Тьма скрывает истинный размер страхов, лжи и сожалений. Но они скорее тени, чем реальность, поэтому кажутся больше в темноте. — Уильям Пол Янг.
Первое время мерещится, что звёзды копошатся беспорядочным хаосом под веками. От блик и пятен света отвлекает тошнота. Ло чувствует себя свитером, надетым наизнанку. Швы беспардонно торчат, всё как-то не слава Богу. Здесь это почти преступление. Она открывает глаза, понимая, что это «здесь» — рисунок знакомый. С деревом, весами на каминной полке и чучелами. В стеклянных глазах отражается свет ламп. Она в долине. Она в чужой одежде. Теперь бы сошла за свою. Она дёргается еле заметно. Вместе с ней дёргается свет, перепадами тухнет на секунду и снова загорается. Перебои с электричеством позволяют Ло только теперь увидеть повёрнутую к ней спину. Она отвлекается на мерцающую лампочку и натыкается взглядом на Джозефа. Он что-то держит в руках — с её положения не разглядеть. — Что я здесь делаю? — сквозь слоги проскальзывает хрип: в горле пересохло. Ло всё кажется об черепную коробку бьются чужие голоса и призрачные воспоминания. Кто-то тянет её из воды, становится вдруг так холодно. Всё плывёт, будто зелёный туман накрывает мир, размазывает лица, делая их по-пикассовски неясными и глупыми. Одно такое лицо произносит: «Помилуй меня Отец, как она ещё жива?». Видимо, её-то как раз помиловали. Тот Отец, что выше уровня рая или тот, что глядит на неё через плечо, расслышав копошение? Теперь-то, должно быть, всё равно. — Ты не помнишь? Колесо Сансары замыкается. Ло возвращается к отправной точке. На секунду проскальзывает шальная мысль, что нужно бы сорваться прямо сейчас и бежать из этих шикарных апартаментов куда подальше и не оглядываться. Вот только тело слишком бессильное, а отсветы ламп слишком завораживающе пляшут на лице Джозефа, которое он поворачивает к ней. В руках оказывается книга. — Я помню парковку и девчонку из лагеря… — она аккуратно собирает кусочки Лего в своей голове, стремясь выстроить из них домик, в который можно было бы спрятаться. Вот только выходит почему-то эшафот. — Ещё там был тот человек из местных, и река, и… Свет резко гаснет, чтобы через миг загореться опять. В эту же секунду огонёк в голове Ло вспыхивает безжалостным пожарищем. — Чёрт возьми! Офицер! Её бьёт разрядом осознания. Воспоминания возвращаются резко и разом, как набежавшая волна. Солёная вода заполняет внутренности. Ло понимает, что скованна по руками и ногам, не может плыть. Солёная вода поднимается к лёгким, булькает в горле. Лори запинается о буквы, которые сама же произносит. — Там был офицер! Боже, я же столько ему наговорила, наплела какой-то чуши, а теперь даже не помню, что именно говорила! Сирена тревоги включается на всю. Что она говорила? А что если, он уже приходил? Что если всем давно известно, кто она? — Лори. У неё в груди шторм. Она сама шторм. А у Джозефа голос отчаянно спокойный для попавшего в шторм. Он только откладывает книгу, садясь на диван. — А если он придёт?! Если начнёт спрашивать?! Я… — она давится, ладонью прижимает губы, будто не поздно закрыть себе рот. — Я так испугалась! Я не хочу отправляться в тюрьму. Не хочу! Она истерически мечется, пока не попадается в ловушку рук, приложенных к её щекам. — Лори, посмотри на меня, — заставляет её поднять глаза без доли принуждения. — Успокойся. Ло чувствует, что солёная вода добралась до головы. Рыбками-зрачками она впивается в обращённое к ней лицо, глядит вниз, на проглядывающих сквозь тонкую ткань рубашки птиц, будто татуировки могут хоть не надолго удержать её рассеивающееся внимание. — Что мне теперь делать?! — то ли всхлипывает, то ли шепчет, то ли давится. Как-то в детстве ей зажало ногу стрелкой на старых железнодорожных путях за озером Сильвер. Там давно не ходили поезда, но все эти долгие часы, что она провела там, Ло казалось, что из тоннеля вот-вот покажется поезд. В какую-то секунду (солнце знатно приложило) ей почудился грохот приближающегося состава. Она прекрасно помнит тот страх— страх маленькой, потерянной, беспомощной девочки, оказавшейся один на один с огромной машиной, которая всё приближается, чтобы перемолоть ей кости. И сейчас Ло вдруг кажется, тот страх снова поднимается со дна желудка. Нельзя сбежать, нельзя выбраться. Поезд совсем скоро покажется вдали, переедет её вдоль и