Формула любви

— Да что опять не так? -всплеснул руками поэт, — сколько можно переписывать? — Что не так? — переспросил Фролло, — тебе списком или попунктно? — … — Ладно. Начнем с того, что ты так и не понял, что мне нужна мистерия. Мистерия, Гренгуар, а у того, что ты уже в третий раз кропаешь, я даже жанр определить не берусь. Это что? Роман? Тогда где аллегории, где героические рыцари и прекрасные дамы, где мораль в конце концов? — Мораль каждый сам определяет для себя, — опустил глаза поэт. — Вот именно, а нужно, чтобы она была одна на всех и желательно попроще, иначе не поймут. Не поймут — не заплатят, тебя что, всему учить надо? Кому это вообще будет интересно? Девицам и престарелым кумушкам? — Так они в последнее время и составляют большинство прихожан, не заметили? Знаете почему? А вы начали мессы служить чуть ли не на каждый праздник. Да какая разница, сами же говорили, что для пожертвований нужно больше народа. Слова поэта привлекли внимание Эсмеральды, она перестала всхлипывать и выбралась из своего угла. — Наплыв дам, — сказал епископ, покосившись на нее, — связан с тем, что ты не только пишешь подобный бред, но еще его и публикуешь. Я не успеваю выкупать тиражи. Если ты не заметил, то в королевской комиссии одни мужчины, и размер выделяемых средств напрямую зависит от них. У нас двадцать шесть окон без витражей, прямо над алтарем брешь в своде, крыша протекает, и я уже не говорю о состоянии колонн. Ты, что ли, будешь это все ремонтировать? — Если бы вы так часто не орали на Квазимодо, то и ремонтировать бы ничего не пришлось, — буркнул Гренгуар. Повисла предгрозовая пауза. — Знаешь что, друг мой, — елейным голосом произнес епископ, — я все-таки когда-нибудь отрежу твой змеиный язык. Крыть ему явно было нечем. — Не догоните, — пробормотал поэт. Епископ поднял бровь. Гренгуар принял в расчет свою больную спину, впечатляющую скорость, с которой Фролло по десять раз на дню забирался на башню, и решил дальше тему не развивать. — Тогда следующий пункт, — резюмировал епископ. — Зачем ты опять сделал нас, — он кивнул на Эсмеральду, — персонажами своего сомнительного произведения? Ты хоть представляешь, чем это может грозить? — Вы же сами сказали добавить жизненности! — Добавить жизненности — не значит взять реальных людей и приписать им ч… бог знает что! — Это художественный вымысел, все так делают. К тому же я перенес действие во времени. — И накинул мне два десятка лет, — подала голос Эсмеральда. Нельзя было обойтись без этого? — И ты, Брут, — драматично воскликнул поэт, изобразив пораженного кинжалом Цезаря. — Конечно, теперь уж точно никто не догадается, у кого это такой глухой и горбатый идиот — звонарь. — съязвил Фролло. — Могу сделать его слепым и безруким, и имена изменить. Епископ закатил глаза. *** Эсмеральда откровенно веселилась. Она обожала, когда эти двое начинали пикироваться. Тогда Гренгуар напрочь забывал о субординации, Фролло — о сане, а ей приходилось лишь следить, чтобы епископ не повышал голос до уровня, когда в лаборатории начинали взрываться реторты — с годами разрушительное воздействие его вокального дара только усилилось. (Правда, раз он спас епископу жизнь, но об этом позже). Не так давно выяснилась любопытная деталь: оказалось, что Фролло прекрасно слышат не только стекла и камни, но и Квазимодо. Звонарь допустил феерический промах, ответив на вопрос, который никак не мог прочитать по губам. В тот день собор лишился северной розы, из-за чего Фролло на месяц впал в глубокую депрессию, а Эсмеральда взяла на себя функции Следящего — за — диапазоном. Как только уровень епископского голоса начинал превышать допустимую норму, она всеми правдами и неправдами утаскивала его обладателя за пределы собора. Фролло изо всех сил пытался сдерживаться, но до конца усмирить собственный нрав не мог, поэтому положился на нее. Однако, случались и чудеса. Например выяснилось, что когда епископ служил мессу или читал проповедь, то как бы громко он ни говорил, разрушений не происходило. Более того, фасады и стены собора начинали резонировать, и его голос, минуя преграды, разносился аж до Лувра. Это сделало ему определенную репутацию в народе, особенно среди дам, что уж врать, но денег на ремонт, увы, не добавило. (Как мы видим, за двадцать лет изменился только повод — алхимией Фролло теперь почти не занимался, переключившись на изобретение различных механизмов, которые не требовали больших вложений. Убрать из лаборатории весь стеклянный хлам не дала Эсмеральда, так как по его слабому звону определяла, когда спорщиков пора было растаскивать.) Тогда Фролло создал то, что назвал «Штабом по спасению национального достояния». Гренгуар тихонько добавил: «От епископа Парижского», но тот, к счастью не услышал. Занимался