8 сентября 1826 г
Осенняя дорога оказалась в разы длиннее, чем он представлял. Унылый вид заставлял сердце сжиматься, а душу — страдать. Серость города давно не казалась ему настолько утомительной и мрачной, такой неживой, окаменевшей, ссутулившейся и мёртвой. Воздух застыл: ни птичьего щебета, ни шума ветра. Он дул тихо и беззвучно, словно стараясь не мешать другим. Словно он давно подчинился тем, кто сейчас ждал Пушкина в Москве. Оторвав свой взгляд от созерцания осеннего города, поэт угрюмо, исподлобья посмотрел на сидевшего напротив него высокого мужчину в ярком пальто вырвиглазного алого цвета. Он, казалось, не спал всю дорогу. Когда бы Александр ни взглянул на него — тот смотрел своим орлиным цепким взглядом прямо на него. И молчал, сжав губы в тонкую белую линию, похожий на грозную каменную горгулью с темными пронзительными глазами. Пушкин поначалу пытался заговорить, но всё время натыкался на стену непрерывного молчания. Тогда ссыльный поэт сдался. На самом деле, находясь в Михайловском, он уже не ждал, что за ним кого-то пошлют. Здесь было одиноко, грустно, сердце ныло от тоски, а стихотворения отражали весь этот негатив. Этого Александр позволить себе не мог — он стал реже писать, а если начинал, то в исключительно хорошие дни. Осень была для писателя спасением: её красота поражала больше, чем красота любой светской барышни. Чего стоят белые руки аристократок, если осень есть сама царица, убранная в широкое пышное платье золотого и багряного оттенка! Смотришь на её красоты, смотришь, а наглядеться не можешь… И вот в один из таких дней в Михайловское приехал экипаж. Вопреки всем надеждам на посещение друзей, Пушкин быстро понял, что дружеским визитом здесь и не пахнет. Двери экипажа открылись, и из него вышел высокий среднего возраста человек в красном пальто. Цвет этот Александру уже тогда начал резать глаза, смотреть долго на такое было неприятно. — Здравствуйте, Александр Сергеевич, — с учтивостью проговорил мужчина, и в его глазах мелькнуло что-то на подобии уважения, — вас изволили миловать-с. Требуют в Москву. Соскучились уже, небось, по Москве да по столице? — Да и здесь виды не хуже, — в тон ему ответил Пушкин. Всё предположения обрели реальную основу. Ссыльный поэт знал, что навсегда его здесь не оставят — слишком уж это было бы скандально, а власть страшится собственных решений. Не зная, когда это свершится, Пушкин точно знал, кто приедет за ним: фельдъегерь, присланный самим государем. Он видел уже таких. То были напыщенные петухи, распушающие свои холеные перья перед ссыльными или другими провинившимися, а пред царём лебезящие, лепечущие оправдания и доклады. Александр мог определить фельдъегерей за версту, стоило ему посмотреть на их лица, полные пустой надменности. И, конечно, этому узнаванию способствовал и их мундир, который они с неизменной гордостью носили. Мужчина в красном отнюдь не походил на фельдъегеря. На нём не было мундира и той печати разврата, что носили все вышеупомянутые. Лицо его не выражало ничего, кроме насмешливости и холодной непроницаемости. От этого типа веяло чем-то опасным, и Александр сразу почувствовал, как противится его душа общению с таким человеком. Вещи были собраны быстро: особенно ничего и не было, кроме большого количества исписанной и испорченной разводами чернил бумаги. Пушкин имел странную привычку не выбрасывать испорченные листы, храня их как напоминания о неудачах. Погрузив багаж, поэт устроился в экипаже напротив мужчины в красном и карета тронулась. По мере приближения к Москве чувство тревоги в сердце поэта всё нарастало и нарастало. По словам того же господина в красном (который даже не удосужился представиться), экипаж мчался прямиком к государю. Зачем? Для чего? Ответ смутной тенью рябил в мыслях: для того, чтобы потушить писательский пыл, чтобы предотвратить написание произведений с вольнодумными мыслям. Якобы, это только людей добрых беспокоит почём зря. И хотелось бы прямо сказать, что не это заставляет людей роптать, совсем не писательские строки, а непонимание