Для вашей безопасности ведется видеонаблюдение

Глава тринадцатая, в которой Малкольм и Джейми пытаются устроить свои жизни достойным и зрелым образом, а в рукаве Росса Лоуэлла обнаруживается последний козырь. *** Кулак Джейми впечатался в скулу самого крупного из двух в хлам пьяных посетителей бара. Треск от удара удивил самого Джейми, не говоря уже о его противнике, отдыхающем теперь на столе среди перевернутых кружек и мокрых салфеток. Второго громилу получилось уложить с помощью подножки и грустной лужи пролитого пива – годного для послережимной страны, но паршивого по глазговским меркам. Теперь уже никто не поверит, но Джейми вообще-то пытался разнять двух спорщиков, однако достиг лишь временного перемирия, заключенного с целью надрать задницу новичку. И все же, подумал «новичок», когда первый противник с ревом отклеился от стола, это было больше того, чем могли похвастаться миротворцы ООН. С сочувственным стоном – сам Джейми был еще относительно трезв – он заехал коленом громиле между ног, нашарил первое попавшееся под руку оружие и шарахнул им по перекосившейся роже. Когда придет время накладывать швы, зарвавшийся пидор еще поблагодарит судьбу, что Джейми схватил пивную кружку, а, например, не дротик (и не ебаный гранатомет, если учесть совсем еще недавно доступные ему средства, о чем, слава яйцам, здесь никто не догадывался). Из разбитого рта брызнула кровь с зубами, но мордоворот падал слишком медленно, поэтому Джейми ему немного помог. На самом деле помогла железная ножка стула, и в этот раз громила остался лежать, что не помешало Джейми лупить поверженного противника снова и снова, пока четверым мужчинам не удалось вырвать импровизированный ломик из его рук и выбросить лягающегося, кусающегося задиру на улицу, под унылый ночной дождь. «Послевоенная интеграция» – так окрестили стервятники из зарубежной прессы состояние эмоционально недоразвитого, немного стыдящегося всего на свете народа, который прошел через революцию и гражданскую войну, а теперь пытался жить дальше, будто ничего не случилось. Но волосы на затылке то и дело вставали дыбом, будто кто-то следит за тобой, будто косящийся на тебя уебок в баре – один из сжегших свою серую форму прихвостней Режима, да и откуда тебе знать, что это не так? Инстинкт бороться или драпать, который помог выжить, никуда не денется просто потому, что хуесосы в голубых шлемах налетели, когда матч уже кончился, и объявили тайм-аут. Джейми полагал, что его пора унести с ринга, как исполнившее свое назначение полотенце. В конце концов, никто же не мог ожидать от него, ходячей динамитной шашки, что он вернется к нормальной жизни как ни в чем не бывало. Было удобно валить все на посттравматический синдром, а не на старенький телевизор над барной стойкой, из которого лились помехи, новости и ностальгия. В любом случае, Джейми находился за триста тридцать шесть миль от Лондона, став забытым примечанием в талмуде истории и полностью отделившись от всего, что имело хоть какое-то значение. Так он и лежал в чавкающей грязи, поливая ряды одинаковых домов и пустые улицы немелодичными в его исполнении, зато громкими куплетами «Give My Regards To Broadway», пока полицейская сирена не заглушила и его пение, и шелест беспрестанного дождя. *** Облокотившись на облезлые перила, Никола прислонилась лбом к холодной стене коридора. Через распахнутую дверь до нее доносились разные больничные звуки: шелест простыней, монотонное пикание кардиомониторов, приглушенные разговоры у коек ближе к выходу и один значительно более громкий голос где-то в глубине палаты. Решительно набрав в легкие воздуха, Никола сделала шаг вперед. Она морально готовилась ко встрече с привидением, которое вынесли из бомбоубежища, с пустой оболочкой, оставшейся после того, как внутренний огонь испепелил все дотла. Малкольм, сидевший на койке с мобильным телефоном в здоровой руке, был все еще болезненно худым; к его носу шла трубочка с кислородом, а из капельницы в вену поступало лекарство; правую кисть загипсовали