Формула любви

Началось это темной ненастной ночью, когда поэт заливал творческий кризис в кабаке у ворот Сен-Дени. Ворота были закрыты, кабак, работающий, что называется, до последнего посетителя — открыт. Наконец, наступил момент, когда спиртное перестало помещаться внутри Гренгуара, вынудив его совершить увлекательную прогулку под проливной дождь. К его крайнему удивлению, у городских ворот стояла повозка, возница о чем-то говорил со стражником. Но самым чуднЫм оказалось то, что после этого ворота открылись. Поэт даже протер глаза. Два раза. В этот момент сверкнуло, грохотнуло, заржала лошадь, инфернальная повозка рванула с места и исчезла в темноте, ворота тут же захлопнулись. — Меньше надо пить, — пробормотал поэт, в третий раз протирая глаза, — а то скоро черти мерещиться начнут. — Только чрезмерным употреблением горячительного он мог объяснить то, что, кажется, только что видел на козлах учителя. На следующее утро, протрезвев, он отправился в собор, чтобы убедиться, что таки да — привиделось. Но Квазимодо держал круговую оборону. Недвусмысленно постукивая пальцами огромных ручищ по не менее внушительным бицепсам, он сообщал каждому, желающему узнать, где в данный момент находится епископ, что он понятия не имеет, но не в соборе. И вообще, монсеньор занят, болен, не желает никого видеть — нужное подчеркнуть. Гренгуар удалился в еще большем недоумении, которое достигло апогея, когда через день вместо Квазимодо, у дверей собора он наткнулся на Эсмеральду, которую не видел лет двадцать. Вид у нее был вполне себе довольный. Увидев поэта, она искренне обрадовалась и бросилась «мужу» на шею. Гренгуар понял, что он чего-то не понял, но расспрашивать не решился. Хотяя, если совместить все недавние события, и не верить в галлюцинации, то кое-что вырисовывалось. Поэта снедало любопытство и он зачастил в собор, нутром чуя, что наклевывается шикарный материал для будущего романа. Творческий кризис миновал. Но к его огромному разочарованию, ничего интересного не происходило: судя по всему, эти двое испытывали друг к другу разве что глубокое уважение, хотя были практически не разлей вода. То, что Эсмеральда, набравшись где-то знаний, исполняет обязанности епископского секретаря, а прыщавый хлыщ в рясе, только создает видимость и таскает документы, он понял позже. Так что пока они уважали друг друга, поэт отчаянно скучал. Особенно его раздражал учитель. Он хоть тресни, не понимал, как можно было в его возрасте и сане рвануть ночью в одиночку вызволять даму из беды, а потом проявлять такое холодное равнодушие. (Про эпидемию в Реймсе уже стало широко известно). И поэт решил исправить ситуацию, пока его не посетил очередной кризис. То, что в случае успеха, неприятности могут случиться у обоих подопытных, он как-то не подумал. Начал он с того, что все-таки написал роман, правда, не тот, который хотел, и раз в пять короче. Но, разумеется, о трагической любви, о, неожиданность! священника к цыганке. В нем весьма узнаваемо был выведен даже Квазимодо, также безответно влюбленный в красавицу. (Гренгуар только надеялся, что сам звонарь его опус никогда не прочтет). При этом красавица любила некоего капитана. Цыганку сажали в тюрьму, священник приходил безответно молить. В конце концов, обезумевший от ревности звонарь сбрасывал святого отца с крыши собора и прыгал следом сам. Разочаровавшаяся в капитане цыганка, поняв, какое счастье в лице священника она потеряла, с горя вешалась. Поэт остался крайне доволен результатом, нужно было только найти способ зачитать произведение целевой аудитории. И тут епископ создал Штаб. Потом возникла идея с мистерией, под видом которой можно было протолкнуть роман. Потом Гренгуар попался на памфлете и к собственной радости оказался запертым в соборе. Радость длилась недолго — заключение неимоверно тяготило свободолюбивого поэта. Чтобы как-то отвлечься, он написал еще один роман и также, как первый, под видом мистерии, скормил публике. В этом романе девушка изначально любила священника, но тот был неприступен, как соборная башня, верен обетам и вообще не желал нарушать целибат, даже