народа властью. И непонимание это истекает кровью, как раненый зверь. И Россия воет из-за этого: она жаждет излечиться, но не может, пока в её крови копошатся вредители. Вопрос только — кто же эти вредители? — Думаете о будущем, Александр Сергеевич? Поэт резко вынырнул из своих размышлений, проклиная свою привычку, погружаясь в мысли, ускользать из реальности. Чёрные омуты смотрели на него изучающе. Это было неприятно: создавалось ощущение, что он, словно эксперимент учёного, наблюдается под микроскопом. И этот учёный в любой момент может направить на него луч солнца, что сожжёт писателя заживо. — Возможно, — отрывисто ответил Александр, стараясь придать голосу как можно больше сухости и тем самым дать понять собеседнику, что совершенно не хочет говорить на эту тему. Но мужчина в красном либо действительно не понял намёка, либо не хотел его понимать. — И каким оно вам представляется, позвольте узнать? — Радостным и продуктивным. Надеюсь порадовать людей своими новыми творениями. — Может, вам захочется поменять тематику. Вы не думали об этом? Например, вы могли бы написать что-то мистическое. Пушкин отрицательно покачал головой, жалея, что вообще стал отвечать. — Не думал и не буду. — А знаете, — неожиданно разговорился мужчина в красном, улыбнувшись почти искренне, — помню я такую историю, недавно это было. Один неугомонный паренёк все хотел деньги иметь, да не просто монеты, а много, по тысяче! Ну так вот, узнал он про загадочную карту игральную, что помогает всегда быть в выигрыше, и… Что бы вы подумали? Убил из-за неё бедную старушку! — И что в этом таинственного? — скептично спросил Александр, тем не менее внимательно слушая собеседника. — Так ведь не всё так просто! Мы, конечно, поймали наглеца, но пришлось отдать его в лечебницу вместо достойного наказания. Лепетал всё, мол, карта волшебная была, а после проигрыша она оборотилась в Дьявола. Вот так-то! — А карта что? — не удержался от вопроса поэт. Мысленно он для себя отметил, что эта ситуация даже могла бы неплохо смотреться в виде повести какой-нибудь, или кусочка чего-то большего. Мужчина в красном пожал плечами. — А что карта? Пропала, будто и не было её. Да и пусть: мало ли, что она несла… О, вот мы и приехали! Радуйтесь, Александр Сергеевич, вы наконец в городе! С этими словами мужчина открыл дверь экипажа и вопросительно посмотрел на Пушкина. С тяжёлым вздохом поэт вышел следом. Карета осталась на месте, лишь лошади недовольно фыркнули. Длинный коридор всё не заканчивался и не заканчивался. А может, поэту это лишь казалось, он слишком привык ассоциировать всю эту царскую отделку с выговорами и негативом. Каждый шаг, казалось, длился вечность, а несколько шагов — ещё больше. И эхо их напоминало звук смертного приговора, пение гильотины, которая ждёт свою жертву. Лестница, ведущая наверх, в сознании поэта обернулась спуском в ад, и это было почти истиной. Мужчина в красном шёл следом и казался более напряжённым, чем был в экипаже. Разговор с государем вёлся за закрытыми дверями и стал самым худшим воспоминанием писателя. Царь был учтив и вежлив, как лев с шакалом, но в его вежливости сквозил такой холод, что впору было взвыть. Да, при разговоре Пушкин чувствовал себя именно шакалом. Не потому, что по существу был им, а потому, что ощущал слишком ясно: противопоставить ему нечего. Новоиспеченный государь дал понять свою позицию и даже сообщил о том, что всё теперь будет печататься через него, что он будет личным цензором Пушкина. Только сам Александр в это мало верил, но всё же удосужился принять вид польщенного человека. Раскланявшись, поэт поспешил удалиться, но у дверей его ждал новый сюрприз… И сюрприз этот имел вид невысокого человека с пышными бакенбардами, зализанными на висках волосами и водянистыми серыми глазами. Мужчина был облачен в мундир, на котором висели ордена, а на руках красовались белые перчатки. Пушкин так бы и прошёл мимо, если бы мужчина в мундире не остановил его. — Милейший Александр Сергеевич, куда вы так торопитесь? Уделите мне внимание, прошу! — Я