после первой из нескольких операций, направленных на то, чтобы вернуть изувеченным пальцам подвижность, и все же… Он больше не казался умирающим и выглядел не хуже, чем в ту ночь, когда они проиграли выборы. Что ж, придется принять его в расчет. Малкольм встретился с ней взглядом поверх ряда коек (Никола раскошелилась бы на отдельную палату, если б ее поставили в известность о ситуации; она искренне надеялась, что Малкольм остался в общей из идеологических побуждений, а не потому что его счета заморозили), но продолжил говорить по телефону с чуть более заметным, чем обычно, шотландским акцентом. «…да нет, тупее ебаного полена. Еще чуть-чуть, и пришлось бы ее поливать». Он по-волчьи ухмыльнулся Никола, и та покраснела, убеждая себя, что не позволит его колкостям попасть в цель – не после тех лишений, которые ей довелось перенести. «Но что ты хочешь? Выбирать особо не из кого. – И после паузы: – Бля, даже и не думай приезжать. Потому что здесь небезопасно. Я приеду к вам, ладно? Не знаю, скоро. Когда пассажирские самолеты опять летать начнут». Он отодвинул телефон от уха, и Никола услышала доносящийся из крошечного динамика неразличимый голос. «Да, дай ей трубку. Привет, солнышко. Твоя мама немного пиз… придумывает. Я в полном порядке». Значит, он говорил с сестрой и племянницей, которые живут в Америке. Никола улыбнулась и пододвинула себе стул. Было странно думать, что где-то в мире есть люди, которым Малкольм небезразличен, и еще страннее понимать, что Никола относит себя к их числу. Он заставил ее ждать, пока говорил с девочкой, а потом прощался с ее матерью. Наконец закончив телефонный разговор, он формально поздоровался: – Добрый вечер, премьер-министр. – Временный премьер-министр. Хорошо выглядишь, Малкольм. – Если хочешь управлять страной, тебе придется научиться врать убедительнее. – Когда тебя выписывают? – Они грозятся держать меня так долго, пока по соотношению веса и роста я не догоню Кейт Мосс. – И, пожав плечами, добавил: – Но все равно раньше, чем ты надеешься. Он махнул ей последним выпуском «Таймс». На обложке красовалась Никола – «женщина, которая спасла британскую демократию». Фотография получилась неплохой благодаря экспертам по макияжу и фотошопу: фигура в строгом темно-сером костюме излучала волны авторитета. Элла и Кэти постоянно покупали экземпляры этого номера, которые потом обнаруживались в самых невероятных местах: то за сливным бачком, то под диваном, – однако сама Никола прочитала знаменательный очерк лишь один раз. Она не думала, что после инцидента со свиной отбивной журналистам удастся ее хоть чем-нибудь удивить, но тут пресса одним махом вернула Малкольму доброе имя, выставив его чуть ли не святым покровителем революционеров, и не только в «Таймс», а во множестве новостных выпусков, сопровождавших конец репрессий по отношению к СМИ. Разве хорошо поданная история об искуплении оставит хоть кого-нибудь равнодушным? Разумеется, недавних фотографий Малкольма нигде не было, так что Никола постоянно натыкалась на одну и ту же старую, с какой-то пресс-конференции: сама Никола, недавно возглавившая оппозицию, на переднем плане и Малкольм, рычащий в неизменный Блэкберри, позади нее. Тогда их отношения еще не успели окончательно пойти под откос. Пресса превозносила Такера как гениального стратега в самом сердце Сопротивления и невоспетого спасителя всей страны. Для выхода из тени лучшего момента быть не могло: именно сейчас Малкольма любили так же сильно, как и боялись. Поговаривали о возможном посвящении его в рыцари и о том, куда именно Малкольм предложил никчемным, прячущимся за троном аристократам засунуть свой пидорский меч. Никола горела желанием узнать, на самом ли деле «великий стратег» поставил крест на своей карьере, посоветовав королю Чаку съебаться на хуй. – Думаешь, у меня есть причина для беспокойства? – Рано или поздно пройдут выборы, – сморгнув, ответил Малкольм. – На данный момент ты, Никола, – народный герой, но это ненадолго. Такие настроения имеют свойство меняться. – Я