под воздействием песен и плясок. Девушка сохла, увядала, и в исповеди на смертном одре, признавалась священнику в любви. Пребывая в глубоком горе от понимания, какое счастье в ее лице он потерял, священник срывался с верхней ступеньки лестницы на башню и ломал себе шею. Их хоронили рядом. Зачитав очередной шедевр, Гренгуар несколько дней внимательно вглядывался в лица «соштабников», надеясь увидеть хоть какие-то проявления любви. То есть, как мы видим, поэт, сам того не желая, изобрел свой собственный эликсир и теперь испытывал его уже на двух объектах. Видимо, заподозрив неладное, епископ нагрузил его учебниками по стихосложению и велел учить, не то проклянет. Вот тогда поэт взвыл. Однако, самый последний роман, наконец-то, вызвал хоть какую-то реакцию у Эсмеральды: Начиная с середины, она принялась шмыгать носом и тереть глаза подолом юбки. Гренгуар посчитал это хорошим знаком, добавив по ходу действия еще больше страданий, уже в качестве импровизации. На этот раз и епископ не был столь категоричен, и даже не стремился зажалить автора, как рой диких пчел. Все говорило о том, что поэт на пути к успеху. На кону стоял гениальный роман, способный сделать его автора знаменитым, а если он попутно подарит двум людям личное счастье, ну и прекрасно. *** Эсмеральда вихрем скатилась с лестницы: судя по шуму, пострадало что-то серьезное — арка или свод. Однако, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что причиной разрушений на этот раз стал не епископ: рядом с алтарем, от которого откололся внушительный кусок, среди булыжников, рассыпавшейся церковной утвари и священных книг, приготовленных к мессе, на перевернутой тачке сидел Квазимодо и потирал ушибленный затылок. Вид у него был крайне виноватый. Фролло стоял рядом с ним, уперев руки в бока, и молчал. Только взглянув на него, Эсмеральда поняла, что происходит — лицо епископа было темно — пунцовым, он явно сдерживался из последних сил. — Наружу, живо, — скомандовала она вполголоса и, ухватив его под локоть, потащила из собора. Фролло по привычке не сопротивлялся. Взорвался он уже на паперти и орал минут пять. Из криков, перемежающихся с проклятиями в адрес звонаря, Эсмеральда уразумела, что «этот идиот» прикатил в собор полную тачку булыжников, для заделки дыры у спуска в крипту, но не справился с управлением и на полной скорости врезался в алтарь, повредив его, уронив крест и раскатав в плоский блин золотую чашу. Дароносица же теперь напоминала не солнце, а расческу для лошадиного хвоста. У собора начали собираться зеваки, желающие знать, отчего снова гневается их епископ. Поняв, что еще немного и они соберут толпу, Эсмеральда поднялась на цыпочки и тихо сказала ему на ухо: — Клод, успокойся, ну, пожалуйста. Ее слова произвели прямо-таки волшебный эффект: Фролло замолчал на полуслове, и несколько мгновений по — совиному моргал, словно его окатили водой. — Испугалась, что мы и южной розы лишимся? — спросил он хрипло, наконец, отдышавшись. — Честно говоря, — ответила Эсмеральда, — я испугалась, что мы лишимся тебя. Епископ поднял брови. — Меня? — переспросил он удивленно. Потом на его лице отразилось понимание: — Наслушалась бредней нашего графомана? Видимо, придется поговорить с ним по другому. Можешь не волноваться, я никуда не собираюсь в ближайшие лет пятьдесят. — Ничего себе, самомнение, — заметила Эсмеральда. Тогда хочу сразу предупредить — я столько не выдержу! Епископ сник. — Пойдем — ка вовнутрь, — сказал он, покосившись на собравшихся зевак, — Что бы там Гренгуар не говорил, я еще дорожу своей репутацией, какой бы она ни была. Оказавшись за дверями, Фролло остановился и прикрыл глаза рукой. — Не могу туда смотреть, — пожаловался он, — боюсь, что снова не выдержу. Это замкнутый круг, пытаясь восстанавливать, я его только разрушаю. Меня даже подпускать к собору нельзя. А вот и реакция, — догадалась Эсмеральда, — обычно каждый приступ гнева заканчивался у епископа соответствующим по силе приступом самобичевания, а то и депрессии. Как у алкоголика. Причем в последнее время и те, и другие сильно участились. Она бы и вправду не отказалась