весь во внимании. — Моё имя Александр Христофорович Бенкендорф, должно быть, вам известное. Я представляю интересы государства, и потому спешу к вам на помощь. Я прекрасно осведомлён, что вы только что из места ссылки, и, я так полагаю, вам не терпится начать творить. Но я убедительно прошу вас: подождите! Государство нуждается в ваших талантах в несколько иной среде… — В какой же именно? — перебил Бенкендорфа Пушкин, предчувствуя неладное. Бенкендорф неприятно улыбнулся, придавая своему пресному выражению лица ещё больше отвращения. — Ваши таланты нужны нашему Тайному Обществу, если вы понимаете, о чём я. Вы можете послужить на благо Родине, да ведь и государю приятно… Он в вас так верит. Я не сомневаюсь, — тут Александр Христофорович сделал выразительную паузу, — что вы хотите оправдать его доверие. Пушкин открыл было рот, чтобы возразить, но впервые не нашёл слов для этого. Его не столько возмутило предложение, сколько эта простая наглость человека, не сомневающегося в выборе поэта. Как-будто он не предлагал, а резюмировал факт. У Бенкендорфа не было других вариантов исхода разговора — это было видно в его глазах. И со свойственным ему желанием противостоять всему и вся, Пушкин озвучил свой ответ: — Откажусь, благодарю покорно. — Откажетесь? — эхом повторил Бенкендорф, а потом нахмурил свои тонкие блеклые брови, позволив теням рельефно лечь на его сморщенный лоб. — Но, позвольте, это же глупо! С нашей помощью вы можете… — А могу и без неё, — мягко, но уверенно перебил поэт, — ещё раз приношу свои извинения. Или я не извинялся? Что же, тогда прошу прощения, мне нужно спешить! И, не обращая внимания на непонимающе-гневный взгляд Бенкендорфа, кудрявый лирик направился к выходу легкой походкой. Но на душе у Пушкина легко не было: этот разговор, короткий, но полный чего-то негативного, заставил поэта почувствовать свою «клетку» более явно. Здесь, освобожденный от ссылки, он был ещё менее свободен, чем в Михайловском. Это всё равно, что вольную птицу пересадить из одной клетки в более красивую, но менее просторную. Там за птицей будут наблюдать сотни любопытных, наглых глаз, смеющихся и не ценящих голосок птички, которой так хочется полететь… И Пушкин думал, часто думал с того самого момента о том, почему же люди считают, будто в неволе птичья песня должна быть весёлой. В клетке невольница и умрёт: такова судьба всех заточённых. Пушкин ещё не знал, какой будет его предназначение, не знал, что навеки свяжет свою жизнь с тем, чтобы вопреки царю спасать христианские жизни от нечестивых. Не знал поэт и того, что его отказ будет носить судьбоносный характер и станет чуть ли не главной причиной ненависти главного жандарма России к нему. Тогда, восьмого сентября, появилась первая трещина, означающая большое разрушение извне. Около выхода Александр всё же позволил себе обернуться. Просто так, без умысла встретиться с кем-то глазами — и встретился. Чёрные омуты смотрели вслед поэту изучающе, холодно, но не враждебно. На какую-то долю секунды Пушкин даже подумал, что этот странный мужчина в красном догонит его, не будет уговаривать, но что-то явно скажет. Однако Бендкендорф позвал мужчину в красном за собой, и тот ушёл, унося вслед за собой вихрь будущей ненависти и непонимания. Пробуждение оказалось не из лёгких — Гуро это почувствовал, едва только открыл глаза, и свет стеклом резанул по ним. Голова отозвалась резкой болью, словно сам чёрт царапал её изнутри. Мысли, однако, получилось собрать в кучу сразу. Первым делом, когда глаза привыкли к свету, проникающему сквозь проём без двери, Гуро попытался определить состояние своего организма. Вроде никаких травм не было, кроме пары царапин и… И одной глубокой на тыльной стороне ладони. Она уже не кровоточила, только пульсировала, стягивая запекшейся коркой кожу. Царапина не выглядела страшно, но, кажется, слегка воспалилась: кожа вокруг приобрела тёмный оттенок, и от неё паутинкой расходились чёрные тонкие следы. Следователю понадобилось три секунды, чтобы вспомнить о том, кто эту царапину ему