Вы ненавидите меня так страстно...

      Вакула ковал подкову, когда звонкий голос Василины оповестил его о том, что пришли гости. Хмурый взгляд исподлобья смягчился: на грубом лице кузнеца расцвела мягкая улыбка. Он отложил подкову в сторону, вытер руки о фартук и с радостью направился к Гоголю. Николай с чувством сжал каменную ладонь Вакулы, ощущая необыкновенное поднятие духа. Но вот кузнец посмотрел на Гуро, и его взгляд потемнел, как будто покрылся тонкой коркой льда, о которую можно легко порезаться. Яков ответил Вакуле холодным взглядом, навесив на лицо фальшивую улыбку.       — Николай Васильевич, вы вместе? — сквозь зубы проговорил кузнец. Николай кивнул.       — Мы тут случайно вместе, случайно вообще здесь…       Сжав губы в тонкую линию, Вакула переводил взгляд с одного на другого знакомого, явно раздумывая о чем-то. Наконец морщины на его нахмуренном лбе разгладились. Кузнец взял себя в руки.       — Я буду рад, если вы остановитесь у меня, — медленно, с расстановкой произнёс Вакула, особенно тщательно выделив это «вы», — места хватит всем.       На этих словах Василина, до сих пор обеспокоенно слушавшая своего тятю, радостно сжала руку писателя, словно боялась, что если отпустит его, то Гоголь непременно исчезнет, уйдёт так же внезапно, как и появился.       Николай хотел было поблагодарить кузнеца за гостеприимство, но следователь решительно перебил его, выходя чуть вперёд.       — Благодарим, но мы лучше на постоялый двор отправимся, нам привычнее там.       Гоголь возмущённо посмотрел на Гуро, собираясь что-то возразить на такое наглое вмешательство, но неожиданно почувствовал на себе пристальный и предостерегающий взгляд Василины. В её темно-синих глазах плескалось сожаление, но по-взрослому твёрдое, как если бы взрослый, услышав неутешительную новость, не стал противостоять ей, а покорно принял суровую реальность, мол, что поделать. Именно это выражение во взгляде ребёнка заставило Гоголя проглотить обидные слова, готовые сорваться с языка, и промолчать.       — Зайдите хотя бы, давненько не виделись же, — со вздохом сказал Вакула после недолгого молчания. — Вы, Николай Васильевич, расскажете хоть, как жили всё это время.       Хата кузнеца почти не изменилась. Скрипучие половицы, тусклое освещение темно-рыжей окраски, досчатый стол — всё это хранило Диканьковскую атмосферу уюта, когда в дело ещё не вмешалась нечисть. О, эти чудные вечера, когда казаки сидят за столом и обсуждают свои дела… Гоголь никогда не участвовал в обсуждениях, но слушал с упоением. Как будто нарочно всё сохранилось в том виде, в каком Николай видел хату в последний раз. И все это напоминало ему как о хорошем, так и о том, о чем вспоминать не хотелось. Только над Василининой кроватью теперь пристроились пучки непонятных засушенных трав, аккуратно перевязанных тонким листиком перея.       Гуро остановился. Он оглядел хату взглядом профессионального оценщика и ростовщика в одном лице, и задержался взглядом на Николае, изучая угловатые черты бледного лица. Затем развернулся, пропуская Вакулу вперёд. Кузнец явно не хотел выпускать следователя из виду, но, с досадой поморщившись, молча прошёл мимо.       — Я пока осмотрюсь, господа, — сказал Гуро с нотками привычной надменности, так, что невозможно было не подчиниться, — вдруг ещё псы гуляют? А вы пока давайте, Николай Васильевич, собирайтесь. Постоялый двор ждёт!       С этими словами Яков поспешил выйти. Когда красное пальто мелькнуло за окном в последний раз, Вакула облегчённо выдохнул и как будто бы снял маску, перестав быть таким напряжённым. Масону не составило труда понять, что здесь его шибко не ждут, и не следует испытывать судьбу, зля того, кто, может быть, ещё понадобится для будущего дела. Кузнец не присутствовал при тех событиях, не слышал злых, обидных слов следователя, но ему было достаточно взглянуть на этого человека, чтобы понять: мертвая душа. А от мёртвых душ он старался оберегать и себя, и всех тех, кто ему дорог.       — Ну, Николай Васильевич, — Вакула тяжело опустился на стул напротив, стоило писателю сесть, — рассказывайте, какой чёрт вас сюда завёл? Особенно… со столичным вашим.       Рассказывать о самом Братстве и масонах совсем не хотелось. Пушкин, прежде чем посвятить юного писателя в их общество, прямо заявил, что вся информация, принадлежащая Братству, строго засекречена. Разглашение её крайне нежелательно. Но смотря в честные глаза кузнеца, Гоголю хотелось быть откровенным, хотя бы наполовину. Кратко, избегая щекотливых подробностей, Николай рассказал о Пушкине, Лермонтове, упомянул масонов и, наконец, о самом положении, в котором они оказались. Когда речь зашла о псах, Вакула трижды перекрестился и сплюнул себе под ноги.       — Чёртовы твари! — с чувством произнёс он и, покусав губу и осмыслив всё, кивнул на окно. — Ну, а как тебя с ним-то угораздило?       