от какого-нибудь волшебного эликсира, который бы или совсем избавил Фролло от проклятого дара или полностью направил его в мирное русло. Ведь не бьет же он стекла, когда мессы служит. Эх, где бы взять это чудодейственное лекарство? Уж точно не в странной книге с еще более странными картинками. Эсмеральда чувствовала, что сама уже находится на грани, когда впору начинать орать, но бросить все и уйти ей даже в голову не приходило. Епископа что-то грызло изнутри, и она была бы не прочь узнать, что именно, но он продолжал вести себя как ни в чем ни бывало, да и на разговоры по душам времени особенно не оставалось, хотя между ними возникла определенная близость, Эсмеральда даже перешла на «ты». Но он толком так и не объяснил, что, собственно, делал тогда недалеко от Мо, когда их повозки эпично столкнулись на дороге туманным утром. Точнее, объяснил, но его рассказ так напоминал Гренгуаровы опусы, что она даже заподозрила, что именно поэт приложил руку к написанию текста. Кстати, ему она не солгала, у них с Фролло действительно были деловые отношения, несмотря на намеки и инсинуации автора-гениальных-романов. *** Так вот по поводу транспортного инцидента: Эсмеральда до сих пор не могла вспоминать его без смеха. Из Реймса ей посчастливилось сбежать до того, как жителей перестали выпускать и закрыли городские ворота. Она не могла нарадоваться, что последняя из трех ее дочерей, выйдя замуж, уехала в другой город, как и две старшие. Так что сама она была свободна податься куда угодно и, разумеется, подалась в Париж. Заперев дом и лавку на пять амбарных замков, переодевшись в мужское платье, подальше от греха, и побросав в маленькую повозку только самое необходимое, которое состояло из одежды, драгоценностей и неплохого количества денег, она поспешила выбраться из зараженного города. Кляча была под стать повозке, (больше напоминающей современный ящик для овощей, но на колесах,) однако двигалась довольно бодро, правда, у нее слегка заносило задние ноги. Первые пять лье Эсмеральда даже получала удовольствие от поездки из-за ностальгических воспоминаний. А потом полил дождь. Дороги развезло, и ей уже пришлось припомнить все самые цветистые выражения цыганской братии, употребляемые во время вытаскивания застрявших кибиток. Проделав две трети пути, в Мо она добралась насквозь мокрой, грязной и злой, переночевала на каком-то засиженном мухами постоялом дворе, хозяину которого все-таки пришлось продемонстрировать знаменитый кинжал, и с рассветом поехала дальше. Через несколько лье кляча объявила ей бойкот, отказавшись идти дальше по такой, с ее точки зрения, неподходящей для нежных копыт дороге. Когда спустя час уговоров, Эсмеральде, наконец-то удалось сдвинуть упрямицу с места, в ее повозку неожиданно врезалась другая, на приличной скорости катящаяся навстречу. Собственно, возницу было сложно в чем-то винить — из-за тумана Эсмеральда даже собственные руки видела с трудом, да и дорога была не торной. Увернуться, конечно же, никто не успел. В результате, она обнаружила себя в придорожной канаве, с полным ртом травы, у повозки оказалось напрочь сломано дышло, с остатками которого ее кляча скрылась в неизвестном направлении. Положение второго возницы было ничуть не лучше: его повозка, правда, не пострадала, зато лошадь, кажется, сломала ногу, а сам он очутился в такой же канаве, только с другой стороны дороги. Выбрались они из своих канав одновременно, облепленные пожухлыми листьями, с ног до головы в красной глине и примерно в одинаковом, далеко не радужном настроении. Наверное, не нужно цитировать последовавшую за этим яростную перепалку, причем Эсмеральде было абсолютно плевать что ее оппонент — мужчина, из которого можно было выкроить двоих таких как она, по крайней мере из-за роста — похвастаться телосложением Голиафа он явно не мог. И, к счастью, принимал ее за подростка. Неизвестно, как бы он разговаривал, зная, что перед ним женщина. Впрочем, речь выдавала в нем человека образованного. Возможно, судья или священник, кто его знает. В общем-то ей было все равно. Когда аргументы закончились, и они оба выдохлись, пришлось