оставил, и трижды проклянуть всех писателей. Всех до единого. Яков знал об адских псинах не так много. В своё время он избежал встречи с ними и наивно полагал, что больше и вовсе их не увидит. Только вот псы не приходят, когда и куда им вздумается, их всегда направляет чья-то рука. И Гуро очень сильно не нравилось, что рука эта направлена на него. Яков просто не мог поверить, что выйдя победителем после битвы с Всадником, он мог пасть жертвой очередного мщения, Немезиды с острыми когтями, целящейся своей цели в глотку. Момент — и кровь станет её новым бальным платьем, а то, что останется от жертвы, пойдёт на съедение псам. Они давно устали рвать грешников, им нужны свежие души. Руку, чтобы не раздражать рану лишний раз, следователь аккуратно перевязал платком и наконец обратил своё внимание на Гоголя. Молодой писатель прислонился спиной к деревяшкам и, похоже, спал. Дыхание было неровным, прерывающимся, точно лирику снился неспокойный сон. Веки подрагивали, но сомнений в том, что Гоголь спит, не было. Чёрные волосы растрепались, так что юноша напоминал воронёнка, распушившего свои перья. Он был безобиден, как и любой спящий человек, а потому — наиболее уязвим. И эта беззащитность колола душу, скребла совесть. Оглядевшись по сторонам, Гуро поднял с пола обломанную острую палку. Её конец обломался так остро, что напоминал кол. Ударь им — и жертва умрёт мгновенно, почти без мучений. Рука сжала деревяшку так сильно, что в кожу вонзились занозы. Один сильный удар может решить все проблемы следователя, нужно только решиться. Яков тихо, как зверь, охотящийся на крупную добычу, подошёл к спящему писателю, решительно занёс руку с «колом» над ним, и… … И жестокая совесть решила дать о себе знать, показывая свои горящие праведным гневом глаза. Она невидимой хваткой сжала руку Гуро, не давая ей опуститься и уничтожить жизнь Николая. Яков ненавидел её, считая давно почившей в озере его пороков. Но вот, совесть восстала против него и с пылающим взглядом противилась убийству, как богиня справедливости на страже закона. Масон сопротивлялся ей изо всех сил и ничего не мог предпринять — такая борьба была для него в новинку. Привыкнув к тому, что рука его направляема смертью, Яков не видел в самом убийстве ничего ужасного, только если это не бесцельное убийство. Тогда оно, разумеется, наказуемо, тогда и только тогда. Палка упала на пол, а потом раскололась надвое под ударом сапога. Яков поморщился от шума и ещё раз с отчаянием взглянул на Гоголя. Для следователя оставалось загадкой, почему его совесть проснулась именно сейчас, почему убить юношу оказалось сложнее, чем он предполагал. Может то, что писатель охраняем и небесами, и преисподней — самая настоящая истина. Как иначе объяснить его неуязвимость, следователь не знал. И, наверное, знать не хотел, как не хотел и делать того, что было нужно, что будет нужно… — Да к чёрту тебя, — тихо прорычал масон в пустоту, стараясь больше не смотреть на юношу. Напряжение достигло точки кипения: Яков решил не испытывать больше судьбу и стремительно вышел за пределы церкви, возле которой больше никого не было. Небо затянуло серой пеленой, сквозь которую, напрягая все силы, едва просачивался солнечный свет. Грузные тучи угрюмым стадом барашков мчались по небесной глади в поисках пастуха, пугая птиц. Мелкие птахи спустились на деревья и только изредка чирикали, как будто тайно переговариваясь друг с другом. Птицы покрупнее кружили невысоко над землёй, молча и величественно, как в последний раз. На жухлой траве выступили капли росы, хрустальные и чистые, как слёзы утра. Не зная зачем, Яков поднял с земли пестрое перо и покрутил в руке. На блеклом свету перышко отливало лазурью и выглядело бы прекрасно, если бы не грязь на нём. Отнюдь не являясь философом, Гуро совершенно неожиданно для себя стал сравнивать это маленькое перо с писателем. Вот оно, не со своими «братьями», одиноко лежало на траве, ждало, быть может, когда его поднимут и украсят им что-то — или выбросят, что скорее всего и будет. Запачканное грязью оно