да и казакам она понравилась.       — Хорошая девица. Вы правы, хорошая…       Гуро таинственно улыбнулся и поблагодарил доктора со свойственными ему нотками пренебрежения. Впрочем, Леопольд их не услышал, либо решил проигнорировать.       Николай в это время буквально прожигал в масоне дыру гневным взглядом. Писатель сам не знал, почему после этих слов Якова всё в душе Николая словно перевернулось, встало на дыбы. Милая девушка в мгновение приобрела в глазах Гоголя самый страшный вид, какой только могла. Она виделась ему и искусительницей, и совратительницей, и вообще самой дурной девицей, что могла быть в Диканьке… Девушка словно почувствовала в свой адрес нелестные думы и обернулась, скользнув по Гоголю любопытным взглядом. Николай вспыхнул и отвернулся. Действительно милая девица. Может многим понравиться, и, очевидно, уже понравилась…       — А как зовут это девушку? — стараясь придать своему голосу как можно больше беспечной развязности, осведомился у Бомгарта писатель. За доктора ответил Гуро.       — По её словам — Хельга. Скандинавские корни, значит, интересно как! В Петербурге много мнимых скандинавов, но настоящих, признаюсь, единицы, — Яков будто не замечал всё более и более агрессивного взгляда Гоголя и продолжал рассуждать. — А вот эти единицы являются истинными аристократами, каких мало где встретишь в наше время. У такой девушки и фамилия должна быть знатная. Негоже ей вот так, в роли…       Николай не утерпел этот поток восхвалений и перебил Якова:       — Ну, а вы себя сами считаете происходящим из благородного аристократичного рода? — и добавил, улыбнувшись: — Или нет?       Яков недобро прищурился на такое наглое заявление, но отвечать не спешил: теперь уже пришла его очередь прожигать раздраженным взглядом в Николае дыру. Неизвестно, какие грубые слова могли сорваться с языка масона, а он явно готовился сказать Гоголю что-то отнюдь не ласковое, если бы не вмешавшийся Леопольд. Он уже пожалел много раз, что изменил их с Гоголем маршрут, и теперь чувствовал вину за это решение. Чтобы отвлечь внимание от конфликта, доктор преувеличенно громко сказал:       — Николай Васильевич, темнеет ведь уже! А мы ещё не приготовили всё…       Фраза была для буравящих друг друга злобными взглядами мужчин, как больному припарка, но, тем не менее, она была услышана. Николай отвернулся, показывая всё своё нежелание общаться со следователем; тот в свою очередь окатил писателя ледяным взглядом и вдруг настороженно осведомился у Бомгарта, словно вспоминая что-то:       — Скажите, а где наш дорогой «пленник»?       Бомгарт с готовностью ответил, махнув рукой в сторону хаты главы управления полиции.       — Так оставили его за решёткой — ключи у нас, а у него не будет ни малейшего желания выбраться из своего заточения. Более того, Яков Петрович, уверяю вас: он это и заточением не назовёт!       Бомгарт приводил ещё аргументы в пользу того, что за пленника вовсе не нужно беспокоиться, что ничего не случится, и, скажем прямо, аргументы были неплохи. Вот только почему-то Гуро не собирался принимать их к сведению. Он вдруг побледнел, словно само Лихо перед собой увидел, и шипящим голосом уточнил, оставили ли они пленника одного и как давно. Доктор ещё раз повторил всё, что сказал ранее, начиная подозревать неладное. Переживания, плескающиеся в чёрных глазах Гуро, передались и Бомгарту.       — Нужно немедленно вернуться, — скомандовал следователь, не дожидаясь возможных возражений со стороны Гоголя. Однако тот и не собирался возражать. В глубине души он чувствовал некую опасность, но только сейчас понял, что успешно игнорировал её всё это время. Спорить сейчас было просто неуместно, и все трое помчались к месту заключения несчастно Герасима.       