думать, что делать дальше. И для начала представиться. Он, не раздумывая, назвался Жеаном де Тиршап, она, после долгой паузы — просто Франсуа. У нее, правда, где-то в тумане, была лошадь, у него — повозка. Лошадь ловили долго, точнее, ловила ее Эсмеральда — сразу стало ясно, что этот Жеан разбирался в животных, как она — в геральдике, то есть никак. Еще один аргумент в пользу того, кто на самом деле не справился с управлением, но она решила не нагнетать. Тем более, было совершенно ясно — ей придется возвращаться с ним в Мо. Кстати, одно животное в этой истории все-таки пострадало с концами — конь Жеана, но, как говорится, се ля ви. (Распутывать на скорбном трупе сбрую тоже пришлось Эсмеральде, как и запрягать потом клячу. Но она не возражала.) Зато ему удалось быстро и ловко вытащить из канавы свою повозку. Она даже не очень поняла, как именно он это сделал, но явно не с помощью грубой силы. И на козлы он ее тоже не пустил, проигнорировав мрачное и язвительное пророчество, что так они доедут разве что до ближайшего дерева. Править он таки умел неплохо. Однако, по дороге случилось нечто, что заставило ее сильно усомниться в его благонадежности. Трясясь по ухабам, она от нечего делать рассматривала своего попутчика. Увидеть, правда, мало что удалось — туман все не рассеивался, да и грязь пока не собиралась отваливаться. Выяснилось только, что до попадания в канаву его одежда и плащ были черными. И, кажется, еще он был седым, хоть и не казался стариком. Самое забавное, что из-за глины, то, что находилось сейчас у него на голове, удивительно напоминало цветом и формой прическу одного знакомого ей звонаря. Потом она случайно обратила внимание на его руки и вот тут не на шутку испугалась, заметив на правой золотой перстень с аметистом.* Собственно, в этом не было бы ничего странного, если бы она точно не знала, что такие носят только епископы. Вот это уже ни в какие ворота не лезло. Совершенно очевидно, что настоящие епископы не гоняют ночами по размытым дорогам и не сваливаются в грязные канавы. Все это наводило на мысль, что кем бы ни был этот странный тип, и одежда, и повозка, и перстень могли быть им у кого-то насильно позаимствованы. К счастью, по Эсмеральде никак нельзя было сказать, что на поясе под одеждой у нее спрятан внушительный мешочек с монетами. До тех пор, пока они не звякнут, конечно. Поэтому она вцепилась в кошелек рукой, решив, как можно быстрее избавиться от этого человека в Мо. Пусть только клячу вернет. Не тут — то было: как только они оказались около того же постоялого двора, он предложил ей продать ему лошадь, так как искать другую у него не было времени, и пообещал оставить ей повозку. Это еще больше утвердило ее в мысли о криминальной подоплеке дела — он явно от кого — то бежал. Эсмеральда отказалась, сообщив, что ее лошадь не ходит под седлом, которого у него к тому же нет, пусть забирает свою повозку, сам в нее впрягается и катится своей дорогой. Он продолжал настаивать. Наверное, со стороны это выглядело забавно — то, как препираются две глиняные статуи, но ей было не до смеха. Вконец потеряв терпение, он имел неосторожность сделать к ней полшага. Только чтобы обнаружить упирающееся в грудь лезвие. Оба замерли, уставившись друг на друга. А потом произошла ну совсем уж странная вещь: вместо того чтобы завопить, отпрыгнуть, попытаться выбить оружие, как сделал бы на его месте любой нормальный человек, этот протянул руку и… отколупнул от ее лица кусочек засохшей глины. — Ай, — неожиданно для самой себя сказала Эсмеральда, — больно же! — Не особенно, — ответил он, отрывая такой же кусочек от собственной щеки. И так один за другим, пока все они не отвалились. — Ну? — осведомился Фролло, — Теперь, когда маски сорваны, может быть, ты уберешь этот неприятный острый предмет от моей груди? На ней и так шрамов хватает. — Лошадь оставите? — спросила Эсмеральда. — Даже вместе с повозкой. *** И он до сих пор не объяснил ей, куда так спешил тогда и почему вдруг передумал. * Это как надо было торопиться, чтобы не снять. «Конспиратор», блин. Вообще, постоянно епископы их не носят.