никого не привлекает, но стоит его очистить и лазурь ослепит вас, заставит потерять голову и обязательно вставить в дамскую шляпку. И Il est magnifique, оно выглядит потрясающе, освежая собой женский туалет. Но кто догадается очистить грязь, кто додумается посмотреть, что под ней, обнаружить красоту под невзрачностью и убожеством? Перо полетело на землю, вращаясь вокруг себя. Оно замерло почти в том же месте, где и лежало раньше — только блестело теперь по-другому. Грязи больше не было: кто знает, может, его и подберут снова. Яков обошёл церквушку два раза, и все два раза не обнаружил следов опасности. О прошедшей ночи напоминали лишь следы от когтей на стенах и пепел. Псы не оставили отпечатков лап, как настоящие звери, а просто исчезли, канули в Ад, откуда и пришли. Но Гуро не сомневался в том, что они ещё дадут о себе знать, как и, впрочем, та, которая их послала. Перед тем, как вернуться обратно в церковь и разбудить Николая, следователь небрежно кинул взгляд на кладбище и поражённо застыл. Кресты почернели и покосились, некоторые даже упали и сломались. Один крест и вовсе обгорел, как будто к нему приложили свечу. Кто учинил эти беспорядки было понятно, но Гуро все равно заинтересовался. Эта заинтересованность основывалась на его знаниях об адских псах, и, как гласили книги, эти монстры не боялись последствий от взаимодействия с надгробиями и крестами. Не секрет, что иконы, кресты и прочие церковные принадлежности выродки преисподней не любили, но чтобы вот так обгореть, задевая их? Это определённо что-то новое, стоит вынести это на обсуждение, как только он вернется, подумал масон, заходя в церковь. Там же он увидел Гоголя, уже проснувшегося и внимательно рассматривающего белую линию круга. Он проводил по нему пальцами, хмурился и отдергивал их, словно от огня. Николай услышал шаги следователя и посмотрел на него. Чистый взгляд его помрачнел; Гоголь встал и сделал было шаг навстречу Гуро, но передумал идти дальше и остановился. — Откуда вы знали, что здесь безопасно? Внезапный вопрос удивил следователя, но и только. Он пожал плечами, сделав вид, как можно более беззаботный и даже равнодушный. — Вы уже забыли, что во время своего отсутствия я не просто так по лесу бродил, — с оттенком насмешливости ответил Яков, — решил проверить и церковь на всякий случай после того, как вы тут в ней… нашумели. — Я имею в виду, откуда вы про круг знали? Или Бенкендорф учит вас и такому? Что же, честь ему и хвала! — А вы, Николай Васильевич, не разоряйтесь речами понапрасну. Это знание пригодилось мне и, прошу заметить, спасло нам жизни. Николай неуверенно кивнул, явно не желая сдаваться. Однако то, что Гуро знал о круге, действительно оказалось невероятно полезным. И всё же отогнать от себя подозрения для писателя казалось невероятно сложной задачей, решать которую он не торопился. Впрочем, подозрения эти имели весьма твёрдую почву, и вкупе с непостоянным, часто меняющимся характером Гоголя выливались в вопросы, требующие немедленного ответа: была ли ситуация с чудовищами подстроена или Гуро действительно ничего не знал и действовал спонтанно? Правда ли он узнал о круге только после пришествия Вия, ибо знал о нём давно? И, наконец, почему спас? Последний вопрос особенно волновал писателя, но узнать об этом напрямую… А, впрочем, почему нет? Ведь истина всегда требует своего обличения — так почему бы не подсобить ей? — Почему вы решили спасти мне жизнь? Выражение лица Якова с насмешливого быстро сменилось на мрачное. Сжав губы в тонкую линию, он с досадой процедил: — Это сугубо в целях выживания. Как думаете, одному мне было бы легко? У вас всё же дар. Или вы его растратили? А, может, наоборот приумножили? — Я не пользуюсь им, — угрюмо ответил Гоголь, — и никому не советую прибегать к тёмным силам. — От натуры своей отказываться грех, вы знали, Николай Васильевич? — Грех думать, что выбора нет, когда он есть всегда. Гуро раздражённо фыркнул на слова писателя, но спор дальше развивать не стал. Самоуверенные ответы Гоголя донельзя злили Якова, что