Четвертая

      Свет меркнет лишь на доли секунды, но удар столь внезапный, что и этого достаточно для того, чтобы я оказалась беззащитной. Нож падает из ослабевшей руки и отскакивает в заросли. Ладони, которыми я пыталась притормозить падение, горят огнем.       Я поворачиваюсь к нападающему и получаю еще один удар. На этот раз ногой в живот. Сгибаюсь пополам. На глазах выступают слезы.       — Зря ты тогда меня ударила. — Знакомый голос искажен злобой. Следующий удар выбивает мне несколько передних зубов. Я захлебываюсь собственной кровью.       Передо мной стоит Филиппа. Точнее, трибут пятьдесят первых Голодных игр, который когда-то был моей знакомой. Она выглядит неважно, пожалуй, гораздо хуже, чем я сейчас. Ее костюм разодран, а на лице, искаженном гримасой ярости, алеют длинные рваные раны — следы чьих-то когтей. Руки и ноги покрыты такими же серебристыми чешуйками, как и моя рука. Похоже и она не избежала встречи с жижей.       Я сплевываю кровь и пытаюсь заговорить:       — Филиппа, — звук хриплый и рваный, — что ты?..       —Ты бросила меня, тварь! — Она вновь заносит ногу, но спотыкается о лиану, и удар проходит по касательной. Девушка теряет равновесие и падает рядом со мной. С трудом поднимается на локтях. Она явно обессилена.       Из глаз Филиппы текут слезы, но она смотрит на меня с той же ненавистью и покрепче перехватывает изувеченными руками свой топорик.       — Я не бросала тебя. — Поднимаю руки вверх, делаю вид, что сдаюсь, а сама тяну время и лихорадочно пытаюсь отыскать глазами нож. — Я не могла тебя найти.       — Врешь! — Голос Филиппы переходит в визг. Она хищно скалится.       Меня охватывает паника, я пячусь назад.       Она даже полностью не поднимается на ноги, просто ползет на меня, зажав в руке оружие. Ее глаза горят огнем ненависти и мести. Филиппа будто бы не обращает внимания на боль, лишь изредка кривится, когда ее ладони касаются особо острой травы и корней.       Я не могу отвести от нее завороженного взгляда. Если я не встану, то мне не убежать от нее. Но я продолжаю искать глазами нож. И, кажется, вижу отблеск стали чуть поодаль от своей левой руки.       Филиппа заносит топорик. Я собираю последние силы и, слегка сгруппировавшись, переворачиваюсь на живот. Выхватываю из зарослей лиан свой нож. Топорик Филиппы рассекает воздух, на месте которого еще несколько секунд назад была моя грудная клетка, и опускается вниз. Вниз, прямо на правую руку, которую я не успела убрать.       Дальнейшее происходит как в замедленной съемке. Я больше вижу, чем чувствую, как сталь опускается на мои пальцы. С противным хлюпающим звуком, металл разрывает кости и сухожилия, отделяя плоть. Зелень вокруг обагряется кровью. Только адреналина помогает мне удержаться в сознании. И я кричу. Кричу, срывая голос.       Филиппа вторит мне диким, нечеловеческим хохотом.       В этот момент что-то внутри меня ломается. Мне кажется, что я теряю себя. Мною управляют лишь инстинкты раненого животного. Во мне больше нет ничего человеческого. Я больше не убегаю от Филиппы, я иду прямо на нее. Она вновь заносит топор, но я отбиваю его с такой силой, что оружие отлетает в сторону.       Бывшая союзница продолжает хохотать, и больше всего на свете мне хочется, чтобы она замолчала сию же секунду. Я наношу ей множество ударов. Первый приходится в область шеи, он разрывает артерию. Наша кровь смешивается в безумном танце. Изо рта Филиппы продолжают доноситься булькающие звуки хохота, постепенно они переходят в хрип.       Второй и третий удары приходятся в область сердца. У меня не хватает сил для того, чтобы вогнать нож глубоко, но, кажется, это и не нужно — глаза Филиппы начинают закатываться.       Я вновь бью ее в шею, бью в живот. Я не могу остановиться. Я смотрю на свою изуродованную руку, на которой не хватает двух пальцев, и не могу остановиться. Я кричу так громко, что едва замечаю звук пушки. Она мертва. А я?       Свет меркнет.

