Четвертая

      Я чувствую себя очень одинокой. До Игр я и не знала, насколько важно иметь рядом хоть кого-то.       «Хоть Грега?» — назойливый голосок в моей голове озадачен.       С губ срывается нервный смешок. В легкие мгновенно врывается ледяной воздух, он жжет горло, я кашляю. Больно. Сама виновата.       Я стараюсь не думать о том, что произошло. Мой разум старательно загоняется мысли об этом в самый дальний угол сознания. Есть о чем переживать и без саднящей боли в промежности. Особенно с учетом того, что каждая клеточка моего тела отдает болью разной интенсивности.       Выбитые зубы ноют и временами кровоточат, щеки опухли, и теперь я могу увидеть, что синяки на них пожелтели, на руки и вовсе страшно смотреть.       Но больше всего пугают изменения, произошедшие с тем, что можно назвать личностью. Я провела на Арене всего несколько дней, но складывается ощущение, что жизни до нее никогда не существовало.       Я не позволяю себе думать, но когда ты идешь несколько часов к ряду и видишь вокруг лишь снежную пустыню, других дел не остается. Время от времени мне кажется, что я вижу вдалеке дома, но едва пытаюсь присмотреться повнимательнее, видение исчезает под слоем падающего снега. Это странно, потому что их и завод должно разделять довольно небольшое расстояние. Но я уже ничему не удивляюсь.       Я смертельно устала. Я не понимаю, зачем до сих пор переставляю ноги. Мысль о возможной победе уже не вызывает трепетного волнения, она вызывает отвращение.       Многоэтажки вновь возникают будто бы из ниоткуда. Но и это меня уже почти не впечатляет. Я только вздыхаю с облегчением.       Я очень замерзла. Я всего лишь хочу отдохнуть.       Захожу очень осторожно, держа перед собой нож. На первый взгляд дом все так же заброшен, но я боюсь встретить нежеланных гостей. В этот раз пробираться в темноте чуть легче, я уже знаю планировку. Остерегаюсь стен и перил, стараюсь держаться подальше от всех мест скопления жижи.       Мне везет. Дом пуст, по крайней мере на первом этаже точно никого нет. Я прохожу в комнату, которая недавно служила для меня убежищем. Накатывают странные ощущения, природу которых мне трудно объяснить. Чувство безопасности? Защиты? Все-таки древний человек не зря придумал дома.       Я все еще дрожу от холода, но пальцы уже начинают гнуться. С того момента, как Грег нашел меня в лесу, я почти не думала о еде и только сейчас, оказавшись в относительной безопасности, поняла, насколько голодна.       В рюкзаке остались какие-то крохи провизии — лучше, чем ничего, но недостаточно. Проглатываю банан и два печенья. Желудок почти никак не реагирует на пищу. Решаю отправиться на поиски еды с рассветом.       По моим подсчетам ночь закончится довольно скоро, решаю поспать хотя бы несколько часов. Достаю чудом сохранившуюся паутинку и пытаюсь примостить ее на кровати. Мои приготовления ко сну прерывает звук гимна.       Закончились третьи сутки. Не верится.       Распорядители вывели изображения лиц павших трибутов на потолок, персонально для меня. Какая честь. Они хотят, чтобы я убедилась в смерти своего мучителя? С губ срывается нервный смешок.       К моему удивлению, первым возникает лицо профи из Первого. Я должна испытать облегчение, но ничего не чувствую. Я смотрю на лицо Грега, всплывшее следом, и тоже ничего не чувствую. На портрете он красив и улыбчив. Его черты не искажают злость и жажда крови. Там он еще здоров?       Мне вспоминается Тренировочный центр. Как мы сидим за одним столом, я ем толокнянку, считая, что это брусника, а мои союзники смеются. Легко и почти непринужденно. Тогда мы все еще были здоровы?       На Арене же каждый из них пытался меня убить. На Арене же я, своими руками, убила двоих из них. Я тоже когда-то была здорова? А сейчас?       