о другом. – Знаю. – Присматриваешься к моей должности? – Никола показалось, что Малкольм испепелит ее взглядом, но нет, черт подери! Она спасла всю страну, свергла диктатора – и она отказывается бояться старого хрена в больничном халате. – Она могла бы стать твоей, если захочешь. Малкольм снова улыбнулся, но на этот раз холоднее. – Я лишь простой пиарщик. Что, разумеется, ничуть не прояснило ситуацию. Он выглядел ужасно, однако Никола просто не могла представить себе Такера в отставке, подстригающим кусты, пишущим мемуары... или чем там еще занимаются мастера Темных Искусств, когда политическая земля уходит у них из-под ног. И еще оставалась открытой тема, на которую с ним никто не решался заговорить, касающаяся отсутствия рядом определенного человека... «Даже и не думай, – как-то раз сказала ей Сэм в редком приступе солидарности, – что с ним действительно все в порядке». – Чего ты хочешь на самом деле, Малкольм? Он смотрел куда-то вдаль, но ответил не колеблясь: – Удержать тебя на посту. – А как же твои планы по продвижению на верхушку кого-нибудь более вменяемого? Выжатый как тряпка и под завязку накачанный медикаментами, лишенный своей обычной брони, Малкольм был вынужден прибегнуть к обаянию: – «Кто-нибудь более вменяемый» стоит передо мной прямо сейчас, солнышко. Нельзя сказать, что его тактика не подействовала. – Ты нужен мне, – призналась Никола. – Но я должна быть уверенной, что тебе можно доверять. – Малкольм фыркнул так, что сместилась трубочка с кислородом. – В конце концов, ты же любишь затаиться, как хищник, а потом… – Да какой из меня хищник! Жалкая руина, вот я что. Стоит подлатать одну стену, как начинает разваливаться другая. – Он кивнул на дверь в палату. – Вчера моих легких хватило на поход аж в одну сторону, прежде чем они забыли, как дышать. Я физически не в состоянии строить козни. Слушай, золотце, ты далеко не первая в моем списке кандидатов на пост премьер-министра, но из тех, кто был перед тобой, ни один больше не выжил, ясно? Малкольм устало откинулся на подушку, и Никола почувствовала неожиданный укол совести: Такер чуть не умер, а она пришла разговаривать о политике и предательстве… Она пришла, готовая дать ему все, что он хочет, готовая уступить свое место по первой же просьбе или позволить ему слиться с тенью, если это то, что ему действительно нужно… а он, проползший через все круги ада, хотел получить лишь свою старую должность. И Никола, изнуренная пятнадцатичасовыми переговорами, не смогла не расплакаться. Да, она никогда не будет ему доверять, больше не окажется такой наивной, однако в змеином клубке Вестминстера, где на каждом шагу то фашист, то предатель, то подлец, именно Малкольм Такер является человеком, который нужен ей на ее стороне, – даже будучи хрупким скелетом испуганного больного мужчины, настолько одинокого, что он согласился поиграть с ней в политику. – Ясно, – наконец ответила Никола и бросилась бы обниматься, однако инстинкт самосохранения взял верх. – Может, ты хочешь поговорить о… – Хорошенько подумай, – сказал Малкольм с искрой привычной ярости в глазах, – прежде чем закончить свое предложение. – Извини. Тебе… тебе надо отдохнуть. – Никола засомневалась, не прозвучала ли ее фраза слишком снисходительно, и если да, не последует ли расплата, когда Малкольм поправится. Он долго молчал, лежа с закрытыми глазами, будто уснув, и вдруг произнес: – Назначь Сэм на какую-нибудь важную должность, но только не министром иностранных дел. Ей нельзя постоянно быть в разъездах: она все, что у меня… – Сэм – просто молодец, – кивнула Никола. – Она сейчас снаружи, укрощает репортеров… Малкольм сел, чтобы посмотреть в окно. Картина за последние несколько дней не изменилась: перед больницей обосновались многочисленные представители прессы, кучка демонстрантов с глупыми плакатами в поддержку временного правительства и одинокий националист, изобличающий пришедших к власти политиков как маоистов с исламо-фашистскими тенденциями (Никола была, по его мнению, «визжащей