Гоголь попытался сделать вид, что не понял, что значит «с ним», но тут же осознал: бесполезно. Смотря на честного Вакулу, соврать было практически невозможно, словно язык окольцовывали раскаленным железом, стоило только начать лгать ему. Поэтому писатель только пожал плечами, мол, так вышло.       — Случайно. Вакула покачал головой и с досадой отвернулся к окну.       — Нет, Николай Васильевич, случайностей — всё Господом предусмотрено. Случайность же есть выдумка Дьявола, которую нам настойчиво внушают. Сделает ошибку, да скажет, что случайно — вот и идеальная отговорка. Да что я вам рассказываю, вы и сами всё знаете…       Сказав это, кузнец нахмурился и замолчал на несколько минут. Гоголь не решился прервать молчание, чувствуя, что оно необходимо им обоим. Василина тоже молчала. Впрочем, она усердно делала вид, что не слушает разговор и играет с Марушкой, соломенной куклой, когда на самом деле трепетно впитывала каждое оброненное слово. Вакула сидел спиной к кровати дочери и не мог видеть, как она из-под светлых волос наблюдала за писателем, не боясь быть замеченной.       — Если так получилось, значит, так Богу угодно. Не мне судить его решения.       — Но все ли его решения справедливы?       — Почему ты спрашиваешь такое? — голос Вакулы стал более суровым, и Гоголь поспешил оправдаться.       — Хорошие люди гибнут, а мёртвые души остаются здесь, живые. Разве ж это справедливо? — с каждой новой мыслью, приходящей в голову, Николай начинал говорить всё громче и увереннее. — Пока я был в Санкт-Петербурге, я не сказал этого, но скажу сейчас: погибли хорошие люди, и могло погибнуть больше. Один сгорел в огне вместе с нечистой, другой едва спасся, и сейчас…       — …Вы не знаете, что делать?       Писатель удивлённо застыл, в мгновение забыв слова, которые он с яростью хотел высказать, излить наружу. Такие спокойные, простые слова кузнеца почему-то попали в самую цель: Гоголь устыдился речей своих, которые только что так уверенно говорил, устыдился своих сомнений. Желание оправдаться, вспыхнув на мгновение, было успешно раздавлено проснувшейся совестью. А ведь действительно, Николай не знал, что делать. Рядом с писателями и поэтами из братства Гоголь чувствовал себя уверенно, чувствовал себя способным на многое — чувствовал себя своим. А когда свой, так чего переживать? Но теперь, оказавшись в таком положении, Николай впервые за это время задумался о том, что же все-таки ему делать теперь, без помощи Пушкина и Лермонтова. Не стоило забывать и про Гуро, которому ни в коем случае не стоило верить, и чьи поступки все сложнее и сложнее поддавались логичному объяснению. Зачем он спас Николая? Действительно ради себя, или совесть проснулась? Или же были другие причины? Как много он знал о тварях из ада, сколько способов избежать встреч с ними мог рассказать… Яков однозначно мог быть полезным союзником, но союзником на время, и только. В конце концов, придя к такому выводу, Николай ужаснулся своим собственным сухим рассуждениям. И страшило его не то, что мысли его напоминали края острого и плотного льда, а то, что в своих выводах Гоголь отчётливо находил схожесть с Гуро. Это не могло не ужасать. Образ бесчестного человека слишком плотно прилип к Якову в сознании писателя, перебив всё прежнее хорошее отношение. Мысли об этом отдавали горечью, и не во рту, а в душе и в сердце. Какая жалость, что воспоминания — не Кюхельгартен, их никак не удастся сжечь в камине, заливая пламя алкоголем, чтобы полыхало сильнее.       — Не знаю, — честно сознался Николай, — но точно знаю: в беде хороших людей никогда не брошу. А что касается плохих… Ну, что же, Бог им судья, на том свете рассчитаются за все. Карма все равно настигнет их и заберёт все долги, как старуха-ростовщица.       Вакула улыбнулся, и лицо его снова посветлело, стало доброжелательным.       — Мудрые слова, Николай! Да что же это я, совсем заговорился! Не предложил ничего, невежа… сейчас-сейчас…       — Да нет, Вакула, не стоит, — Николай поспешно встал, — меня итак уже Яков Петрович ждёт давно…       Словно в подтверждение его слов, за дверью раздался шум; она со скрипом отворилась, и в хату, впуская с собой свежий воздух, вошёл Гуро. Он выглядел взволнованным, пускай и старательно скрывал это.       — Николай Васильевич, — следователь сделал тон деланно-участливым, — вы закончили тут разговаривать? Опасности, благо, не наблюдается, так что можно идти. Вы готовы?       — Да, — писатель кивнул.       Казалось, Гуро удовлетворил такой ответ, и он, кивнув Вакуле на прощание, снова вышел. Гоголю отчаянно не хотелось прощаться со старым другом, ведь они не успели даже как следует поговорить. Только и было разговоров, что о братстве да масонах, а чтобы о жизни о простой… Как бы то ни было, а Яков был прав в своей расторопности — они оба принадлежали, пусть к разным, но к обществам, которым отдали и жизнь, и душу, и преданность. Не удивительно, что следователь торопился вернуться. Ведьма была на свободе и наверняка много значила для Бенкендорфа. Что касается Братства, то для него нечисть представляла опасность, а значит её следовало уничтожить. Преследуя совершенно разные цели, писатель и масон в итоге имели одну общую: служить на благо своим обществам во что бы то ни стало.       