Мысли как назойливые жирные мухи, прилетевшие полакомиться вареньем. Отгоняю их от себя. Со всем этим можно разобраться позднее. Наверное.       Девочка из Девятого пялится на меня из-под потолка. Кажется, ее звали Марта.       — Покойся с миром, — шепчу я в пустоту, зная, что она меня уже не услышит. Никто из них меня уже не услышит.       Мое внимание привлекают звуки, доносящиеся с лестничной площадки. Шуршание и легкий стук. Я хватаюсь за нож. Боюсь выходить навстречу, поэтому просто жду, затаив дыхание.       Ничего не происходит. Совсем ничего. Экран, на котором распорядители демонстрировали лица павших трибутов, погас, и наступила полнейшая темнота.       Меня трясет от страха. Я пытаюсь убедить себя в том, что все это мне лишь почудилось, но не могу.       Поднимаюсь с кровати и медленно двигаюсь в сторону выхода. Держу нож впереди себя и осторожно выглядываю из-за двери. Никто не нападает на меня. Глаз улавливает какое-то серебристое свечение.       Поворачиваю голову в другую сторону и едва сдерживаюсь, чтобы не закричать от радости. Прямо передо мной лежит спонсорский парашют. От него исходит ужасно соблазнительный запах.       Хватаю подарок, пальцы ощущают тепло даже сквозь упаковку. Хлеб! Желудок жалобно урчит.       Раскрываю серебристую коробку и вижу приличных размеров кругляш, обернутый в тонкую бумагу, сверху которого лежит открытка с текстом. Головокружительный аромат сводит с ума.       Хочется сейчас же разорвать упаковку и вонзить зубы в теплую мякоть, но записка заставляет помедлить:              «Лайбри, ты чудесно смотришься на экране, камеры тебя любят. Береги больные зубы и ешь очень осторожно. Джуди попросила передать тебе свой рисунок, спонсоры любезно согласились. Мы все ждем тебя дома, милая. С любовью, Мэгз».              Текст чужеродный, отрывистый, не связный. Фразы не несут никакого смысла. Эту записку мог написать Попугай, но не Мэгз, она так не общается.       Я аккуратно разворачиваю хлеб. Увесистый, но воздушный, это видно по корочке, кое-где она лопнула. Отламываю часть буханки, и правда, идеально выпеченный белый хлеб. Кусаю, и он просто тает во рту. Зачем Мэгз было советовать мне беречь зубы? Это произведение кулинарного искусства не требует никаких усилий при жевании. Ем огромными кусками.       И следующий же укус подбрасывает мне интересную догадку: в хлебе что-то спрятано. Зубы смыкаются на чужеродном предмете. Делаю вид, что кашляю и подношу руку ко рту, аккуратно выплевываю на ладонь нечто круглое и, не глядя, убираю в карман.       Внимательнее осматриваю хлеб, сжимаю его руками. Либо внутри больше ничего нет, либо предмет слишком мал. Поднимаю остатки буханки и обнаруживаю, что снизу обертки лежат несколько свернутых листов, которые я изначально приняла за часть подложки. На верхнем листе виднеются какие-то детские каракули, на нижних можно разглядеть плотные ряды текста, написанные от руки взрослым человеком.       Я замираю, как громом пораженная.       «Лайбри, камеры тебя любят», — текст с открытки в моей голове произносится голосом Мэгз. Я буквально вижу, как она это говорит, легонько качает головой и хмурит брови.       Достаю листы, они кажутся жирными наощупь. Недолго думая, убираю их в тот же карман. Фразу Мэгз про камеры можно понимать только буквально. Дома меня очень часто показывают на экране, а тайные записки вряд ли то, что стоит демонстрировать на весь Панем.       Я возвращаюсь на кровать и доедаю половинку хлеба. Стараюсь быть осторожной, но больше никаких сюрпризов не попадается. Убираю остатки богатства в рюкзак. Впервые за пару дней желудок не болит от голода. Даже голодное головокружение отступило.       