гарпией-феминисткой», а Малкольм – Антихристом, к вящему удовольствию самого больного, который поглядывал на всю эту какофонию из палаты). – Хуй с ними, – сказал Малкольм, – пускай заходят. Пусть посмотрят на меня. Никола, сдавшись, сжала его руку и поднялась. – Позвони, если тебе что-нибудь понадобится. Малкольм закатил впавшие глаза, и Никола покинула больницу, нырнув в океан слепящих вспышек и выкриков. Ее ожидала машина, а рядом с ней – Сэм, одетая в строгий костюм и едва заметно опирающаяся на трость. – Кажется, он хочет дать пресс-конференцию. Ты ему там пригодишься. – Понятно, – засмеялась Сэм. – Ты неплохо держишься. – Это было преуменьшением: репортеры тыкали камерами и микрофонами в лицо Сэм с самого утра, а она даже не вспотела. Никола завидовала способности вчерашнего чумазого боевика мигом превращаться в саму непринужденность и компетентность. – С прессой проще простого: они знают, кто застрелил четырех министров пропаганды. Увидимся на переговорах? – Жду не дождусь, – сухо ответила Никола. – Кстати, Сэм… не хочешь стать министром внутренних дел? – Давай сначала победим на выборах, – ответила та, взмахом головы перебросила хвостик через плечо и направилась в сторону ожидающих ее журналистов. *** Джейми смотрел через решетку красного дерева, как губы отца Келли шевелятся в молитве, и очень хотел чувствовать хоть слабый отголосок раскаяния. Однако этого страстного желания, судя по всему, было недостаточно ни для Бога, ни для священника, который не далее как этим утром, увидев небритого Джейми с подбитым глазом и царапинами на костяшках пальцев, грустно произнес: «И ты еще удивляешься отказу». Тем не менее, слова молитвы обычно приносили утешение. Исповедь была Джейми ближе всего, являясь единственной частью церковного балагана, по которой он скучал и которая у него действительно хорошо выходила. Джейми не верил в Бога в общепринятом смысле, но жаждал вновь и вновь прятаться в уютном полумраке исповедальни, чтобы подвергать свои грехи судебно-медицинской экспертизе. Однако на этот раз в голове словно работал отбойный молоток, а желудок добросовестно, с оттяжкой демонстрировал гимнастическую программу. Стены исповедальни не умиротворяли, а сдвигались вокруг Джейми, как западня. Он даже не заметил, когда молитва кончилась и отец Келли возобновил свои вопросы: – А как же девочка? Джейми вздрогнул, больно ударившись затылком, будто надеясь почувствовать реальность происходящего. – В смысле? – простонал он. – Где она теперь? – У Эбби, медсестры. По крайней мере, пока все не устаканится и для нее не найдут постоянного места. Или пока кто-нибудь не решит, что им нужен подопытный кролик. Я все равно практически убил ее, разве что не нажал на курок. – Но это действительно важный момент, – возразил священник. Джейми отказывался верить, что отец Келли настолько глуп. На самом деле такие аргументы должны были вынудить грешника проникнуться какой-нибудь религиозной идеей, чтобы вместо ожидания кары Божьей он на пути к спасению замучил себя сам. Полумрак и похмелье заставили Джейми взбунтоваться: что бы ни думал священник, грешники не нужны ни Богу, ни церкви. – Он всегда был таким умным, понимаете? – прошептал Джейми. – Всегда таким, блядь, гениальным. И все же он не нашел другого выхода. – Джейми сглотнул подкативший к горлу всхлип. – Наверняка можно было победить Режим другим путем. Отец Келли вздохнул: – Прочитаешь «Отче наш» и две «Аве Марии». – Я бы действительно застрелил ее, – продолжил Джейми, как повторял каждое воскресенье, когда более или менее дословно перечислял свои разнообразные преступления. – Я бы сделал все, что он ни попросит. Я так любил его!.. Блядь, отец, простите, но я все еще его люблю. – Знаю. – Я убил много людей. – И Он прощает тебе. – Неужели вы, блядь, не понимаете?! – Джейми пытался дышать размеренно, чтобы не раскрошить одним ударом хрупкую решетку, не перевернуть стодвадцатипятилетнюю исповедальню и не пополнить свой длинный список трупов. Затем перекрестился, думая, что святой крест