он уже жалел, что не зашиб его палкой. Но что было, того не воротишь. Для себя следователь решил так: уедут они вместе в Петербург, а там он Гоголя Бенкендорфу и сдаст… Получится идеально — и сам не запачкает руки, и задание выполнит. — Надо идти. Если вы не хотите снова встретиться с теми милыми собачками. Николай кивнул. Очевидно, он сам уже думал о том, как и что делать дальше, и потому спорить не стал. В последний раз окинув взглядом церковь, внутренности которой были окончательно разворочены, писатель вышел вслед за Гуро. — Дойдём до села, а там, как и планировали, — проговорил на ходу Яков, — разойдемся. — А вы повторяетесь, Яков Петрович, — улыбнулся краем губ Николай и пожал плечами на вопросительно-угрюмый взгляд масона. — Вы мне тогда тоже говорили, что разойдемся, и вот, мы снова встретились. — Не мы. Вы сами пришли к нам… Вернее, нет — вторглись! Да, именно это вы и сделали с вашим многоуважаемым Александром Сергеевичем. — Позвольте, но вы сами не шли на контакт. Бенкендорф и вовсе стал давить на Александра Сергеевича не своими руками, законом прикрывался ловко. Да только он закон сам не чтит. — Я попросил бы вас… — Яков Петрович, вот ответьте честно, — Гоголь вдруг резко остановился, поворачиваясь к следователю, и посмотрел ему в глаза с оттенком сомнения, но без робости, как бывало раньше, — вы у Бенкендорфа зачем? Я имею в виду, по доброе воле, или по-иному попали? Масон остановился чуть подальше от Гоголя, но услышав вопрос, ощутил желание оказаться ещё дальше, или же подойти и задушить лирика своими же руками. И второй вариант не казался таким уж нереальным. Возмущение Якова не отразилось на его лице, но сполна полыхало в глазах. Казалось, вопрос, как выстрел в толпе, был той отправной точкой, после которой нельзя оставаться без действий, без эмоций и сожалений. — Николай Васильевич, вам не кажется, что это чересчур? — Чересчур правдиво для вас? — уточнил Николай. Он выдержал гневный взгляд следователя спокойно, лишь устало покачав головой. Яков, плюнув в сотый раз на субординацию, подошёл вплотную к писателю, выискивая в лице последнего страх или сожаление за сказанное. Увы, ничего этого Гоголь не испытывал. — Я служу интересам государства, как служит им и уважаемый Бенкендорф, — с расстановкой произнёс Гуро, — и если вы будете мешать нам… — Убьете меня? На этот спокойный вопрос масону ответить было нечего. Он молча отвернулся и продолжил путь к селу, стараясь не прислушиваться к шагам позади. Гоголь нагнал следователя и стал идти рядом, задумчиво всматриваясь в носки своих сапог. Писатель и виду не подал, что совсем неудовлетворён ответом оппонента, и что, была бы его воля, так и не шёл бы в село вовсе, оберегая своё сознание от прошлого. И все же, глядя на Гуро, писатель невольно окунался в это прошлое, соприкасался с ним, терпя страшную боль и… наслаждение от этой боли. Нормальный человек так бы не сделал, думал Гоголь, но страшно ошибся бы. Человек по своей природе склонен к самоистязанию и насилию над другими. С самого своего начала он занимается этим: ест запретный плод, чтобы страдать, и отдаёт плод другому, чтобы страдал и он. Принося это в мир, человек буквально варится заживо в этом котле страданий, который он сам и подогревает. Николай свой котёл выбрал давно — жаль, он осознавал это только на подсознательном уровне, отрицая в реальности. Николай видел в Гуро олицетворение греха, и потому убеждал себя, что следователь опасен. Впрочем, он был прав, за исключением одного: людей тянет к греху всегда. Абсолютно всегда. За холмом показались очертания хутора, а за ним и другие хаты, расплывчато-мрачным фоном красующиеся на осенней яркой палитре. Чем чётче были видны хутора, тем болезненнее сжималось сердце у Николая. Где-то там, ближе к селу, виднелось несколько одиноких могил, прикрытых лиственным ковром. Одна из могил принадлежала человеку, которого Гоголь раньше недолюбливал, а позже всем сердцем сожалел об этом — в могиле лежал Александр Христофорович Бинх. Николай так и не успел извиниться перед ним, за