От волнения сердце выпрыгивает из груди, но все же я возвращаюсь к приготовлениям ко сну. Расправляю паутинку, укладываюсь и закрываю глаза. Стараюсь дышать медленнее, имитируя спящего. Обычно ночью показывают только тех трибутов, с которыми что-то происходит.       Сцену с получением хлеба точно транслировали. Спонсорские подарки и реакция трибутов — это одна из важнейших составляющих шоу, если не считать кровавые убийства, разумеется.       Когда распорядители решат, что я уснула и больше не представляю интереса для зрителей? Через десять минут? Через полчаса? На Арене я очень плохо чувствую время, но кажется, что уже прошло достаточно.       Я боюсь ошибиться, боюсь поторопиться и подставить Мэгз. Трибуты, разумеется, находятся под прицелом камер круглые сутки, но днем события фильтруются распорядителями куда меньше.        Днем, как правило, все трибуты движутся на поиски пищи или сражений, а ночью, так или иначе, стараются спрятаться и отдохнуть. Днем можно показывать каждый шаг участников и это будет интересно, а ночью лишь избранное, для особенно больших фанатов, которые круглые сутки могут смотреть на смерть и страдание.       Записку увидят лишь распорядители, но если постараться, то и они не смогут прочесть текст.       К тому же я уже из последних сил борюсь с волнением и любопытством. Что лежало в хлебе? Что написано на спрятанных листах? Зачем там рисунки Джуди? И как еще Мэгз планирует мне помочь?       Я поворачиваюсь к стене, подтягиваю колени к груди и сильнее натягиваю на себя паутинку, она почти прозрачная и мало что может скрыть, но это дает ощущение уединения.       Первым я достаю из кармана круглый шарик. Он представляет собой крошечную прозрачную сферу, внутри которой находится железная пластина. Она похожа на круглую и плоскую батарейку с двумя отверстиями, на одной из сторон написаны какие-то непонятные буквы и цифры.       Я никогда не была сильна в технике и видимо скоро пожалею об этом. Убираю шарик обратно в карман. Дрожащими пальцами разворачиваю бумаги.       Джуди нарисовала всю нашу семью: себя, Нору, отца и меня с короной победителя на голове. Не даю себе времени, чтобы внимательно разглядеть рисунок, просто сворачиваю его. Лист еще теплый от хлеба, и этого достаточно, чтобы я могла дофантазировать, что это тепло рук сестры. На глаза набегают слезы от одной этой мысли. Убираю бумагу в карман. Вернусь к ней позже. Или не вернусь, как повезет.       Я сворачиваюсь калачиком, распускаю волосы и подношу записку максимально близко к лицу. У Мэгз очень красивый почерк. Округлые буквы, идеально ровные строчки. Чтение занимает всего лишь несколько минут. Несколько минут, которые переворачивают всю мою жизнь на Арене с ног на голову.       Для меня становится открытием, что у меня есть фанаты в рядах сильных мира сего. Впрочем, не уверена, им нравлюсь я, или не нравился Грег? Наверное, это не важно, потому как из письма я узнаю, для чего нужна железная пластинка, спрятанная в хлебе. И теперь у меня есть шансы выжить.       Не представляю, как Мэгз это провернула, но думаю, что она сильно рисковала. Я обязана ей до конца жизни.       За окном уже светает, когда я заканчиваю все приготовления. В рюкзаке вместо горы непонятных железок теперь лежит настоящий пульт управления бомбами. Я добавила всего одну деталь к коробочке Грега: подарочная сфера с пластиной внутри заняла свое место в этой сложной конструкции.       Она, как батарейка, вошла в углубление с легким щелчком, и в тот же момент последние пазлы плана в моей голове сложились в единую картину.       Я укладываюсь спать, когда солнечные лучи уже скользят по моим все ещё распущенным волосам. Крепко прижимаю рюкзак к груди и засыпаю.       Будет сложно, но если я справлюсь, то вернусь домой.