поперёк. — Всё хорошо, — голос тихий, на фоне грохочущего вдали состава слышен удивительно чётко. — Здесь ты в безопасности. Прежде, чем машина успевает разрезать её на кусочки, которые ссыпят в закрытый гроб, Ло чувствует, как её вытаскивают из этой западни. Её тянут к себе, обхватывают обеими руками. В тот раз никто не протянул к ней руки, никто не успокоил плачущую, до смерти напуганную девочку, застрявшую в ловушке. — Он придёт за мной. Придёт, чтобы забрать меня. Он придёт. Её детский ночной кошмар сливается с вполне реальным кошмаром взрослого. Месиво получается психоделическое, ужасающее. Лавкрафт бы оценил. Её пробивает дрожью, будто на холодном ветру. Ло шмыгает, но не позволяет себе заплакать, хотя в таком положении это проще простого. Только носом утыкается в шею, набирая полные лёгкие сладковатой мирры, давясь, но не выпуская. Она хочет, чтобы в кои-то веки её пожалели, но не хочет казаться жалкой. Парадокс. — Я не позволю им никуда тебя забрать. Я обещаю тебе. — Но если офицер… — Это не твоя проблема. В этом-то вся и прелесть: в запахе ладана (что так успешно маскирует другой — крови), нет жалости. Ло вся скроена из всяческих «без»: приглядись внимательнее, увидишь пляску Святого Витта, в которой кружатся бездомность, безобразие, беззащитность — без, без, бес, Бес. Здесь всего один. И в нем нет жалости. В нем только сострадание. То, что Лори искала больше десяти лет, убегая, а нашла лишь вернувшись в начало. Паскудная все-таки ирония. — Почему вы так добры ко мне? Зачем заботитесь обо мне? Он улыбается, будто ответ так прост, что не требует объяснений. — «Помогай ближнему по силе твоей».* Ло отстраняется, вглядываясь в спокойное лицо. Умиротворяющее ощущение разливается по трубкам-венам, хочется отблагодарить за него хоть малым ответом. — Я всё сделаю, выполню сделку. Я обещала вам ферму и документы, — совершенно по детски трёт ладошками глаза, растирая несуществующие слёзы. — Они всё равно ничего хорошего мне не принесли. Она чувствует себя, будто выучила урок. Дело в земле, да? Ради неё община во главе со своими локальным Иисусом обхаживает её, вытаскивает лисичку из ржавых капканов, вытаптывая дорожки в пожухлой траве. Но Джозеф не сдаётся так легко, его не разгадаешь. Он — манускрипт Войнича на полке с детскими книжками Ло. — Дело не в сделке, Лори, — свет на мгновение гаснет и в гуашевой темноте она слышит: — Дело в любви. Сердце срывается в мёртвую зону раньше, чем Ло успевает в снова вспыхнувшем свете увидеть глубоководные шторма в голубой радужке глаз. — Мистер Сид, я… Я слепа. Я больна. Я слаба. Я довольна этим. — Отец, — перебивает аккуратно, но по ощущениям будто битой. Кости. — Или Джозеф. Ло прикусывает язык. Она скорее подавиться, даст себя распять осуждением, чем произнесёт это приторное «Отец» по образу и подобию. Мало радости в таком выборе. — Спасибо, Джозеф, — прокатывает каждую букву, как леденец по языку. С привкусом гвоздики и апельсина. Ответом служит только кивок, будто всё на своих местах. По крайней мере, пока. Ло кажется, она достаточно умна, чтобы не входить в одну и ту же реку дважды, но течение уже уносит её туда, откуда душа вряд ли будет доставлена на небеса первым классом. Джозеф встаёт, бросив напоследок тихое «Отдохни», и Ло повинуется с покорностью агнца. Когда он выходит из комнаты, то тушит за собой свет и она засыпает в темноте без мерцания. Здесь уже не слышит, как за пределами дома Джозеф звонит кому-то и произносит с беспощадной требовательностью: «Помнишь, что я спрашивал на счёт офицера?»***
Сон будто выдаётся Ло пробником к жизни. Она расходует свой запас до наступления рассвета. Просыпается, чтобы упереться в угольную темноту. Нигде не горит даже малейшего огонька. Даже светлячков сигаретных фильтров не проскальзывает за окнами. У Ло эта чернота собирается в районе лопаток и зудит. Никак не дотянуться самой. Она идёт искать помощи. Находит в соседней комнате, после нескольких минут блужданий в кромешной тьме. Находка стоит ей двух ушибленных об углы пальцев ног, а Джону — чего-то разбитого, что Ло случайно сносит. В комнате, куда она, как мотылёк, прилетает на свет, горит несколько свечей. Она сразу видит, как полумрак покрывает плечи Джозефа, забирает его тихие слова. Какое-то время мнётся, не решаясь отвлекать от молитвы. В конце концов, собирается