Главное - Вера

      Телефон молчит.       Два дня.        Три.       На четвёртый день я вижу зелёный кружок на Мишиной аватарке в соцсети и едва ли не бью себя по рукам, чтобы сдержаться и не написать ему первой. Я гипнотизирую молчаливый экран, бросаю телефон на кровать и снова хватаю его, впиваясь взглядом в знакомое изображение. Внезапно на строке сообщения торопливо бегут синие точки. Они крадут у меня пульс и разрушают до основания напускное спокойствие последних дней. Через пару минут точки оформляются в предложение: «Привет! Извини за молчание — тренировки задушили»       Я могу только горько усмехнуться в ответ. Жаль, что он не промолчал тогда, когда это было действительно необходимо…       Пальцы застывают над экраном — я думаю, что ответить и стоит ли вообще отвечать?       К сожалению, больная тяга к нему оказывается сильнее меня, и я набираю скупой ответ: «Привет. Ничего страшного, я и не рассчитывала ни на что…»       Я зла и обижена, и эти чувства пропитывают каждую букву моего сообщения, но я не могу заставить себя делать вид, что всё в порядке. Да, нужно вести себя достойно, не показывать свою боль, общаться как ни в чём не бывало, но… Чёрт возьми, это вообще возможно? И если да, то где взять силы и перебороть собственную слабость? «Вер, я хочу извиниться» «Хочешь — извинись»       Точки по экрану бегают мучительно долго. За это время я успеваю тысячу раз сойти с ума, возненавидеть его и снова влюбиться, но Мишин ответ всё расставляет по своим местам. «Я много глупостей наделал и наговорил. Прости, пожалуйста. Если можно, то давай всё забудем и просто будем дружить? Мне с тобой хорошо, правда…»       Я отрешённо наблюдаю, как Миша продолжает набирать сообщение — кажется, он сказал уже достаточно.       Его неуклюжее извинение бьёт меня в солнечное сплетение, вышибает дух, превращает попытки вдохнуть в жестокую пытку. Проклятые синие точки всё ещё бегут бессмысленной рябью по белому экрану, и я боюсь, что они принесут мне новую порцию страданий.       Ненавистный город! Здесь и правда иначе нельзя, как страдать… Опять. Снова.       Значит, Миша считает, что поцеловать меня было глупостью? Глупостью было потянуться ко мне, когда притяжение невозможно было остановить, и мы оба это понимали?       Единственная глупость — приходить к нему. Заботиться о нём, выслушивать, терпеть его несносный характер, подчиняться ему — сначала неосознанно, а потом сознательно.       Но нет. Я даже теперь не считаю это глупостью — в отличие от него, я была и остаюсь честной.       Не читая нового сообщения, я быстро пишу ответ и отключаюсь, в сердцах бросая телефон подальше от себя, в размытые, почерневшие очертания моей комнаты. «Чтобы дружить, хорошо должно быть обоим»

***

— Верунь, там Миша пришёл, тебя спрашивает, — бабушка заглядывает в мою комнату.       Я сижу у окна с учебником японского, делаю вид, что занимаюсь. На паузе стоит аниме, которое я смотрю, не улавливая сути, только для того, чтобы заглушить пустоту. — Скажи ему, что меня нет дома, — говорю я погромче, чтобы мой голос долетел до прихожей через длинный коридор. — Тише, Вера, ты чего? Он же услышит!       Бабушка испуганно прикрывает дверь у себя за спиной. — Ой, правда? — поворачиваюсь я к ней, — услышит и расстроится, что ему отказали? Какая жалость… — Что происходит? Почему ты так говоришь? Вера, это не вежливо, выйди, пожалуйста, и объяснись! — Не хочу, — я поджимаю губы и отворачиваюсь к окну, давая понять, что разговор окончен. — Ты мне-то хоть можешь сказать, что не так?       