то, что доставлял проблемы и мешал. Вписать его в книгу тоже решимости не хватило — или, может, смелости. Гоголю казалось, что, впиши он Бинха в свои произведения, и его призрак тотчас предстанет перед писателем. И стыдно вроде бы за такие мысли, но и отделаться от них никак нельзя. Но самое гадкое, как казалось Николаю, это то, что Гуро было на всё это плевать: на чужие жертвы, на чужую боль и беду. Всё, что интересовало масона, было им получено (ну, почти), и он уехал, оставив после себя аромат боли и отчаяния. Николай ненавидел его за это. Всем сердцем. Рассуждая так, писатель вдруг зацепил взглядом перевязанную руку Якова, которую тот старательно прятал. Сопоставить факты не составило труда, и писатель почувствовал, как к щекам приливает кровь. — Это не опасно? — Что именно? — не понял масон, но проследив за взглядом Гоголя, отрицательно покачал головой. Руку он спрятал в карман от греха подальше. — Просто царапина. Ответ не устроил лирика, но, видя нежелание Гуро говорить, Николай отступился. Хотелось спросить о псинах, но Гоголь прекрасно понимал, что сейчас не время для расспросов. Когда оно будет — неизвестно, но позже, главное, что позже… Николай настолько погрузился в свои нелёгкие рассуждения, что совсем не заметил бегущего к нему детского силуэта. И только когда маленькие ручки обняли его, а маленькие пальчики переплелись с его собственными, писатель, наконец увидел перед собой светлую головку с непослушными волосами, заплетенными в косу. Девочка подняла лицо, светящееся радостью, и Николай тотчас узнал дочь кузнеца Вакулы. — Василина!.. Василина залилась чистым детским смехом и, не отпуская руки писателя, отстранилась от него, чтобы счастливо посмотреть своими пронзительно-синими глазами в глаза Николая. Девочка почти не изменилась с их последней встречи. Разве что стала чуть-чуть повыше, но была все такой же румяной, и по-детски жизнерадостной. Но в её глазах светилась такая мудрость, что Гоголь просто не мог видеть в этом маленьком существе исключительно ребёнка. — Пан Гоголь, я скучала по вам! Где же вы пропадали? — и, снова засмеявшись, потянула писателя за рукав. — Пойдёмте же, пойдёмте! И друг ваш пусть с нами идёт. Мой тятя вас будет рад видеть, очень рад! Пойдёмте! И Гоголь, обменявшись взглядом с Гуро, направился вслед за маленькой ведьмой, не скрывая умиленной улыбки. Быть может, всё ещё не так плохо?..***
Михаил угрюмо взглянул на Карнивальда, идущего рядом, и в очередной раз подавил в себе приступ раздражения. И раздражало юного лирика абсолютно всё: этот худощавый масон с неестественно светлыми волосами, эта спокойная реакция Пушкина и, наконец, сама ситуация. Но особенно раздражал всё же именно второй пункт. Лермонтов работал вместе с гениальным поэтом не так долго, но уже успел изучить его вдоль и поперёк — его нелепые выходки, его, порой, абсолютно детские поступки и недетские решения, и, конечно, его безграничную смелость, граничащую то с холодным расчётом, то с совершенной глупостью. И Михаил совершенно точно не понимал, почему гениальный поэт относится к масону если не дружелюбно, то точно не враждебно. Конечно, юный лирик не собирался убивать Карнивальда, но желание!.. Да, у него чесались руки сделать это, прекратить его существование, лишь только потому, что… А почему? Лермонтов отчаянно, словно это было его единственной ниточкой, связывающей реальность и иллюзию, пытался разобраться в этом вопросе, анализировал каждую мелочь, и всё равно не понимал. Своё отношение к Пушкину Михаил оценивал, как уважение. Как к наставнику, лучшему советчику, учителю. И… нет, друг — ведь это так интимно, так близко! Как можно считать Александра Сергеевича другом, как можно думать так пошло, относиться так фамильярно? Нет, Михаил видел в Пушкине исключительно наставника, никого больше. — Аккуратнее! Михаил едва успел увернуться от летящего в него чёрного потока энергии, который тут же растворился в воздухе. Юноша гневно посмотрел на масона, который выкрикнул предупреждение и сейчас выглядел по меньшей мере испуганным. Повернувшись