сожжет его дотла, но ничего не почувствовал. – Неужели не понимаете? От этого ведь только хуже. *** Ноты заключительного гимна все еще звенели в его ушах, когда Джейми шагал по Парк-стрит мимо видавших виды домов и голых деревьев, чьи набухшие почки блестели каплями прошедшего ночью дождя. На улице не было ни души, прямо как в Лондоне после рейда. Огибая пустующий завод, Джейми подумал, каким все-таки бесконечным видится небо, если на его фоне темнеют лишь отдельные многоэтажки. Город казался домом не больше, чем исповедальня. Засунув руки поглубже в карманы пальто, которое ему по-хорошему надо было сжечь, Джейми сгорбился под напором ветра, обжигающего холодом лицо – непривычно-обнаженное, будто Джейми содрал с него кожу, когда в последний раз снял балаклаву. Отец Келли уверял, что молчание благотворно влияет на душу. Этот сумасшедший даже предложил – на полном серьезе, отчего Джейми стало еще смешнее, – провести некоторое время в размышлениях в монастыре и посоветовал, как и много лет назад, когда Джейми-подросток еще не успел накопить настоящих смертных грехов, не торопиться с решением: Господь всемилостив и терпелив, Он никогда не отвернется от отрока Своего, даже если выбор займет длительное время. Как будто Джейми вообще мог выбирать! Все внутри кричало двигаться дальше, словно существовало какое-то отдаление от Лондона, при котором Джейми будет в состоянии смотреть вечерние новости, не напиваясь до взрывоопасного оцепенения и не беспокоясь, глядя на экран телевизора, достаточно ли Малкольм ест. Он вернулся в родной пригород якобы подумать. Тихонько пробрался в свой старый дом с разбитыми окнами и пятнами крови на полу, но без каких-либо ценностей, и соседи даже ухом не повели. Если кто-то из них хоть как-то высказался на эту тему, то, скорее всего, буркнул что-нибудь вроде: «Малыш Джейми? Ну, я так и знал: Лондон пожует-пожует его да и выплюнет». На самом деле он бежал, как последний трус, но недостаточно далеко – не до самого Глазго, где можно было начать новую жизнь или хотя бы помочь с восстановлением города. Нет, он бежал к единственной норе, в которой знал, что может спрятаться. Телефон завибрировал: пришло еще одно сообщение от Эллы Мюррей, которое Джейми удалил не читая. И все же он в очередной раз поразился находчивости девчонки, которая разнюхала, как с ним связаться, хоть он позвонил только Сэм – сказать, что еще жив. Рано или поздно Элла сделает карьеру в Уайтхолле. Наверное, все-таки рано, раз большинство политиков в зависимости от партии либо ждут трибунала, либо гниют на дне массовых захоронений. «Я еще никогда не слышал гласа Божьего, – однажды признался он отцу Келли, – а вы?» Священник тогда ответил ему: «А как же толпа, которая спрятала вас от солдат? А капитуляция канцлера в последнюю секунду, когда ты был уже готов спустить курок, но в этом отпала необходимость? Неужели тебе не достаточно того, чего хватило Аврааму и его сыну? Может, Господь говорил с тобой все время, но ты просто забыл, как слушать». На что Джейми в безопасности исповедальни ответил: «Тогда Господь этот – дерьмо собачье, и срать я хотел на Авраама. Ему нужно было убить лишь ебаную овцу; ему ни за что не понять, что вынужден был бросить на алтарь я». Однако в меркнущем свете холодного дня Джейми вынужден был признаться, что старый священник, возможно, прав. Наверное, все эти годы в Лондоне не давали больше услышать голос Бога из Ветхого Завета. Хотя, если подумать… Этот так называемый Бог позволил каким-то сволочам убить малышек Джейми, так что будущее в опустевшем пригороде не несло в себе никакой цели. Если вся радость осталась в прошлом, а впереди маячило лишь медленное увядание и смерть, был ли еще какой-то смысл прислушиваться? *** В течение следующих месяцев Никола участвовала в переговорах, на которых вырабатывались условия передачи власти. Миротворцы ООН пытались (иногда даже успешно) предотвратить схватки между остатками Режима и единичными группировками Сопротивления, боевики которых считали выживание бывших