***

      Я по-настоящему теряю сознание. Не падаю в легкий обморок, а отключаюсь надолго. Когда я открываю глаза, тела Филиппы уже нет, его унес планолет.       Я в крови с ног до головы. В чужой. В своей. В общей.       Мне не хочется подниматься, не хочется куда-то идти. Хочется лишь смотреть, как солнце заходит за мраморную гору, окрашивая все вокруг в закатные тона. В алые тона, как те, в которые себя окрасила я.       Пальцы левой руки пульсируют и горят огнем. Из раны все ещё льётся кровь. Я держусь только благодаря шоку. Борюсь представить, что будет, когда он пройдёт. Стараюсь успеть сделать как можно больше. Накладываю тканевую повязку из многострадального капюшона Калеба и, для крепости, перематываю всю конструкцию шнурком от паутинки.       Я чувствую себя разбитой. Настолько кровавую бойню обязательно покажут с экранов. Но я почти не испытываю жалости к Филиппе. И это меня пугает.       Я с трудом удерживаю себя от очередной потери сознания. В глазах рябит. Пульсирующую боль трудно игнорировать. Но я стараюсь думать о чем-то другом.       Я бы не хотела, чтобы моя маленькая сестра видела меня в эту минуту, но я почти не жалею о том, что отняла человеческую жизнь. По крайней мере, сейчас.       Во мне бурлит адский коктейль из злости, обиды и боли.       Эта девчонка лишила меня пальцев!       «А ты лишила ее жизни», — где-то в уголке сознания бьется логичная, очень человеческая и полная сострадания мысль, но я упрямо отгоняю ее, как назойливую муху.       На Арене следует заботиться лишь о себе. Сейчас я гораздо больше понимаю Мэгз. Тот ночной разговор в гостиной был будто бы в прошлой жизни. Но только сейчас ее мысли стали по-настоящему во мне отзываться.       Победителей ведет неуемное стремление к жизни, лишь оно стоит выше всех человеческих ценностей, лишь оно управляет нашей животной натурой. Если твои руки вымазаны в чужой крови, радуйся, значит, сегодня кто-то не вымазал свои в твоей.       Впрочем, это все метафоры, а я действительно с ног до головы в крови, и с этим следует что-то сделать. Уши, которые пострадали во время взрыва, все еще неважно слышат, а десны над раскрошенными зубами болят. Это если не говорить о том, что на повязке почти сразу начинают появляться капли крови. Скоро ее придется менять. Боль не становится слабее.       Мне ужасно хочется помыться, но это невозможно, поэтому я иду самым простым путем: сдираю листья с ближайшего папоротника и пытаюсь использовать их как салфетки. Кое-как протираю лицо, на котором уже начали подсыхать струйки крови, затем стираю кровь Филиппы со здоровой руки. Все это делаю левой рукой, стараясь даже лишний раз не шевелить правой.       Костюм не подлежит восстановлению, поэтому я снимаю тонкие штаны и водолазку, и, прямо на белье, надеваю верхний комплект, который нахожу на поваленном дереве — там же, куда положила перед нападением Филиппы. Вечереет, и в нем уже не так жарко. Испачканную одежду складываю и прячу в рюкзак, чтобы надеть под низ в случае похолодания.       Солнце уже почти спряталось за горными вершинами, и я боюсь возвращаться к многоэтажкам по темноте, поэтому решаю устроить привал в джунглях. Хожу довольно долго, но в конце концов выбираю более-менее скрытое от чужих глаз место: два ствола плотно сплелись, образуя небольшую норку, которую, в свою очередь, прикрыл густорастущий папоротник. Палатка, созданная самой природой.       Я заползаю туда и, благодаря своему небольшому росту, устраиваюсь весьма удобно. Вспоминаю о рваных ранах на лице Филиппы, и меня бьет нервная дрожь. Для любого хищника я пахну крайне соблазнительно. Впрочем, делать все равно нечего, я слишком вымоталась.       Я накладываю дополнительную повязку на пальцы, так как через первую уже начинает сочиться кровь. И едва ли вновь не теряю сознание от боли. Отдышавшись, решаю подкрепиться настолько плотно, насколько это возможно. Ноющие зубы и десны, которые до сих пор кровоточат, не позволяют мне съесть жесткое печенье, поэтому я открываю паштет. Съедаю всю банку. Из-за крови, что наполняет мой рот, вкус отвратительный, но это лучше, чем ничего. Желудок недовольно урчит.       Холодает. Я накидываю капюшон.       Прошли примерно сутки с начала Игр, а мое положение уже весьма незавидно. Интересно, как обстоят дела у других трибутов?       