с мыслями. — Что случилось? — Местные отключили электростанцию, — отвечает так, будто знал, что она придёт и что задаст именно этот вопрос. — Ничего, к чему мы бы не привыкли. Джон об этом позаботится. Тени ложатся на лицо Джозефа ровно, обнажая его умиротворённое выражение. Ло вроде даже не кажется зазорным спросить: — Можно я побуду тут? — но всё же хочется добавить в оправдание: — Ненавижу темноту. Ей указывают на диван. Ни как псине на её место, но как гостю. — Дело не в темноте, а в том, что ты в ней видишь, — заводит пластинку Сид, у Ло в горле начинает скрести. — Что в твоей темноте, Лори? Она подбирает под себя ноги, будто сейчас в темноте из-под дивана высунется рука монстра и утащит её с собой туда, где никто уже не отыщет даже её костей. — Он. При свете — никогда. По правде сказать, она никогда не чувствовала себя по-настоящему в безопасности в том доме. Даже при свете, потому что за ним всегда неизбежно приходила тьма. — Что он делал с тобой? — Я не хочу это обсуждать. Бросает неоправданно резко, даже успев поймать себя на мысли — а стоило ли? В конце концов, кто ещё станет её слушать? — Тебе нечего бояться. Я ведь рассказывал тебе, как унижали меня, когда я был ребёнком, переходящим из одной семьи в другую? — она смотрит в точку в пространстве, но чувствует, как прогибается диван рядом. — Один из моих приёмных отцов избил меня черенком от лопаты за то, что я разбил окно в теплице. Другой на несколько дней запер меня в подвале без еды и воды за поцарапанную машину. Господь оставил мне эти воспоминания и их имена, чтобы я молился за них, за их гниющие души. Страх, бывший их оружием, больше надо мной не властен. Кровь в венах по ощущениям останавливается, прикипает к артериям и венам. Запечатывает весь кровоток намертво. Ло стоит у подножья огромной дамбы, до верху наполненной воспоминаниями и понимает, что ещё одной трещины она не выдержит. Но продолжает смотреть, как вкрадчивый и тихий голос Джозефа вбивает болты в её дамбу. Они на первом этаже, но у Ло чувство, будто она проваливается сквозь пол, сквозь землю, куда-то к Пандемониуму. — Как-то один раз он взял меня с собой на рыбалку. Мне тогда было лет восемь или девять. Мы арендовали лодку на озере Сильвер и едва успели отплыть, как налетели на что-то и лодка перевернулась, — начинает несмело, осторожно поднимая выгоревшие фотокарточки с воспоминаниями. — Было солнечно, но холодно, конец сентября. Вода не прогрелась. Фрэнка знатно приложило бортом лодки, а я свалилась с простудой на следующий день. И пока он торчал в больнице со слабым сотрясением или чем-то вроде того — мама была со мной. Она поднимает взгляд, промеряет глубины атлантических вод в радужке глаз Джозефа. Её дрожащая рука перестаёт трястись только будучи накрытой тёплой ладонью. — За всё это время она ни разу к нему не пришла, потому что не могла оставить меня. Я думаю, он так никогда этого и не простил. Только не ей, а мне. Он никогда не срывался на ней. Это было и не нужно. — По тому, что знаю я, он любил твою мать. Ло невесело усмехается, будто судорогой лицо скрутило. Вот ведь паскудная ирония. Ло никогда не могла обвинить Фрэнка в том, что он был плохим мужем. Наоборот. Он был отвратным отцом, это да. В какой-то момент она даже начала думать «Может проблема во мне?». Всем остальным он вроде как нравился, со всеми сходился — чёртова универсальная деталь. Или, по крайней мере, так казалось. И только одна Лори никак не хотела поддаваться, прогибаться. — Вот только она его — нет. Она вышла за него, чтобы создать иллюзию «нормальной» семьи. Правда я так до конца и не поняла, зачем, — она автоматически тянется к карману в поисках пачки сигарет, но тут же замирает. Не потому, что их нет. Потому, что Джозефу не понравится. — Ради общества, которое клеймит, как «дефектных» всех, кто отличается или ради меня, чтобы я не чувствовала себя бедняжкой, лишённой отца. С последним, впрочем, не помогло. — Видишь, как я и говорил. Дело в любви. Она дёргается, как от разряда. Мысль всё перекатывается в голове ртутным шариком. Причём здесь любовь? — Чёрт с ней, не нужна была мне его любовь. Сначала я из шкуры вон лезла, чтобы заслужить хотя бы одобрение. Потом мне это осточертело и я стала делать всё ему назло: просил помыть посуду — я оставляла горы грязных тарелок на