штаб главным образом изысканием средств, входили в него те же лица минус Квазимодо, до сих пор наказанный за обман. Заседал штаб, понятное дело, в епископской келье — лаборатории. В данный момент на повестке дня стоял вопрос: как очаровать королевскую комиссию так, чтобы она дала денег на реконструкцию Парижского собора, а не Шартрского. Епископ и так уже подергал за все возможные ниточки, но достойные мужи до сих пор не пришли к согласию. Тогда возникла идея устроить для них грандиозный праздник с мистерией, где доходчиво объяснить кого в первую очередь нужно спасать. Писать мистерию, разумеется, выпало Гренгуару, но того постоянно сносило в сторону слезливых драм на бытовые темы, епископ крутился как белка в колесе, разрываясь между своими основными обязанностями и горячо любимым собором, бесился, время утекало и дошло до того, что осталась неделя, а ничего еще не было готово. И очередной опус Гренгуара снова пролетел мимо цели. *** — А зачем ты себя шевелюры-то лишил, — спросила Эсмеральда, — мне даже представлять это не хочется. — Ну, — пожал плечами Гренгуар, встряхнув буйными кудрями, приобретшими в последнее время седоватый оттенок, — Вы вовсю страдаете, а я почему не могу? — Тоже мне страдания, — фыркнул Фролло, — но как-то быстро стушевался под осуждающим взглядом Эсмеральды. — А войны ты нам напророчил тоже потому что тебе страданий мало, а, птица несчастья? И вообще, почему у тебя все время кто — нибудь умирает? — Не вы ли советовали взять за основу античных авторов? Только у них, что не пьеска, то гора трупов. — А Аристофана* ты, значит, не читал? — Вы хотите, чтобы я написал похабную комедию, учитель? — в притворном ужасе воскликнул поэт. — Ты уже написал похабную трагедию. Я просто хочу сказать, что не все античные авторы жестоки к своим героям. — Аааа, так значит, вы тоже читали Аристофана. — сказал Гренгуар, незаметно подмигнув Эсмеральде. — Разумеется, — не дрогнув ответил епископ, — врага надо знать в лицо. Следующий всхлип Эсмеральды подозрительно напоминал плохо сдерживаемый смех. — Ладно, дальше, — отрезал Фролло. — Я, конечно, оценил, что ты сделал меня архиепископом, хоть это и выглядело немного странно, и позволил умереть в своей постели, а не упасть с крыши и не скатиться с лестницы, как в прошлые разы, но я не могу не задаться вопросом, почему ты именно меня постоянно убиваешь? Я чем-то тебе не угодил? У тебя на меня зуб? Гренгуар не ответил, но по выражению его лица было понятно: да, зуб есть и еще какой. — И за что же? — Трехнедельное рабство не считать? — Тааак, — Епископ откинулся в кресле и положил ногу на ногу, что позволял себе делать только в присутствии этих двоих. — Не будешь ли ты столь любезен напомнить, каким же образом ты в нем оказался? — Хотите еще раз услышать содержание памфлета? — насупился поэт — Благодарю, я его успел наизусть выучить вместе с приказом о твоем повешении, которому, кстати, в любой момент могут дать ход. Так что лучше бы тебе писать то, что я прошу, а не эти вот, — Фролло сымитировал нарочито изящный жест рукой, которым Гренгуар постоянно дополнял свою речь. — Знаете что, — вспылил поэт, — Не нравится — пишите сами! Помнится, у вас это неплохо получалось. У кого — то так и не прошло заикание после мистерии с пучеглазым демоном. (Разумеется, епископ не мог не использовать свой рабочий костюм в целях возвращения заблудших душ на путь истинный) — А ты случайно ничего не перепутал? — в голос Фролло вернулись елейные нотки, — Кто говорил: вы — священник, я — поэт, давайте заниматься каждый своим делом? Вот и занимайся, мне еще проповедь писать. — Ага, конечно, а то я не знаю, кто на самом деле их пишет! — взвился Гренгуар. — Пьер, остынь! — посоветовала Эсмеральда, — я только идеи подаю. — Угу, — буркнул тот, но сел на место. — По — моему, ты нарываешься на продление срока, — заметил епископ спокойно, однако по слабому перезвону Эсмеральда поняла, что он на грани взрыва, и напряглась. — Вам же хуже, — парировал поэт, — придется терпеть меня дольше. — М-да, ты прав, надо придумать расплату поинтереснее. Гренгуар застонал. — Что ж, — епископ ударил по коленям и поднялся — вижу, что сегодня мы опять ни к чему не пришли. Делай, что хочешь, но чтобы завтра мистерия была, и никого из нас в ней не было. Пусть там хоть Нептун с царицей Савской обсуждают вопросы производства витражных стекол, мне все равно. Завтра! Или… Что «или» он не сказал, но Гренгуар и так понял: имелась в виду «расплата поинтереснее», что в исполнении учителя могло быть чем угодно — уж чего — чего, а изобретательности ему было не занимать. — Вот так убивают художника! — с пафосом заявил он. — А если ты, художник, еще раз нарисуешь меня такой же старой развалиной, — сказал епископ, встречаясь взглядом с Эсмеральдой, — Пеняй на себя. — Да, кстати, — повернулся он уже от двери, — Та книга, она действительно существует или это тоже плод твоего воображения? Гренгуар с Эсмеральдой переглянулись. — Я вам потом расскажу, монсеньор, — ответила она. — Хм, любопытно. Епископ исчез за дверью, и вскоре оставшиеся члены штаба услышали его бодрый топот вниз по лестнице. — Ну и кто тебя просил упоминать манускрипт? — напустилась на поэта Эсмеральда, когда звук шагов стих.