членов правительства недопустимым. Тем временем Малкольм заправлял страной с такой железной эффективностью, что множество обеспокоенных аналитиков задалось вопросом, собирается ли новое правительство вообще вернуться к демократии. У Малкольма был на это один ответ (слухи о том, что ему пришлось вытерпеть в черной тюрьме Режима, как раз начали просачиваться в массы): да, старой верхушке не потребовалось и наносекунды, чтобы упразднить социальное государство, неприкосновенность личной свободы и, судя по всему, элементарную человеческую порядочность, в то время как для восстановления целой нации необходима политическая твердость, так что тем, кто не желает помочь, лучше не путаться под ногами. Сэм казалось, что наступил его звездный час. Хоть и она, и остальные хорошо знающие Малкольма люди понимали: его бешеная активность являлась лишь броней, необходимым фасадом. Стоило кому-нибудь лишь упомянуть имя Джейми, как на несчастного выплескивался поток яростной брани, так что никто не повторял этой ошибки. По мнению Сэм, ситуация была еще хуже, чем после давней ссоры на фоне отставки премьер-министра: тогда Малкольм рвал и метал и паршиво обращался даже с ней, но наконец успокоился, когда начал переписываться с Джейми по электронной почте. В этот раз все было по-другому. Несмотря на то, что в день капитуляции Сэм то и дело проваливалась в небытие, она сумела наскрести достаточно намеков на произошедшее, чтобы понять: Джейми не вернется. Она знала Малкольма достаточно хорошо, чтобы не предлагать ему свою жилетку и тем более не советовать обратиться к психотерапевту. Сэм поддерживала дистанцию, позволяла Малкольму жить в своей гостевой комнате (вместе с Сандиипом она купила дом – цены на жилье в разрушенном Лондоне были достаточно приемлемыми) и пользовалась своей новой репутацией человека, с которым шутки плохи, чтобы оградить Малкольма ото всех, кто совал нос в его личные дела; оберегала его от каждого раунда ставшей популярной в Уайтхолле игры «Сдох... Сбежал... Переметнулся... Быстро застрелить». Когда все радовались возвращению ларька с индийской едой на вынос неподалеку от Даунинг-стрит, Малкольм долго гипнотизировал румяные пакоры, а потом просто молча, как и подобает призраку, удалился. Он с утра до ночи работал над законодательными проектами и усмирял ненасытную прессу, в то время как Сэм держала дистанцию и не задавала сочувственных вопросов. Даже если Малкольм и горевал – по Джейми, или Джулиусу, или Эмме с Олли, – это происходило вдали от тех, кому он был небезразличен. Такая свистопляска продолжалась до пятьдесят седьмого Дня рождения Малкольма – даты, наступления которой боялся каждый, обладающий хоть толикой инстинкта самосохранения. Даже Сэм. Стоя в дверях кабинета бывшего босса, Сэм ждала, пока он не соизволит заметить ее присутствие. – Мне некогда, – отрезал Малкольм наконец. – Я подготовила для тебя сюрприз. – Надеюсь, это не очередной пиздотортик с хуевой тучей калорий? – Нет... – улыбнулась Сэм. – Это кое-что, более явно связанное со смертью. *** Представьте себе следующую философскую проблему – чисто гипотетически, разумеется. Представьте, что под стражей находится ваш заклятый враг или человек, достаточно хорошо подходящий под это описание, – человек, который в ответе за перенесенные вами пытки; само олицетворение правительства, едва не убившего вас и ставшего палачом многих близких вам людей; живое воплощение бессовестного хуеблядства, замаравшего мир, за место в котором вы так упорно боролись, и прочно обосновавшегося в нем… Представьте, что этот человек привязан к стулу и вы можете вершить его судьбу. Да, всех виновных не перебить (предотвращение таких расправ тоже входит в обязанности миротворцев), однако именно этот говноеб скрывался со дня капитуляции канцлера, так что о его судьбе никому ничего не известно… К тому же по всей стране нынче эксгумируют тела из массовых захоронений, исследуют дно каналов, закрывают черные тюрьмы… Одним телом больше, одним меньше – разве кто-то считает? Вы