Морозный воздух лизнул лицо писателя и заставил поежиться. Ведьма выбрала удачный момент для побега и мести: медленно заморозить противников — отличный способ. Смотря на золотой фон гибнущей, засыпающей крепким сном природы, Гоголю невольно вспоминался Пушкин. Он любил осень и говорил, что именно в это время удача особенно благосклонна к нему. Было ли это совпадением или действительно подарком Фортуны — неизвестно.       Вакула долго говорил всякие напутствия, что было для него, обычно неразговорчивого, совсем нехарактерно. Потом долго угрюмо молчал, сжимая руку писателя со всей своей кузнецкой силой.       — Я, если выдастся свободная минутка, к вам на постоялый двор забегу. Будьте осторожнее. Не говорил я вам, но повадилось к нам чудище ходить-бродить вокруг села, детей пугать, стариков с ума сводить…       — На пса похоже? — уточнил с волнением Николай. К его счастью, Вакула отрицательно покачал головой.       — Да нет, но харя страшнючая. Сам я его не видел, беса этакого, но казаки говорят: оно на двух ногах ходит да шерстью покрыто. Вместо носа — две жутких дырки, кожа иссохшая, как у мертвеца. Рот широкий, до ушей, и три ряда звериных зубов в нём. А глаз один, но такой большой, что видит всё вокруг и даже больше.       — Мы… будем осторожны, — пробормотал Николай, — спасибо за предупреждение.       Кузнец кивнул, а писатель почувствовал, как предательски подгибаются колени, и скользкой змеей пробирается в сердце страх. В Братстве старшие охотники за нечистью дают более юным и неопытным необходимые знания. Похоже на уроки в гимназии, только намного серьёзнее: на кону не только твоя собственная, но я чужая жизнь. Николай не пропустил ни одного урока. Белинский на них рассказывал о бесах-перевёртышах и мавках, а Вяземский стращал юнцов ведьмами и Навью. Существовало деление нечисти по уровню их силы, и ведьмы занимали отнюдь не нижнюю ступень. Но о Лихе Николай слышал впервые.       Обернувшись на ждущего его неподалёку Гуро, писатель подумал, что, наверное, можно было бы спросить о твари у масона: он старше и опытнее, как ни крути. Он должен знать.       Маленькая ручка ухватилась за рукав Гоголя, когда тот уже направился к следователю. Обернувшись, лирик встретился взглядом с пронзительно-синими глазами и замер. Василина явно что-то хотела сказать, но колебалась, отчего её щеки раскраснелись. Вакула окликнул дочь, и она, зажурившись, попросила Гоголя наклониться к ней, чтобы она смогла прошептать ему что-то на ухо.       — Пан Гоголь, — таинственным шёпотом начала Василина, опасливо косясь на кузнеца, — у… у меня было видение!       Николай тут же напрягся: пускай из уст ребёнка это и звучало смешно, но к силе Василины стоило относиться серьёзно. Уже в столь юном возрасте её дар превосходил силу взрослых ведьм, что не могло не впечатлять.       — Какое видение, Василина? Что в нём было?       — Да ведь непонятно было, — пролепетала девочка, словно устрашившись того, что сама же видела, — темно было, помню, не видно ничего. А потом я увидела два силуэта без лиц, словно намеренно они смазаны были. А потом один из них в зверя обратился большого, и другой тоже, но в зверя вроде бы поменьше… И большой как прыгнет на меньшего, да вместе они в Ад и полетели!       Тут голос Василины дрогнул, словно надломилась тонкая корочка льда. В глазах показались слёзы, и девочка снова зашептала, голос её звучал умоляюще и тревожно6       — Пан Гоголь, я не знаю, что это значит, простите меня! Но теперь говорю вам, потому что боязно мне за вас. Будьте начеку! Зверь тот, из видения, рядом может быть. Берегите себя, пан Гоголь!       Писатель молча смотрел вслед убегающей к хате Василине, пока она не скрылась в хате вместе с отцом. Тяжело вдруг стало на душе у Гоголя; ещё тяжелее было пересилить себя и подойти к Якову. Тот окинул нетерпеливо-осуждающим взглядом Николая, словно ему пришлось ждать его целую вечность.       — Яков Петрович, — без предисловий начал Николай, стараясь не смотреть на следователя, а как можно более естественно наблюдать за пейзажем, — скажите, вы знаете что-нибудь о Лихе?       — О Лихе может и знаю, — сухо ответил следователь, не сбавляя шага. Николай едва поспевал за ним, так что ему приходилось буквально бежать. Но разводить на этот счёт спор не было ни времени, ни желания, главное было выяснено: о Лихе Яков знал.       — Можете рассказать? — писатель едва не угодил ногой в ямку и выругался сквозь зубы. Гуро даже ухом не повёл, а, казалось, даже прибавил скорости. — Это важно.       Масон не ответил. Это начинало раздражать, плюс, спотыкаясь, Николай всё больше и больше терял терпение, а Яков, казалось, намеренно сохранял бесстрастный вид.       — Яков Петрович, это важно и для вас, так как касается всех!       — Всех? — иронично переспросил следователь. — Допустим! Лихо, а вернее, Одноглазое Лихо, о котором вы спрашиваете, никогда не появляется просто так. Оно приходит на запах несчастий — оно ими питается. Лихо всегда доводит свои дела до конца: когда оно осушает до дна человека, то забирает его в Ад. Если хотите, Лихо — это злобный дух. Почему вы спрашиваете?       Николай первые минуты молчал, думая, как распорядиться информацией. Сказать Якову теперь было необходимо, но дикая паранойя душила писателя, запрещая словам вырваться изо рта. Но Яков требовательно взглянул на него, и писатель сдался.       — Мы не сможем уехать отсюда, — нехотя признался лирик, — так как именно Лихо препятствует этому и терроризирует сельчан. Оно бродит вокруг.       — Так сказал этот кузнец, Вакула? — зачем-то уточнил Гуро. Писатель нетерпеливо кивнул. Ему показалось на миг, что в глазах масона мелькнула тревога, но она тут же скрылась за очередной маской, так что Гоголь не мог точно сказать, почудилось ему или нет.       — Вы знаете, как его одолеть?       — А зачем нам его нужно одолеть?       Николай не сразу нашёл, что ответить на этот вопрос, так он был удивлён. Он поначалу не поверил своим ушам: что значит «зачем»?! Ведь всё было логично. Лихо не давал жизни никому в Диканьке и мешал людям уехать или сбежать — очевидно, не хочело отпускать своих жертв. Они, член Братства и масон, знающий много о нечисти, оказались здесь, пускай случайно; но раз так сложилось, то они могли бы помочь несчастным людям. Другого Николай и не мыслил, и потому не мог взять в толк, как можно так просто отбросить все принципы, как можно так легко показать свое пренебрежение к другим людям одним словом «зачем».       — Как же зачем, Яков Петрович? Ведь Лихо людей несчастных пугает, доводит, с ума…       — Всё это ясно, — перебил писателя Гуро, — но нам-то что с того? Я понимаю ваши приливы сентиментальности. Но позвольте, нам стоит торопиться. Хочу напомнить вам, Николай Васильевич, что по вашей вине могущественная ведьма оказалась на свободе и опасна она для всех, включая ваше Братство.       — Но…       — Но, Николай Васильевич, я должен заявить вам прямо: я не собираюсь оставаться здесь с вами дольше необходимого. Дела зовут-с. И, между прочим, вас тоже, так что предлагаю как можно быстрее разойтись. Мне к своим, вам — к своим. И всем хорошо будет от этого.       — Вас волнует только то, что для вас «хорошо», — мрачно проговорил Гоголь, и уже жёстче и холоднее заметил:       — Вы меня, может, не слушали, но и нам не удастся разойтись, как вы говорите. Лихо-то не пустит.       Яков чуть сбавил шаг, и Николай наконец смог поравняться с ним. Лицо масона было хмурым и уже не таким безразлично-расслабленным, как прежде. Очевидно, он не предполагал, что с возвращением могут возникнуть какие-либо трудности, и само наличие Лихо сильно спутало его планы. Впрочем, когда он повернулся к Гоголю, всё в Гуро, начиная с его позы и кончая кривой улыбкой, выдавало скептицизм.       — Вы, Николай Васильевич, не знаете многого, но вам простительно в силу неопытности, — тут писатель хотел возразить, но масон не дал ему этого сделать. — Видите ли, Одноглазое Лихо не может просто так вокруг кружить и, как вы изволите говорить, доводить всех. Оно, милейший, за конкретным человеком охотится; ладно, пускай, за двумя. Но ведь не больше! Оно к этому человеку и прилипает, преследует по пятам, с ума сводит. Но, как правило, тот, кто во власти Лихо, долго не проживёт: окончит дни своего существования где-нибудь в болоте или со скалы сорвётся. А после Лихо уйдёт, коли другой его не разозлит.       — А коли разозлит, так пусть всё село изведет?       Масон резко остановился, так что Николай едва не врезался в него, и с холодной злостью смерил взглядом писателя. Гоголь в долгу не остался: взгляда не отвёл, подбородок вздернул гордо, почти надменно, чему, быть может, и научился у самого Гуро, совсем неосознанно, конечно. Любой бы заметил, что между этими двумя гуляло напряжение несколько иное, отличное от простой ссоры. То было что-то среднее, с отблесками того самого. Но, конечно, ни Гоголь, ни Гуро это иное не приметили в себе.       — Да не изведет! А коли и так, то вы, что же, вернуться не хотите? Как застрянете со своей помощью, так ведь ничего хорошего не будет. Не будет, слышите вы?! Почему, скажите мне, почему вас всегда тянет на такую дрянь, черт возьми!       Яков сам не заметил, как сменил спокойный тон на повышенный, грозный и злой. Маска «идеального спокойствия» треснула, причём основательно, и масон медленно и верно скатывался в омут эмоциональности, что было подобно смерти для него. Взращенный в следователе цинизм вступал в ожесточенную схватку с сентиментальностью и, похоже, проигрывал. На все эти гневные выкрики Николай, впрочем, ответил более спокойно и не без торжества.       — Вот видите, Яков Петрович, даже у вас это эмоции вызывает, — писатель позволил себе едва заметную улыбку, которую тут же скрыл под маской серьёзности, — но, так или иначе, дело не совсем так обстоит. Вакула сказал, что Лихо здесь давненько. Если вы говорите, что оно недолго мучает жертву, то сейчас, согласно вашей логике, речь идёт о большем количестве жертв. Кто знает, вдруг оно и нас выберет?       — И что же вы предлагаете, господин писарчук?       — Расскажите о методах борьбы с Лихом.       Яков задумчиво отвёл взгляд, смотря в пустоту своими тёмными глазами и думая о том, стоит ли ему доверять словам Гоголя, идти у него на поводу и помогать другим не в угоду своим желаниям. С одной стороны, Гуро прекрасно осознавал, что когда ему придётся докладывать о своих действиях Бенкендорфу, то последний явно не оценит стремления следователя к гуманизму. Но с другой — что значило сейчас отказать Николаю и идти своей дорогой? Провал миссии! Гоголя нельзя было оставлять вот так. Более того, Яков сомневался, что его погладят по голове после того, как узнают, что писатель всё ещё жив. Впрочем, эта тема достойна долгих обсуждений, в ходе которых, он не сомневался, что выйдет победителем. Необходимо покинуть Диканьку вместе с Гоголем, а значит придётся поспособствовать избавлению от Лиха.       — Предположим, — наконец, после долгого молчания, сказал Гуро, — Лихо не так уж просто уничтожить. Вначале его нужно заманить в одно помещение с тем человеком, которого оно выбрало для своих деяний. А потом помещение необходимо сжечь. Разумеется, вместе с самим Лихом.       — Но перед этим нужно вывести человека из хаты, верно?       Яков усмехнулся, и что-то в этой ухмылке мелькнуло нехорошее, злое, отчего у Гоголя пошёл мороз по коже.       — Я об этом не говорил, — и, помедлив, масон добавил уже более отстраненно:       — Человек сам порождает своё Лихо. Не будет человека — не будет и чудовища.       — Нет, — твёрдо заявил Николай, — способ спасти человека всегда есть. И вы мне его скажете.       От твёрдости, звучащей в его голосе, Якова всего передёрнуло. Неспособный на споры мальчишка на глазах превращался в мужчину, способного дать отпор. И это вызывало смешанные чувства. Масон должен было бы злиться на это, но, кроме злобы, он чувствовал ещё и гордость за писателя, за своего писателя. И пусть следователь отрицал это, но Гоголь всё ещё был своим. И всё же это безумно раздражало.       — Я, пожалуй, расскажу вам об этом способе. Но учтите, Николай, одно…       За рассказом они не заметили, как подошли к постоялому двору. Удивительно, как привередливо иногда время: что-то меняет глобально, полностью разрушая вековые сооружения, по трещинке уничтожая их; а что-то оставляет нетронутым, словно оно и не заслуживает внимания времени. Так случилось и с Диканькой. Она была как бы вне времени. В ней ничего не изменилось: сновали туда-сюда казаки, ругались между собой парубки и разносила еду новая хозяйка, молодая, белокурая, востроносая и какая-то щупленькая. Но несмотря на всё это, она отнюдь не казалась беспомощной. На дерзкие, откровенные взгляды казаков отвечала презрительно и высокомерно, отворачивалась гордо, не вкладывая в это движение ни капли жеманства или кокетства. Когда Николай вместе с Яковом приблизились, она сразу же перестала возиться с подносами и обратила внимание на пришедших. В её блестящих карих глазах мелькнула подозрительность, и она, словно опасаясь, резко спросила:       — Вы кто? — и, прикинув в мозгу, что, по крайней мере, Гоголь с виду не опасен, чуть осмелела. — Что вам нужно?       Гуро вышел чуть вперёд, оттеснив писателя тростью. Отчасти Николай был благодарен ему, ведь он был не любитель разговоров.       — Милейшая, нам бы с управляющим поговорить.       — Так нет его сейчас, — медленно проговорила девушка, становясь все более и более подозрительной. По глазам видно было, что она дичилась незнакомцев. — Вы бы лучше не сюда, а прямо к нему в хату… Откуда вы?       Гуро не ответил. Он развернулся и, встретившись взглядом с Гоголем, знаком показал ему, что им нужно идти. Но сегодня Фортуна явно была на их стороне и решила сыграть в поддавки. Громкий вздох и полу-вскрик вырвался у мужчины, который застыл прямо напротив Николая. Мужчина был облачен в темно-коричневый поношенный сюртук, на голове у него был странной формы цилиндр, а в руке зажата простенькая трость. Этим мужчиной оказался Тесак.       — Николай Васильевич!.. Какими судьбами?!       Писатель, наконец узнав в этом сильно похудевшем человеке Тесака, счастливо улыбнулся и пожал руку старому знакомому. Рука у Тесака оказалась грубоватой, но сильной. Лицо нового управляющего было бледным, с впавшими щекам и потухшими глазами, в которых при виде писателя загорелись живые искры.       — Тесак, мы здесь ненадолго, буквально на несколько дней, — начал оправдываться Гоголь, словно в чем-то был виноват. Но встретившись взглядом с Тесаком, Николай замолкнул. Ему показалось вульгарностью сейчас говорить слова сочувствия по поводу гибели Бинха, ведь каждый, должно быть, выразил это сочувствие, и одинаково безликие слова давно потеряли свой смысл. Но Тесак всё продолжал смотреть на него так же пристально и по-собачьи преданно. — Что стряслось? Ты…       Тесак только махнул рукой.       — Т-так ведь я после… Как Александра Христофоровича не стало-то, так я совсем зарылся в дела. Да ещё недуг у нас в селе завёлся, дивчин изводит и казаков…       Тут Тесак опасливо замолчал, понимая, что сказал лишнего. Николай поспешил подбодрить его. Он знал, как важна поддержка человеку, попавшему в такую ситуацию, а Тесак явно был таким человеком. Весь его вид выдавал крайнее отчаяние, в котором он находился, без боли и не взглянешь. Казалось, новому управляющему и по совместительству главе управления полиции нужна была моральная опора, и потому, услышав успокаивающие слова Николая, он тут же отбросил все подозрения на его счёт и начал говорить, ничего не умалчивая. Гуро все это время стоял рядом и смотрел куда-то сквозь Гоголя, а может и на него.       — Отец Варфоломей говорит, мол, б-бесы всё это. Но я-то знаю, что н-не совсем то бес, а Лихо это. Злобно оно, — Тесак поежился, словно наяву увидел нечисть, — да извести никак его не можем. Зря вы в такое время приехали…       — Ничего не зря, — перебил пречитания Тесака писатель, при этом кинув выразительный взгляд на Гуро. Тот, заметив взгляд, тяжело вздохнул, но этот вздох значил хоть и не полное, но согласие. — Мы вам поможем.       Радость Тесака трудно было описать словами. Его глаза заблестели, как прежде, в них появилась жизнь и надежда на лучшее. Щеки порозовели, и, казалось, Тесак готов был кинуться с объятиями сначала на Гоголя, а потом и на Якова. Но чувство приличия взяло верх, и, ограничившись горячими словесными благодарностями, управляющий успокоился.       — Ох, чего же я вас держу н-на улице-то, — спохватился Тесак и крикнул девушке-хозяйке:       — Олеська, приготовь господам комнаты! А в-вы пока ко мне проходите. Давайте, посидим в-вместе, у меня как раз доктор там… — Ну-с, пойдёмте, — мрачно процедил сквозь зубы Яков. Гоголь просто радостно кивнул.       Мужчины направились к хате Тесака, но вдруг Николай почувствовал, как всё внутри него, словно пронзило острым копьем, и что-то ударило в спину. Все существо писателя на три коротких мгновения охватил совершенно животный страх, который он не в силах был контролировать. Пересилив себя, Гоголь медленно повернулся в сторону леса. И на какую-то долю секунды увидел его.       Из-за тёмных стволов виднелся чёрный неясный силуэт. И в темноте леса у него горел лишь один глаз.

      Рассказ о Марие оказался достаточно красочным. Алексей подробно поведал обо всех пытках, которым они подвергли ведьму, чтобы та выдала им секрет бессмертия. Мария, разумеется, этого не сделала — эта часть рассказа для Алексея была самой неприятной. Но кое-что она всё же сказала под особенно жестокими пытками. И этим самым «что-то» был тайный путь к, без сомнения, не менее тайному месту сборища всех ведьм. По словам Марии, путь этот пролегал под одним старым поместьем, некогда принадлежавшим Виельгорскому. В этом же поместье и был потайной вход. Точное его местонахождение ведьма не назвала, но и этих сведений было достаточно. Алексей за разговором как раз вёл членов Братства к этому особняку. В тайне масон был даже рад такому стечению обстоятельств: останься он один на один с ведьмой, умер бы быстрее, чем взмолился о пощаде. Оставшись без нормального оружия, Алексей представлял из себя живую мишень для всевозможной нечисти. Та ведьма, которую он так удачно обезвредил ножом, была отнюдь не низшего уровня. Повезло с ножом, очень повезло.       Лермонтов не доверял масону от слова «совсем». Юный поэт не понимал смысла действий Алексея, не мог слушать его витиеватой речи, и потому возненавидел его всей душой. С ним будет сложно, думал Карнивальд, но придётся как-то выстраивать отношения, ведь им необходимо сотрудничать. С Пушкиным, тем не менее, было сложнее. Продолжая свой занимательный и информативный монолог про Марию и тайные пути поместья Вильегорского, Алексей пытался проанализировать реакцию Александра, понять его отношение к откровениям. Но все попытки были тщетными: Пушкин только вежливо кивал, иногда вставляя саркастичные комментарии и тихо делясь свои мнением с Михаилом — но и только! Нельзя было понять, верил ли поэт информации или нет, слепо доверял масону или внимательно следил за каждым его движением. Эта неопределённость пугала и злила Алексея. Но делать нечего, дело не ждёт. Карнивальд пообещал себе тщательно изучить Пушкина и постараться понять его, а с Лермонтовым попытаться поладить.       Идти до поместья было далеко, и потому, по обоюдному согласию, они решили поймать экипаж. Но вышло это у них далеко не сразу. Пришлось пройти несколько километров под удивлёнными взглядами прохожих. Действительно, выглядели они (что масон, что члены братства) не лучшим образом: с пятнами сажи на одежде, поцарапанные и пахнущие гарью. Дамы спешили отвернуться и возмущённо шептались между собой, прилизанные денди ограничивались презрительными взглядами, а некоторые господа не скрывали снисходительного сочувствия. Благо, экипаж был пойман. Кучер выслушал, куда надо ехать, и кивнул, как кивнул бы любому, но на лице его отразился скептицизм.       