к месту, откуда прилетел «снаряд», Лермонтов понял: бояться было чего. Из-за покосившегося дома, словно выплывая из сгустка тьмы, показалась скрюченная фигура в лохмотьях, бывших некогда платьем. Лицо ее было завешано сосульками, висящими патлами соломенного цвета. А сквозь них блестели двумя угольками совершенно дикие глаза с въевшимися черными кругами на коже вокруг глазниц. — Ведьма, — сквозь зубы прошипел Пушкин, очень медленно приближаясь к своему юному помощнику. Алексей наконец вышел из оцепенения. Быстро оценив ситуацию, он стал судорожно шарить по карманам пиджака и, не найдя ничего, кроме ножа с рельефной ручкой в виде дракона, зашипел от досады. Револьвер, который масон взял с собой, скорее всего, выпал во время разрыва пространства, а Мортемагус утерян. Нож против ведьмы — это сущее самоубийство, но других вариантов не было. Искоса взглянув на Лермонтова и Пушкина, Карнивальд заметил в руках у них револьверы, но другой модели, отличной от масонской. Эти револьверы выглядели менее вычурными и более длинными. Мысленно масон пообещал себе рассказать об этих моделях Бенкендорфу, если выживет, конечно. А сейчас… Ведьма пронзительно завизжала и ринулась к противникам, попутно образовывая вокруг себя ореол из чёрной массы, из которого, по мере её приближения, стали образовываться щупальца. Нечисть явно была сильная и относилась немного к другому типу ведьм, к тому, что наиболее глубоко погружен во грех и окончательно утратил человеческий вид. Выстрел прогремел в ту же секунду, когда ведьма, словно дикий зверь, подпрыгнула и с рычанием кинулась на того, кто стоял ближе всего — на Пушкина. Михаил никак не успел бы защитить своего учителя от грозных когтей нечести, не успел бы закрыть собой. Понимая, что не успеет, Лермонтов чувствовал, как холодеет его сердце и душа, как идут по ним трещины,готовые разбиться, едва когти достигнут цели. Юный писатель вдруг осознал, что не сможет без своего наставника, без его наивных шуток, острых словечек и всегдашней весёлой улыбки. И что всю свою жизнь будет винить себя за смерть гениального поэта. Не успеет… Пуля не остановила нечисть, лишь отцарапала её. В самый последний момент, когда когти уже готовы были полоснуть по горлу Александра, чтобы забрать его жизнь вместе с вытекшей кровью, что-то маленькое и блестящее промелькнуло в воздухе и с невероятной скоростью вонзилось в ведьму. Она взвизгнула и из её плеча повалил дым. Содрогаясь в конвульсиях, ведьма стала вертеться на месте, скребя когтями по плечу, пытаясь достать из него серебряный нож. Пользуясь замешательством нечисти, Пушкин снова выстрелил — теперь уже точно в сердце. Ведьма взвыла, захрипела в предметной агонии, захлебываясь чёрной кровью, а затем, пошатнувшись, рухнула, как мешок, на землю. Дым перестал идти. Пушкин аккуратно, держа наготове револьвер, подошёл к мёртвой нечисти и перевернул её тело на спину. Изуродованное бесовской силой лицо перекосилось в посмертной гримасе, обнажая острые жёлтые зубы и гнилую кожу. Стараясь не смотреть на это, Александр, придерживая одной рукой труп за плечо, вынул из него нож, а затем, внимательно осмотрев его, протянул Карнивальду. — Меткий бросок. — Благодарю, — масон забрал оружие и положил его во внутренний карман пиджака, предварительно завернув в платок. — Повезло, что я его не забыл. Обычно забываю. — Зачем ты это сделал, — ошеломленно проговорил Лермонтов. Его лицо было бледным, а губы тряслись от волнения. Юноша казался насмерть перепуганным, но постепенно страх стал сменяться гневом. Михаил всегда так делал: прятал свои страхи за злостью. Так проще для него, так проще для всех. — Какая тебе выгода?! Решил подмазаться? Спас, и значит наш уже?! Алексей покачал головой. В его глазах не отразилось ни одной эмоции, а лицо оставалось сосредоточенным. — Нет, вовсе нет. Просто у нас действительно есть общее дело, — серьёзно проговорил масон и повернулся к Пушкину. — Сбежавшая ведьма, которая и устроила разрыв в пространстве — Мария. Я расскажу о ней всё. Помогите мне её поймать.