Мир окончательно погружается в сумрак. На небе зажигаются звезды, и, будто прислушавшись к моим мыслям, посреди чернильного неба вспыхивает герб Панема. Ветви деревьев немного загораживают проекцию, но она горит так ярко, что мне кажется, будто отпечатывается прямо на сетчатке.       Следом звучит гимн. Затем, по традиции, показывают портреты павших трибутов.       Первый и Второй дистрикты не потеряли ни одного участника, поэтому первым с ночного неба, на меня смотрит лицо Филиппы. Она выглядит такой маленькой и беззащитной. «А я её убила», — вновь проносится у меня в голове. Следом на небе возникает лицо мальчика из Пятого. Калеба среди мертвецов нет. У меня сердце уходит в пятки. Все страхи в мгновение оживают. Кажется, что я слышу крадущиеся шаги. Перед глазами стоит его искаженное яростью лицо и наша последняя встреча. Пытаюсь сбросить с себя наваждение.       Пятый дистрикт потерял обоих участников. Шестой и Седьмой покинули девочки. Я содрогаюсь, когда вижу последнюю. Ее руки пытали наградить меня смертельными объятиями.       Маленький мальчик-воин из Восьмого не вернется домой, так же как его подружка из Десятого. Замыкает парад трупов пара из Двенадцатого.       Минус девять. Осталось пятнадцать.       С одной стороны, стало чуть легче, с другой, минимум один из них жаждет моей смерти. И один враг — это весьма заниженная оценка реальности. Если Калеб до сих пор жив, то лишь потому, что заключил с кем-то союз. А единственная возможная кандидатура — соотечественник Филиппы — Грег.       Я дрожу, то ли от страха, то ли от боли. Трудно разобрать. Эти ощущения сплелись в плотный, тугой комок.       Герб гаснет, и последние ноты гимна замолкают, унося за собой лица тех, кому повезло чуть меньше, чем мне. Или чуть больше? С какой стороны посмотреть.       Меня лихорадит. Перевязанная ладонь дрожит так, что приходится придерживать себя за локоть. Каждое движение отдается жгучей болью. Я пытаюсь уснуть, пытаюсь забыться, но ничего не выходит. Кровь начинает просачиваться и через второй слой ткани. Я вспоминаю про остро пахнущие чем-то медицинским салфетки, что лежат в моем чудом уцелевшем рюкзаке, и решаю рискнуть.       Мне кажется, что я уже в который раз вот-вот вновь потеряю сознание. Когда снимаю повязку, с моих губ срывается крик. Я закусываю кофту здоровой стороной челюсти и пытаюсь вести себя как можно тише. Выходит скверно. Пальцы выглядят отвратительно.       Я чувствую, как съеденный паштет поднимается к горлу. Блевать — непозволительная роскошь, поэтому отворачиваюсь. Дальше действую в основном на ощупь. Накладываю салфетку из льняной ткани на рану, как можно крепче фиксирую ее на среднем пальце, затем пропускаю через указательный, оставляя свободным только большой. Достаю из рюкзака тонкую кофту и отрезаю от нее самую чистую полоску ткани, которую нахожу и обматываю ее сверху. Закрепляю всю эту конструкцию шнурком от паутинки и замираю в ожидании реакции.       Поначалу ничего не происходит. Раствор немного холодит кожу, но боль никуда не исчезает. Я радуюсь уже и тому, что не стало хуже.       Боль становится тише не сразу, она притупляется очень медленно, но так и не исчезает до конца. Рана пульсирует и ноет, но будто бы где-то вдалеке. У меня даже получается заснуть. Сон прерывистый. Каждый раз, когда я открываю глаза, боль становится все сильнее. К рассвету, который кажется наступает всего через несколько часов, она вновь становится невыносимой. Я терплю еще некоторое время и снова меняю повязку.       Рана выглядит так же мерзко, а вот со следами от жижи произошли явные изменения. Воспаленная краснота почти прошла, а серебристые чешуйки начали сходить хлопьями. Приятный бонус. Мне бы хотелось очистить и вторую руку, но салфеток очень мало, а отсутствующие пальцы требуют гораздо больше внимания.       Я совершенно не выспалась, но тратить время и дальше нельзя. Заканчиваю все процедуры и собираю рюкзак. Нужно отправляться на поиски еды, желудок уже сводит от голода.       Сегодня удача явно на моей стороне. Всего в нескольких километрах от лагеря я натыкаюсь на небольшую банановую плантацию. Насаждения выглядят так, будто чья-то заботливая рука давно за ними ухаживает. Растения невысокие, нужно лишь немного подтянуться по гладкому стволу, чтобы достать до фруктов, свисающих гроздьями. Именно это я и делаю. Поврежденная рука не помощник, но, по крайней мере, она почти не болит. Сбор бананов отнимает много сил, но в итоге передо мной вырастает внушительная кучка зеленых плодов.       