Судя по скрипу матрасных пружин, бабушка села на кровать и ждёт от меня ответа. Я чувствую, как её прозрачные голубые глаза с синими тонкими стрелками изучают мою сгорбленную спину.       У меня молодая бабушка, стройная, красивая, умная. А я — дура. — Ба, а дедушка бросал тебя перед загсом? — спрашиваю её тихо, сминая холодными пальцами край домашнего свитера. — Миша обещал на тебе жениться? — в бабушкином голосе слышится удивление. Ещё бы. — Почти…       Я начинаю раскачиваться на стуле, глядя в окно на грязный двор. В доме так тихо, что слышен ход всех часов сразу. — Да, ребёнок… Испортил тебя Ленинград, — бабушка тяжело вздыхает, — я не знаю, где ты, с кем, что происходит в твоей жизни… — Господи, да где я?! Вон, в соседней квартире! — поворачиваюсь резко и взмахом руки указываю в направлении выхода, — с…       Не успеваю договорить, потому что на пороге появляется тот, с кем я пропадала в последние дни. В чёрном тонком джемпере, в чёрных спортивных штанах — я обожала это простое сочетание вещей, в которых он чаще всего ездил на тренировки. — Нина Васильевна, простите, что я прошёл без приглашения, — Миша даже не смотрит на меня, обращаясь к бабушке. -Так-то ты в моей комнате! — бессильная злоба застилает мне глаза, а в голосе дрожат истеричные струны. — Вера, перестань! — бабушкин непривычно суровый тон отрезвляет меня, как ведро ледяной воды. — Вер, давай поговорим, прошу, -брови Миши сведены к переносице, глаза снова в тени, холодно — серые, как острый лёд залива.        Мне вдруг захотелось, чтобы он улыбнулся этой своей широкой улыбкой, которую так любят японцы. И я люблю. Может быть, эта улыбка сейчас всё могла бы изменить, стереть из моей памяти все слова, что он мне сказал? И я уже почти вижу, как расцветает его лицо, как уголки рта тянутся вверх, а глаза сужаются, как разбегаются к вискам тонкие лучики… Но это не более, чем игра моего воображения, потому что Миша стоит в дверях, чернее тучи в прямом и переносном смысле, и буравит меня взглядом. — Ты всё сказал, я тебя услышала, — я смотрю мимо него, в зияющую темноту коридора. — Не всё, — он качает головой, — я вообще не то сказал тогда, дай мне всё объяснить.       Бабушка молча поднялась с кровати и поравнялась с Мишей. — Ба, не уходи! — я чуть не срываюсь с места, чтобы вцепиться в бабушкину руку и заставить её остаться. — Нет, ребята, давайте как-то без меня. Вы без меня эту кашу заварил, без меня и расхлебывайте. — Тогда я не буду с ним говорить, — я бросаю на Мишу гневный взгляд и отворачиваюсь к окну.       Наверное, я жду, что меня начнут уговаривать. В отражении на стекле вижу, как бабушка спокойно пожимает острыми плечами, как Мишин растерянный взгляд упирается мне в затылок. — Ну тогда нам лучше тебя оставить, — неожиданно говорит бабушка, — Миш, попьешь со мной чаю? У меня там шарлотка сегодня. Любишь шарлотку? — Да, — пространно отвечает Миша. Он бросает на меня последний взгляд и, не дождавшись реакции, выходит из комнаты, оставляя меня один на один с отчаянием.       Сквозняк гуляет по полу, стискивая ледяным обручем поясницу — я сижу у приоткрытой двери и напряжённо вслушиваюсь в разговор на кухне. Мне кажется, что там должны обсуждать меня, но те обрывки фраз, что достигают моей комнаты, минуя трубу коридора, отрицают это.       Вот бабушка интересуется, нужен ли к чаю сахар. Я не вижу Мишу и не слышу его ответ, но точно знаю, что он положит в свою чашку два куска рафинада.       