Николай застыл от ужаса, когда увидел маячащие силуэты в хате. Это не мог быть Герасим, ведь он был за решёткой… Тогда кто?! Тем временем из хаты послышался звон и лязг оружия. Сомнений больше не было: Леопольд и Николай синхронно бросились к двери, а Гоголь вдруг заметил, что Якова рядом нет. «Вот же чёрт!» — пронеслось в голове у писателя, но обсыпать проклятиями Гуро времени не было. Дверь распахнулась, и картина, представшая глазам Леопольда и Николая, отнюдь не была весёлой. Тесак, зажимая одной рукой кровоточащую рану на плече, другой отражал саблей удары когтей… Лиха. У Николая не возникло ни единого сомнения, что это было именно оно. У чудовища было костлявое вытянутое тело, с которого стекала болотная жижа зелено-бурого цвета, морда нечисти отдалённо напоминала человеческое, вот только глазница пустовала. Одна единственная глазница, широкая и бездонная, посреди самой морды. Пасть Лиха была настолько широкой и неровной, что напоминала рваную рану от уха до уха, которую частично закрывали спутанные волосы. Лапы, костлявые и склизкие, с огромными загнутыми когтями, тянулись к Тесаку с одним лишь только желанием — разорвать свою жертву. В животе у этого чудовища была большая дыра, полная сочащегося гноя. Лихо двигалось не слишком быстро, но достаточно метко било по цели. Тесак пропускал всё больше и больше ударов, оттесняемый ближе к решётке. Николай не сразу обратил внимание на Герасима, который сидел тихо и будто вовсе не замечал нечисть и битву, что происходила здесь.       Понимая, что медлить болише нельзя, Гоголь сделал единственное, что мог в этой ситуации — швырнул в Лихо попавшуюся под руки деревянную штуковину со стола. Разумеется, никакого урона нечисти это не нанесло, однако привлечь к себе внимание Николаю удалось. Нечисть осклабилась и разжала когти, выпустив из своих тисков Тесака, которого уже успела сцапать. В это самое мгновение Гоголь понял, что его безжалостно накрывает волной галлюцинаций. Мир вокруг словно пошёл трещинами, стал искажаться, менять цвета то на черно-белый, то на ярко-неопределённый. Морда Лиха тоже изменила вид: вместо неё появилось свиное рыло и послышался поросячий визг… Николай моргнул, и всё исчезло, оставляя реальность такой, какой она была. Нечисть неотвратимо приближалась, скаля зубы и утробно рыча, она принюхивалась к Гоголю обрубком, похожим на нос. Словно чуяла его вторую натуру, натуру Тёмного, и потому растягивала удовольствие от его убийства. Бомгарт же судорожно искал, чем можно хорошенько ударить Лихо, отчаявшись отвлечь его внимание от писателя. Лихо определило свою новую жертву и хотело насладиться. Примерно в тот самый момент, когда нечисть приготовилась нанести когтями мощный удар по голове Николая, раздался выстрел. Нет, два выстрела — это Гоголь понял не сразу, лишь когда увидел дымящийся револьвер в здоровой руке Тесака. Пуля прошла мимо нечисти, но что-то все равно заставило её взвыть от боли. Лихо завизжало, отпрянуло в сторону и, завертевшись вокруг себя в чёрном дыме, исчезло, оставив после себя разгром и грязь.       Тесаку потребовалось немало усилий, чтобы встать, оперевшись на плечо Леопольда. В руке он продолжал сжимать револьвер, а окровавленная сабля валялась на полу, который был весь исполосован следами от когтей.       Николай с недоумением посмотрел на человека, стоящего перед ним: вторым стрелявшим оказался Гуро. Он-то и попал в Лихо, отчего чудовище поспешило ретироваться. Но пуля? Разве могла простая пуля ранить нечисть? И как это следователь оказался здесь, если при входе в хату его не было?       — Яков Петрович…       — О чём вы, чёрт возьми, думали?! — прежде чем Николай успел спросить что-то, Гуро пошёл в наступление первым, даже не думая понижать тон голоса. — Чем вы думали, оставляя этого умалишенного одного?!       — Яков Петрович, мы не…       Гоголь снова был прерван гневной и длинной тирадой Гуро, который, кажется, вошёл в раж и не собирался останавливаться. Его злость всё набирала обороты; он активно жестикулировал руками, чего раньше не позволял себе делать ни при каких условиях.       — …Хорошо ещё, что у меня оказались эти чёртовы специальные пули, но и это надолго не отвлечет Лихо! Я предупреждал, но нет, вы не слушали! — закончил наконец Яков. В его голосе слышался такой лёд, что Николай на некоторое время почувствовал себя самым несчастным и виноватым человеком в мире, что именно он виновен в ранении Тесака, в нападении Лихо…       До боли сжав кулаки, писатель заставил себя отбросить эти ненужные мысли. Да, он виноват, несомненно, но не стоило открыто показывать своё чувство вины перед Гуро, ведь похоже, он только того и ждёт. Леопольд же не гнушался показать свой расстроенный и до крайней степени виноватый вид. Он, поддерживая Тесака, аккуратно помогал ему снять сюртук, чтобы осмотреть рану на плече.       — Как же так вышло-то, Степан?* — спросил доктор, не отрываясь от своего дела.       Тесак уныло вздохнул и указал здоровой рукой на Герасима.       — Так ведь я, это, пришёл… А т-тут нечисть эта приволоклась уже. Шипит, за решётку лапищи тянет, а оболдуй этот… С-сидит, не пытается защититься. Ну, я и…       — Понятно, — фыркнул Яков. Он подошёл к Герасиму, который так и сидел, сложив руки на коленях и вперив свой пустой взгляд перед собой. — А вы, милейший, почему сидели? Жизнь недорога совсем?       И тут случилось это. Герасим, до того тихо сидевший, вскочил с места, словно огнём его обожгли, прильнул лицом прямо к решётке, выпучил страшно покрасневшие глаза и зашипел, обнажая жёлтые зубы:       — А может, я ждал его! Может, хотел, чтобы оно меня убило уже! — казалось, решетка даже скрипнула под натиском несостоявшейся жертвы. — Вы все, все до единого! Вы не знаете, что значит, когда на глазах у тебя умирает твоя любовь! А ты ничего не можешь сделать, потому что ты всего лишь! Ничтожный! Человек! Вы этого не знаете! Почему вы не дали убить меня?! О, горе мне!..       И Герасим, закрыв лицо руками, затрясся в беззвучных рыданиях. Он более не обращал ни малейшего внимания на людей вокруг, на их слова или немое осуждение, а только шёпотом твердил, что не прочь умереть.       Яков Петрович пренебрежительно махнул рукой на несчастного, словно показывал на некогда интересующую его вещь, которая оказалась мусором. Во взгляде его за толстой стеной холода плескалось торжество, и на губах играла кривая усмешка победителя, который не сомневался в исходе своей партии.       — Видите, господа, — Гуро с особым нажимом выделил своё обращение, хотя в сущности обращался лишь к Гоголю, — у этого человека нет желания жить, нет желания хоть как-то стать частью общества, быть полезным или хотя бы искать что-то полезное — нет! Он требует себе смерти. А мы так жестоко лишаем его её… Николай Васильевич!       Яков наконец обратился к Гоголю напрямую, смотря прямо в глаза, точно хищник, загнавший свою жертву в угол. Это сравнение было уместно: Николай вполне понимал, к чему ведёт масон и понимал, что ему нечего будет ответить.       — Николай Васильевич, — повторил Яков, — как вы считаете, этот человек способен ещё ощутить вкус жизни, когда сам требует избавления от неё?       Писатель промолчал, в этом безмолвии направляясь к Тесаку, чтобы помочь ему. Сказать Гоголю было нечего.