Фрукты твердые и почти не имеют привычного вкуса и аромата, но меня это не расстраивает. Они питательные. И в данных условиях это единственное, что важно.       Вдоволь наевшись, я устраиваюсь отдохнуть под тенью ближайшего дерева. Я жалею, что сорвала так много бананов, все их с собой не унести, а оставить их здесь, значит, оставить заметные следы. Съедаю еще фрукт, парочку засовываю в рюкзак, оставшуюся связку забираю с собой: либо выкину по дороге, либо спрячу в доме. По обстоятельствам.       Я очень долго брожу по джунглям, но никак не могу выйти к городу. Слишком долго, особенно с учетом того, что он должен быть где-то неподалеку. Дорожки петляют туда-сюда, но ни одна из них не ведет к моему пристанищу. Я уже даже пытаюсь сверяться с компасом в безумной надежде, что на этот раз смогу с ним совладать. Но дорога так и не приводит меня к безопасности. Такое чувство, что распорядители не хотят, чтобы я вернулась туда.       Вечереет. Снова.       По моим ощущениям прошло часов шесть, может семь, но солнце вновь наливается закатными красками.       Пора искать место для отдыха. Рука ноет. Ноги, уставшие переступать через коряги, тоже. И привыкнуть к жаре невозможно. Даже несмотря на то, что я закатала рукава и штанины. В отдельных местах леса чуть прохладнее, но в целом, воздух настолько раскален, что им трудно дышать. К тому же меня мучает жажда.       Рука начинает болеть сильнее, но я терплю. К тому времени, как я нахожу место, пригодное для лагеря, меня уже снова лихорадит. В этот раз перевязка проходит куда мучительнее. Рана выглядит хуже. Края воспалились, а сама рука отекла. Меня снова тошнит. Перевязываю пальцы почти не глядя.       Солнце заходит за кромки деревьев, и на джунгли ложится непроглядная тьма. Мне вновь мерещатся шаги, мерещится, что кто-то тянет ко мне руки.       Я просыпаюсь от того, что тяжелые капли падают на лицо. Дождевые капли. Я испытываю ни с чем не сравнимое облегчение. И радость: я не умру от жажды. Тянусь к рюкзаку, чтобы достать фляжку. Хочу выйти на открытую поверхность и набрать воды. Но не могу подняться. Ноги не слушаются. Сердце уходит в пятки. Мне очень страшно. Я отключаюсь. В следующие часы я то выныриваю на поверхность сознания, то вновь падаю в пропасть спасительного забвения.       Дождь переходит в ливень. Чувствую, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Меня трясет. Одежда прилипла к телу. Мне холодно. Все вновь плывет перед глазами.       Светает. Рука горит огнем. Я открываю рот и ловлю дождевые капли. Они кажутся слегка солеными.       Солнце движется к зениту. Мне кажется, что я умираю. И я расслабляюсь, где-то в глубине души надеясь, что мои глаза уже не откроются.       Но они открываются. Что-то давит мне на грудь, мешает дышать. Лихорадка не отпускает. Кажется, я что-то шепчу в бреду.       Замечаю на своей груди что-то серебристое. В сознании всплывает одно единственное слово: спонсоры. И я хватаюсь за него, как за спасительную соломинку. На то, чтобы просто оторвать руку от земли уходит почти весь запас сил. Я чувствую, как спасительная пустота открывает мне свои объятия, как деревья перед глазами начинают крениться, но усилием воли не позволяю себе соскользнуть. Держусь за реальность так, как никогда не держалась.       С трудом открываю маленький кейс и вижу внутри две ампулы. На одной из них написано «антибиотик в вену», на другой — «близко к ране».       Достаю первую. Рука дрожит. Стеклянная колбочка катится по влажной ладони и едва не падает в траву. Не падает лишь потому, что ее подхватывает чья-то огромная рука. Подхватывает легко, аккуратно. Я слышу тяжелое дыхание. Ощущаю тепло прямо возле своей щеки.       Передо мной возникает знакомое лицо. Наверное, он наблюдает за мной уже давно. Возможно, все время, что я лежу под этими пальмами и пытаюсь бороться с последствиями встречи с Филиппой. Возможно, гораздо дольше?       Если бы все мои силы не ушли на то, чтобы достать злополучную ампулу, я бы сейчас нервно рассмеялась.       Он мягко отодвигает волосы, налипшие на мой лоб. Я только сейчас замечаю, что дождь закончился.       — Нет, милая, ты не умрешь, не сейчас. — Его горячее дыхание щекочет мне мочку уха.       В мое правое запястье впивается тонкая игла. Он вводит содержимое ампулы. Затем садится напротив. Мы оба ждем, что будет дальше.