- Сюрприз мне испортил! — А неплохо он вписался, да? — Гренгуар встал и с хрустом потянулся. — Таинственная книга, которую никто не может разгадать… Ух, как звучит! — Ее действительно никто не может разгадать, тупица, но мне удалось убедить того монаха, что это молитвенник неверных, и он грешит, просто держа его в руках. Почему, думаешь он отдал ее за бесценок и еще плевался когда отдавал? Если нам откажут, а продолжишь в том же духе — нам откажут наверняка, будет монсеньору хоть какая-то радость. — Ой, да написал я эту его мистерию, еще неделю назад, — Гренгуар вынул из-за пазухи пачку сложенных листов и отдал Эсмеральде. — Не откажут нам, а иначе я сам с крыши сброшусь, сил уже нет. Она бегло проглядела пару страниц. — Хм, неплохо. Зачем, в таком случае, ты ему врешь? Еще и романы эти твои, чего ты добиваешься? — Так он мне издаваться не дает! Пишу в стол, а так хоть вы услышите. Я — поэт, мне публика нужна! Даже такая ужасная, как учитель. Я потом сделаю из трех вариантов один, может быть даже в стихах, изменю имена и издам через годик где-нибудь в Лионе. — Узнает — убьет, -предупредила Эсмеральда, — или, что еще хуже, что-нибудь разобьет или сломает. — Я согласен даже на то, что похуже, — фыркнул Гренгуар. — Это потому, что не ты неделю уговаривал его поесть, когда он розу на северном портале расколотил. От него тогда только глаза и кости остались. А я думала, что после троих детей мне уже ничего не страшно. — вздохнула Эсмеральда, припоминая, как епископ бледной тенью шатался по собору, вызывая сердечные приступы у старушек, которые принимали его за призрака своих почивших мужей. Гренгуар зафыркал активнее. — Что смешного? — «Я вам потом расскажу, монсеньор», — передразнил он ее.- «Монсеньор». Можно подумать, я не знаю, что ты давно его по имени зовешь. — У нас деловые отношения, — заявила Эсмеральда, покраснев как помидор, о котором в начале шестнадцатого века еще никто ничего не знал. — Откуда… Гренгуар, ты что, подслушивал? — Вот еще, разговаривать надо тише, особенно ночью. — Что? — Я в соборе в рабстве, забыла? Выйду, мне тут же пеньковый отрез пропишут. Я даже в своем романе не сильно — то приврал, кроме эликсира все правда: памфлет мой очень парижскому прево не понравился. Так что учитель не нашел ничего лучшего, как запереть меня здесь, воспользовавшись правом убежища, пока все не уляжется. Лучше бы из Парижа выгнал, ей богу, я скоро на стену полезу. Неделю слушал рассказы Квазимодо о колоколах, чуть не рехнулся, они мне, наверное, всю жизнь сниться будут. Так что теперь у меня бессонница. Ночью побродить тянет. А учитель частенько в келье полуночничает, ну я и решил раз заглянуть на огонек. Я ж не знал, что ты тоже там. А теперь представь, какая жуть берет, когда в пустом темном соборе посреди ночи кто-то на два голоса цитирует Аристотеля на латыни. Зачем цитировать грека на латыни? Я чуть не поседел, думал, демона вызываете. Вам там больше заняться было нечем? -Пьер! — Я долго не выдержу, — пожаловался поэт, пропустив ее возмущенный возглас мимо ушей. — Эсмеральда, он, кажется, решил, что в первый раз меня не доучил! Лучше Квазимодо со своими колоколами, чем проблематика античной хоровой лирики! Он, видите ли, проанализировал мой памфлет и пришел к выводу, что я понятия не имею о композиции! В памфлете! Если бы я не имел о ней понятия, меня бы здесь не было! Спаси меня, а? Тебя он послушает. Лучше я все оставшееся время в крипте посижу. Покойники хотя бы не мучают теорией литературы. -Ты же, кажется, хотел страдать? — сказала Эсмеральда, давясь от смеха, — теперь у тебя есть такая возможность! — Так то в романе! Кстати, знаешь, почему я сделал его одним из главных героев? Потому что знал, что собственный образ он анализировать не захочет. Все, что его волновало, это чтобы я не изображал его старой развалиной. Как думаешь, почему? И в этот момент снизу раздался грохот… — Да что ж такое, — воскликнула Эсмеральда, даже не успев снова покраснеть,  — уже на секунду оставить нельзя! А ты, — повернулась она к поэту, — Прекращай трепать ему нервы! — И с этими словами вылетела за дверь. Гренгуар поудобнее устроился в кресле и с довольным видом сложил руки на животе. — Деловые у них отношения, ага, ага. Романы-то все-таки сработали. А я-гений!