Поместье Вильегорского встретило охотников за нечистью мрачным величием, напоминая надменного графа, почерневшего от своего одиночества и эгоизма, умирающего, но смотрящего на любого гостя со смесью снисхождения и презрения. По классике жанра на деревьях мёртвого сада сидели вороны; но так же тут были и воробьи с голубями. Но птицы не издавали ни звука, только шелестели крыльями и опавшей золотистой листвой, в которой рылись в поисках еды.       Двери поместья оказались запреты, но Карнивальд довольно быстро решил эту проблему. У него был ключ, который, как он выразился, подходил к любым замкам масонского производства. Внутри поместье оказалось не таким запущенным, каким выглядело снаружи, что только подтверждало правдивость слов Алексея о тайных собраниях и Тайных ходах. Богатая обстановка в английском стиле: с изящными канделябрами, толстыми чёрными перилами на завинченной лестнице посреди широкого круглого зала, массивная люстра под потолком, на которой, нахохлившись, сидели воробьи. На почерневших стенах висели рамки для портретов, явно сделанные на заказ, каждая в единственном экземпляре. Вот только странность: самих портретов либо не было, либо лица стерлись от времени — никак не удавалось распознать личность изображённого. В некоторых пустых рамках виднелись тонкие паутинки, в которых беспомощно обвисли мошки. В круглом зале не было ничего особенного. Взор привлекал только потухший камин с мраморными сфинксами по бокам, золотая клетка без птицы внутри и потрескавшееся зеркало, мутное и грязное, точно его веками не протирали.       — Мы можем остановиться на втором этаже, — сообщил Алексей, — там есть свободные комнаты. Мы используем их, когда приходится находиться здесь довольно долгое время.       — И ты утверждаешь, что тут нет никакого подвоха? — Лермонтов остановился посреди зала, равнодушно осмотревшись по сторонам, и вместе с тем в его цепком взгляде угадывался настоящий охотник. — Какие гарантии?       Алексей нахмурился, сжал губы в тонкую белую линию, лицо его приняло вид змеиный, хищный и даже отталкивающий. Все черты в облике Карнивальда обострились и весь он стал каким-то острым, состоящим из углов. Подобные моменты не играли на пользу масону, и он, как мог, старался избегать их.       От ответа Алексея избавил Пушкин. Он деловито осматривался, чувствуя себя вполне свободно в этом поместье и, казалось, совсем не разделял подозрений своего напарника.       — Господин Карнивальд не имеет резона обманывать нас; я считаю, мы должны послушать его совета и немного передохнуть, а затем начать исследование тайных коридоров, — сказав это, Пушкин повернулся к Михаилу и послал ему нежную улыбку, от которой Лермонтов побледнел, — Михаил, не переживайте вы так, только нервы себе портите. Будьте милосердны к желанию Алексея сотрудничать!       — Был бы он сам к кому милосерден, — пробормотал юный поэт. Он оказался совершенно растерян от такой нежной улыбки, посланной ему Александром. Растерян, сбит с толку, выбит из колеи и обезоружен. От взгляда наставника хотелось провалиться сквозь землю, сквозь этот чёртов мраморный пол, лишь бы унять бешенное сердцебиение и восстановить сбившееся дыхание. Лермонтов не умел краснеть, но вместо этого отчаянно бледнел; сейчас его кожа походила на мел, которым чертят магические круги. Именно в таком магическом кругу себя и чувствовал Михаил: вроде бы и защищён, но отрезан от путей отступления, стоя лицом к лицу с опасностью. Вот только эта самая опасность для юного члена братства пока что не сильно отличалась от опасностей, исходящих от тех же ведьм или другой нечисти.       Лермонтову не нравились взгляды Карнивальда на Пушкина. Ему не нравилось то, как запросто масон общался с великим поэтом, и, что самое главное, как запросто ему отвечал сам Пушкин. Вульгарные речи врага вызывали у Михаила отвращение к самой персоне Алексея. Но еще больше злило, что Александр, отчего-то, верил масону. Причину выяснить Михаил не мог, а спросить не доводилось случая. Тогда Лермонтов нападал открыто — и получал отпор уже от самого Пушкина. Это ранило получше сабли.       Почему так получается?       А чёрт его знает, этого Пушкина. Его не понять, а сам он не говорил — так почему его нужно уговаривать? И Михаил решил промолчать в очередной раз, но все же не переставал наблюдать за Карнивальдом, дабы тот не натворил чего.       Поднявшись по скрипучей лестнице вслед за масоном, все трое оказались на втором этаже, отделанном не менее искусно и изысканно, чем первый. На стене висел обгоревший гобелен, на котором можно было рассмотреть очертания странного животного с чёрной шерстью, щупальцами и круглыми белыми глазами. Столь неприятный глазу рисунок был, наверняка, не зря сожжен. Или это всё же случайность?       