раковине, говорил возвращаться до десяти — я оставалась на всю ночь у друзей. Он рассказывал соседям и своим дружкам в баре, какая я неблагодарная и мерзкая, как довожу мать своими выходками. — Поэтому ты уехала. Чтобы она не видела. — И поэтому тоже, — кивает Лори, сама не понимая, почему так легко выворачивает себя наизнанку. — Едва мне исполнилось шестнадцать — я смоталась к чёртовой матери из этого дома, от этих людей, решивших, что они имеют право осуждать меня. Изолировать себя от них. Кто бы только изолировал её от самой себя. Никакого покоя не напасёшься. Лори смотрит на Джозефа глазами, полными млечного пути, темноты и бессильной боли. — Вот почему я не хочу помогать им. Никто здесь не беспокоился обо мне, — ей кажется, в её жизнь вторгается какое-то другое чувство, будто мечом пронзает лёгкие. Она вжимает зубы в гласные поочерёдно — Никто… до вас. — Бог расставляет всё согласно своему плану. Иногда, нам кажется, он издевается и смеётся над нами, но это лишь от того, что мы не видим всего плана целиком, — её запястья накрепко в его руках. — Знаешь, у меня была дочь. Когда я узнал о ней, то мечтал, что у неё будут рыжие волосы, совсем как у тебя. Чтобы я мог смотреть на неё и вспоминать брата, семью, которую у меня отняли. Но когда её не стало — это была часть Божьего плана — я уже знал, что встречу брата. Она смотрит внимательно, не дыша. Ло кажется, сейчас — в рассуждениях о семье и любви — Джозеф меньше всего походит на монстра, которого она так силится в нём увидеть. Ло знает, что он не создан, чтобы быть монстром. Джозеф знает, что создан, чтобы разрушать прекрасные вещи. Такие, как Лори. А она создана, чтобы зависеть от такого разрушения. Чтобы шептать секреты, давая ему власть уничтожить себя. — Я знал, что Бог вернёт мне семью. Знал, что снова увижу эти рыжие волосы. Это её благодать для отверженных. Кто бы мог подумать, что она коснётся её рукой человека, бережно перебирающего её почти медные в полумраке пряди. Ло казалось, она готова плакать, улыбаясь. Она готова молиться. Стоять на коленях. С пистолетом, прижатым к губам. Или щекой касаясь асфальта. Или по колено в речной воде. Во всём этом Ло задыхается. И поддаётся вперёд, ища чужого кислорода с привкусом сухого причастного вина между трещинок на губах. Ло вдруг впервые кажется, она чувствует бога, о котором Джозеф столько говорит. Но совершенно особенного. Великого Бога, достаточного, чтобы хранить любовь и покой. «Да запретит тебе Господь».** В первую секунду, он ничего ему не запрещает, не противопоставляет. Даёт делать выбор. В конце концов, со всей схожестью, грифельный набросок её силуэта в темноте всё же сильно отличается от его дочери. Её волосы такие же, но пахнут хвоей и сигаретным дымом. Его на миг бросает в дрожь, но Джозеф уверен — от отчаяния, ни от желания. Он твёрдым движением отстраняет её от себя. — Нет, Лори, — что-то тёмное предательски касается его лица. — Нет. Оранжевые ореолы света свечей расходятся лучами. Она смотрит на него так, будто впервые видит. — Вы сказали, дело в любви, — бормочет она. — Да. Дело всегда только в любви, — несчастная выбившаяся прядь ложится за ухо с лёгкого движения руки. — Я люблю своих братьев и сестру. Я люблю Майкла. Я люблю Бет. Я люблю всех моих детей. Вот какая она — его любовь. Ло от чего-то ни жарко, ни холодно от этого открытия. Только колет где-то в предсердии тонкой иглой. Она доберётся до неё, всё равно. Переломит через колено. — Но я не одна из них. — Пока нет. Звучит странно. Брови у Ло невольно съезжаются к переносице. — Пока? — Этих людей объединяет моя любовь и их собственный покой, — мгновенно находится Джозеф. Не подкопаешься. — Первое у тебя уже есть и я искренне верю, что ты на пути ко второму. И если ты правда его хочешь, поговори завтра с Джоном. Ло кажется, это связано с юридическими проволочками. В конце концов, что ещё может сказать ей Джон? Её короткое «ладно» обивается светом на последней букве. Лампочки мерцают и зажигаются. Ло разочарованно опускает глаза. Джозеф поднимается, чтобы задуть свечи, унося с собой огонь и тепло, оставляя в груди Ло стремительно плавящийся кусок льда. — И ещё кое-что. Постарайся следить за языком. Мне неприятно слышать, когда ты так выражаешься. — Но я… — Ты можешь быть лучшей версией себя, — прерывает на полуслове. — Я уверен.