нависаете над этим мужчиной, а он весь трясется. Он растерял все свое чувство превосходства с тех времен, когда вы были заключенным, а он – вашим мучителем. Вы можете приказать его казнить. Вы можете расправиться с ним собственными руками. В любом случае вам ничего за это не будет. Но все эти размышления, конечно, чисто абстрактны. В настоящей жизни такого не случается. *** – Привет, Росс, – проговорил Малкольм. «Тюрьма» оказалась какой-то бюджетной: до таких вещей у временного правительства еще не дошли руки. Разделение прихвостней Режима на настоящих палачей и жертв обстоятельств было процессом трудоемким, однако это не мешало «Дэйли Мэйл» выпрыгивать из штанов и верещать, что вчерашние убийцы расхаживают по улицам, просто потому что у них нашлись связи в правильной партии. Сэм уверила Малкольма, что ни один дрон не засек арест Лоуэлла. Бывшего министра пропаганды спрятали в подсобке на заброшенной станции метро «Алдвич». Каморку освещала лишь одна голая лампочка, и Малкольм позволил себе позлорадствовать, хотя у него было достаточно хорошего вкуса, чтобы не напомнить Лоуэллу, что эта подсобка не в пример светлее старой подземной камеры Малкольма. Люди Сэм (до сих пор было странно думать, что у нее есть собственные люди!) немножко помяли заключенного, хотя тот наверняка чувствовал себя хуже, чем выглядел. Боевики Сопротивления были героями, а не святыми. Тусклый источник света отражался в разбитых очках бывшего министра, который заметно постарел с их последней встречи – поражение часто оказывает на людей такой эффект. Лоуэлл оскалился, обнажая прорехи выбитых зубов: – Так вы до сих пор не умерли... Малкольм со мстительным удовлетворением подумал, что эти суки его лишь сломили, а вот он их уничтожил полностью. – Я же обещал пришить тебя, когда все это закончится, – ответил он. Люди Сэм, стоящие по обе стороны от двери, до сих пор носили полюбившуюся Сопротивлению камуфляжную форму и были вооружены. Они бы не раздумывая пустили бывшему министру пулю в лоб, если бы босс решил отказаться от удовольствия убивать старого друга не торопясь и со смаком. Малкольм наклонился к связанному мужчине и в качестве эксперимента аккуратно обхватил левой рукой его горло, почувствовав под пальцами, как Лоуэлл сглотнул, хотя выражение его лица так и не изменилось. – Чтобы задушить человека, достаточно массы в пять килограмм. Не знаю, правда, про две это руки говорят или про одну. В любом случае, мудила ебаный, ты будешь умирать медленно-медленно… Лоуэлл смотрел ему в глаза не моргая, а потом неожиданно рассмеялся: – Бросьте, Малкольм! Вы же не собираетесь на самом деле меня убить. – Разве? – Я ведь сам попросил об этой встрече. Саманта, объясните ему все… Та пожала плечами: – Если хочешь от него избавиться, я прослежу, чтобы тело никогда не нашли. – Умничка. Лоуэлл раздраженно фыркнул, снова обращая внимание Малкольма на себя, и повторил: – Вы меня не убьете. Вместо этого вы предложите мне амнистию и даже обелите мою репутацию, ведь это у вас получается лучше всего. Вы убедите весь мир, что я с самого начала был шпионом Сопротивления и рисковал жизнью ради демократии, свободы прессы и пушистых щеночков, после чего я уйду в отставку, чтобы провести остаток жизни в тишине и спокойствии, наслаждаясь государственной пенсией и любовно созданной вами для меня легендой. Именно так все и будет. Скрестив руки на груди, Малкольм переглянулся с Сэм. – Ты, кажется, ни хуя не понял, с кем имеешь дело. – Да все я понял. Вы нищеброд из шотландского гетто, матерщинник и выскочка, упустивший свой единственный шанс завладеть властью и превративший страну в кишащую иммигрантами помойку с огромным внешним долгом. Вы инвалид классовой войны, решивший сделать из Британии какой-то рай для простых работяг и живущих на пособие паразитов, как только дружки-террористы предоставили вам карт-бланш. Вы осужденный преступник – я это все еще помню, даже если остальные вроде бы забыли. Приход к власти Режима был для вас истинной улыбкой судьбы. – Да