Вот Миша хвалит шарлотку, и до меня доносится деликатное постукивание ножа о фарфоровое блюдо, на котором лежит пирог — бабушка отрезает гостю ещё один ароматный треугольник шарлотки.       Вот они говорят о новых постановках мишиных программ, и на этом я отключаюсь, уткнувшись лбом в стену и прикрыв глаза. Стянутую солёными дорожками кожу на щеках слегка пощипывает, я хочу потереться щекой о плечо, чтобы избавиться от этого ощущения, но у меня не хватает сил. Я чувствую, как проваливаюсь в мягкий, как белоснежный хлопок, сон. Последнее, о чем успеваю подумать: "И всё-таки он здесь…"       Мы снова стоим на лестничной клетке, только теперь окна плавит на медь летний закат. Вроде бы всё хорошо. Солнце бликует в пшеничных волосах, искры танцуют на мягких прядях. Я улыбаюсь просто так, без причины, просто потому, что лето. Просто потому, что Миша…       Он руками отсекает пространство вокруг нас, зажав меня между перилами и собой. Миша рассказывает мне что-то весёлое, широко улыбается, прерывает временами рассказ, чтобы дать мне отсмеяться. Я слушаю его, а сама скольжу глазами по мишиным открытым рукам, по вырезу незнакомой голубой футболки, по загорелой шее… Мне кажется, что я так давно не видела его! Я очень соскучилась и сказала бы ему об этом прямо сейчас, но не буду перебивать, дождусь, когда он закончит рассказ и…       Миша замечает мои жадные горящие глаза и замолкает на полуслове. Его лицо всё ближе к моему; я уже хочу зажмуриться в томительном ожидании поцелуя, чувствуя, как тёплая ладонь ложится на мою щеку, как тонкие пальцы заправляют мне за ухо растрепавшиеся волосы. Я чувствую Мишины губы на своих губах. Их невесомое прикосновение воскрешает в моей голове те смертоносные слова: " ...я не должен тебя целовать… я поцеловал тебя, и теперь жалею…»       Дернувшись, я открываю глаза, хватаю ртом воздух и не могу понять, почему всё ещё чувствую чью-то ладонь на своём лице, если только что я убежала, оставив обидчика далеко позади? — Вер, что случилось? Ты чего? Приснилось что-то?       Я начинаю приходить в себя, и по мере того, как это происходит, я понимаю, что снова сижу на полу своей комнаты, а передо мной на корточках — Миша. Он гладит меня по щеке и обеспокоенно заглядывает в мои покрасневшие опухшие глаза, и мне страшно хочется прижаться к нему, рассказать про сон и про весь остальной кошмар… — Да… Ерунда какая-то снилась, — выдавливаю из себя куцее объяснение, поднимаясь на затекшие ноги, игнорируя предложенную руку. — В общем, Вер…       Миша смотрит под ноги, трёт ладонью шею, шумно выдыхает, а затем поднимает на меня свои серо-голубые океанские глаза. — Я тебя буду ждать. Если ты… В общем, просто знай — я рядом. И прости. Пожалуйста. Миша пожимает мою висящую плетью вдоль тела руку и шагает к двери. — Миш! — не выдерживаю я вида его скорбно опущенных плеч. Он поворачивается ко мне от порога. — Я подумаю, Миш. Может, и правда я раздула из мухи слона… В его глазах появилась надежда, и пока этого достаточно, чтобы мне не мучиться угрызениями совести и не ощущать себя последней сволочью. — Но я тебя пока не могу простить, — качаю я головой. Нет, всё же, что ни говори, а сукой побыть придётся, для нашего же блага. — Ничего особенного делать для этого не надо, — я предвосхищаю вопрос, который уже готов сорваться с мишиных губ, — просто дай мне время подумать. — Понимаю, — он кивает в ответ, — я тебя понимаю. Думай. Но я уже сказал — я буду тебя ждать. Моё едва слышное «хорошо» обращено к приоткрытой двери, за которой растворился Миша, слившись с чернильной темнотой коридора.