Как и обещал Карнивальд, свободных комнат было много, и всё они оказались одинаковыми. Дизайн незамысловатый, но сделанный рукой мастера: старые столы с резными ножками из чёрного дерева под тонким слоем пыли. Окон не было — только декоративный витраж на стене в виде треугольников. В фарфоровой вазе стояли засохшие хризантемы. Карнивальд расположился в крайней комнате, Пушкин и Лермонтов — в соседних. На осмотр ушло немного времени.       Михаил не понимал, как Александр мог так спокойно сидеть в кресле в своей комнате, когда они были так близки к разгадке. Несомненно, это поместье, пропахшее масонством, так или иначе связано с женским Орденом. Вполне возможно, что ведьма, поджегшая дом, в котором сгорел Мельков, не раз бывала здесь. К уже имеющимся проблемам проблемам добавилась ещё и Мария — ведьма, которую Гуро так успешно вывез из Диканьки. Лермонтов не очень много знал о ней, но предполагал, что о ней осведомлен Пушкин, а этого было достаточно. Было вообще достаточно всего Пушкина. Михаил верил ему: каждому слову, каждому действию, и очень ревностно относился к каждой вежливой улыбке Александра, обращенной к Карнивальду, к тому, как широко, по-змеиному улыбался масон в ответ.       Стемнело очень быстро. Лунный свет просачивался сквозь окна поместья мутной, густой субстанцией. Путники разожгли пламя в камине: оно, заново рождающееся, ещё совсем маленькое, начинало медленно пожирать древесину. В отблесках огня лицо Пушкина казалось Михаилу ещё более нежным, чем раньше. Хотелось положить руку на его шею, чтобы… Боже, чтобы что! Нет, нельзя было допускать подобных мыслей, нет. Но почему-то странные образы все чаще и чаще парализовывали сознание, заставляя стискивать до боли зубы и сдерживать себя изо всех сил. Но этот проницательный взгляд!.. О, создавалось ощущение, будто Пушкин всё знает — более того, смеётся над этим. Но такого просто быть не может. Пушкин не умел лгать и лицемерить, только не он. Михаил был непреклонен в своих рассуждениях.       — Ну что же, господа, — масон выдержал торжественную паузу, — я готов рассказать вам о Тайных ходах в обмен на помощь в поимке ведьмы. Идёт?       — Они находятся здесь, эти ходы? — вместо согласия быстро спросил Михаил, с презрением кривя губы, когда масон покачал головой.       — Сначала обещание.       — Хорошо, — выпалил юный лирик, лишь бы скорее отделаться от необходимости общения с Карнивальдом. Липкий взгляд последнего заставлял содрогаться. — Обещаем. Рассказывайте!       Пушкин молча кивнул, соглашаясь со словами напарника. На мгновение их взгляды встретились — Лермонтов предательски побледнел и отвернулся. Этот жест был непонятен Александру, и он пообещал себе обязательно узнать у Михаила, что его обидело.       — Итак, отвечая на ваш вопрос, да, они здесь. Для этого нужно всего лишь дождаться полнолуния и момента, когда луна будет в наивысшем своём положении.       — И чем это поможет? — вопросительно изогнул брови Пушкин и иронично улыбнулся. — Свершится магия? — Почти, — сухо ответил Алексей, но через секунду оживился и указал рукой на витражное окно. — Глядите, осталось немного! Нам несказанно повезло!       Сквозь цветные стекла другого окна свет почти не просачивался; но вот чудо, когда луна оказалась на определённой высоте, её луч, словно острый меч, прошёл сквозь один из витражных рисунков, отразился в мутном зеркале и… И просто упёрся в стену. Ничего не понимающий Михаил угрюмо осмотрел всю траекторию луча — никакого смысла! Он был готов уже обвинить Карнивальда в мошенничестве, как вдруг прикусил язык: а Пушкин-то молчал! Может, он что-то понял?       Александр медленно встал и, обменявшись с Лермонтовым настороженным взглядом, направился по направлению луча. Дойдя до зеркала, он на всякий случай внимательно изучил его, словно настоящий детектив. А затем подошёл к стене, в которую упирался луч, долго и задумчиво осматривая её. Михаил хотел возразить, но не посмел тревожить наставника раньше времени и мешать ему. Наконец, когда терпение Лермонтова почти иссякло, Пушкин потянулся к стене и надавил на место, где луч соприкасался со стеной. Сначала ничего не произошло, но спустя мгновение послышался шум и скрежет — стена начала менять свою форму, раздвигаясь в стороны и осыпая песком и пылью всех, кто находился поблизости. Наконец трансформация закончилась. Вместо цельной стены, ровно по центру места, куда указывал луч, разверзся проход: тёмный, узкий, пахнущий могильной сыростью. Он напоминал проход прямиком в Ад; если бы человек был способен возвращаться оттуда, он непременно именно так бы и описал сей коридор.       Михаил не заставил себя долго ждать, в мгновение ока он подскочил к Пушкину, чтобы, если что, моментально помочь. Но помощь и не требовалась. Из прохода не лезли монстры и не доносилось никакого шума. Только тишина и холод.       — Что ж, друзья, — Карнивальд медленно встал и тоже приблизился к проходу, не сводя при этом внимательного взгляда с Лермонтова. В этом взгляде сочеталось всё: торжество, предвкушение и насмешка.       — Вот мы и нашли Тайный коридор.