неужели… – Малкольм механически потирал над гипсом ноющее запястье. – И почему? – Как вы думаете, чем бы вы занимались после выхода из тюрьмы? Появились бы пару раз на телевидении, изредка консультировали мелких сошек… Такая жизнь не по вам, так что скажите Режиму спасибо. Нам удалось то, чего вы не добились бы никакими скандальными мемуарами и неудачными подкатами к партии. – Лоуэлл попытался устроиться на стуле получше, несмотря на испытываемое физическое неудобство выглядя уверенным в себе, будто знал что-то, не известное окружающим. Жизненный опыт Малкольма подсказывал, что сейчас на них обрушится целый шквал пиздоблядства. – Да, скажите спасибо, что мы по-настоящему вернули вас в политику. – Постараюсь испытать благодарность, когда в следующий раз буду печатать на компьютере. – Мы возвратили нашей стране гордость, – продолжил Лоуэлл, – надежду, величие! Не забудьте об этом, когда вместе с товарищем Угрюмашкой пустите все под откос. – Росс, все это охуеть как познавательно, но кулаки сами по себе раскулачиваться не будут. Лоуэлл закатил глаза: – В правом внутреннем кармане. Давайте уже, пора прекращать этот балаган. – Какой-то хреновый у тебя подарок, Сэм, – пожаловался Малкольм, но все же запустил руку в карман когда-то щеголеватого, а нынче потрепанного пиджака. Пальцы нащупали что-то маленькое и металлическое – флешку из ДоГП с помятым, но все-таки уцелевшим корпусом. – Мы знаем про этот список, – сказала Сэм. – Про спрятанных детей и Мириам Атертон. Иначе бы нам не удалось принудить канцлера к капитуляции. Малкольм вертел флешку в руке и ощущал на себе взгляд Лоуэлла, спинным мозгом чувствуя грядущие перемены и не зная, как усмирить эту глупую, разрывающую сердце надежду, в то же время ожидая грубого возвращения в реальность и в свою вонючую камеру пыток, под водную поверхность, такую близкую и все же недосягаемую... – Мириам, конечно, была ключевой фигурой, – согласился Лоуэлл. – Ее пришлось бы убрать, чтобы укрепить позицию канцлера Атертона. Человек на его посту не может позволить себе такие слабости. То, что ему удалось держать выжившую дочь в тайне так долго, граничит с чудом. Но в списке есть еще много имен… много других рычагов давления. Будто издалека послышался голос Сэм: – Вы говорите о других спрятанных детях? – Да, по большей части о сиротах, лишившихся родителей во время войны и никоим образом не ответственных за грехи взрослых. Мы устроили их в допропорядочные семьи, однако оставался некоторый риск: вдруг друзья или дальние родственники попытаются их разыскать? Это могло бы привести к ненужным осложнениям. Было решено обозначить всех детей как погибших и ограничить допуск к списку узким кругом людей, но вы же знаете, как этот отдел умеет хранить секреты… – Лоуэлл перевел взгляд с Малкольма на Сэм. – Список велся в алфавитном порядке по фамилиям, и я уверен, что вы не дочитали его до конца, потому что, Саманта, именно вы стоите в этой душной конуре и преданно обещаете Малкольму помочь со мной расправиться. Вы, а не Джейми Макдональд. Когда Малкольм направился к двери, Лоуэлл торопливо крикнул ему вслед: – Содержание флешки было зашифровано после того, как ее выудили из лужи, оставшейся от Эммы Мессинджер. Я уверен, что ваш мистер Гоуда когда-нибудь да подберет к шифру ключ, а потом вы, вероятно, даже разберетесь в системе номеров, которые мы присваивали каждому трансферу, но время не терпит, не так ли? ООН везде сует свой нос, и скоро бюрократические дебри станут совсем непроходимыми, а мы с вами прекрасно знаем, как важно ковать железо, пока оно горячо. Ну так что, обсудим мои условия? Малкольм резко развернулся, сжимая в побелевшем кулаке флешку. Позже Сэм признается боссу, что никогда еще не была настолько уверена в его способности испепелить человека волной ярости, как в тот день. – Что именно в этом списке? – спросил Малкольм с глухой угрозой в голосе. Блеснув своей акульей улыбкой, Лоуэлл произнес всего четыре слова. И, если бы он попросил, Малкольм бы не задумываясь вернул ему всю страну.