«Прошу, очисть мои мысли от боли, Что так близка. Когда твоё истинное лицо почти Становится явным, Хотелось бы мне никогда не приближаться Так близко» — Olafur Arnalds.
Взгляд бегает по белым стенам, по головам и наконец находит то, что ищет. Лицо над другими. Лори нарочно пропускает проповедь, патетика надоела, как надоели и сделки с самой собой. Но с последним ничего не сделаешь. Ло чувствует себя, как подстреленная местными бравыми охотниками лисица. Здесь все знают, как обращаться с ружьём. И если зверьё придёт, чтобы украсть что-то у них (птицу или козыри в сражении — не важно), ему раздробят кости стальными челюстями капкана, всадят свинец чуть восточнее сердца. И теперь ей (беги, лисичка, ищи, куда зарыться) нужно где-то переждать. Выбор по сути небольшой, из двух зол, где нет меньшего. Каждый считает себя святым, а Лори просто хочет дожить до покоя, что за границей штата, блестит в краю лучшей жизни. — Доброе утро, Лори, — Джозеф приветствует её протянутыми руками. Она подходит, двигаясь против течения. Все присутствующие заканчивают с похвалами, благодарностями и объятиями, заканчивают разбрасывать всюду блестки и радугу, источать благодать и елей и наконец покидают просторное помещение. Комната залита золотом, оно пылью висит в воздухе, чтобы на вдохе наполнить лёгкие. Свет крест накрест отмечает Джозефа, падая сквозь крестообразное окошко за его спиной. — Вы хотели знать, почему я приду. — Не я, — он качает головой. — Если люди верят в спасение, то они делают это не ради меня. — Кстати, о спасении, — Лори достаёт из сумки документы Фрэнка с выписками из личного дела Сида. — Кое-что, что я успела вытащить, когда местные вдруг решили устроить небольшой суд Линча на моём участке. — Да, я слышал, что был пожар, — Лори прикладывает взгляд к пальцам Сида, перелистывающим бумаги. — И почему ты мне это отдаёшь? Он спрашивает без видного удивления, просто чтобы быть в курсе. Ло точно знает ответ. Ей как-то не до спасения души, когда тело в постоянной опасности. — Я предлагаю сделку. Я продам вам землю, а так же отдам все документы, что нашла у Фрэнка и скажу, где искать то, что нашёл мистер Фэйргрейв. В глазах Джозефа вода у берегов Заполярья. Холодная и спокойная. — И что ты хочешь взамен? Вода-то, может, и холодная, но голос тёплый. Да и вообще он сам целиком какой-то чрезмерно обогревательный со своим вкрадчивым голосом, мягкими улыбками и понимающей росписью в движениях, мол, говори-говори, мне важно всё. В таких условиях у Ло чуть не вырывается придушенное «прикоснуться». К нормальной жизни, разумеется, не к тебе. — Защиты. От местных, но в первую очередь — от полиции, — план на троечку по десятибалльной шкале, но лучшего за день Ло не сваяла. В конце концов, закон природы таков, что одиноким лисичкам самим не выжить. — Как только дело Фрэнка закроют, я хочу уехать отсюда. Я знаю, что вы имеете влияние на полицию. Я слышала, как с вами говорил тот офицер в церкви. Мне всё равно, подкупили вы их или запугали, мне важно, что они верят вам. — И в чём же твоя вина? Чувство, что проглотила булыжник. Так и тянет на дно. Ло только кривит неестественно алые губы и выдаёт: — Зачем спрашивать, если вы и так давно догадались? Джозеф безобидно усмехается. Присаживается на скамью, жестом руки приглашая занять своё «простите меня, отец, я согрешила» место. — Догадываться — это одно, а знать наверняка — совсем другое. Я не могу помочь тебе, если ты сама мне не позволишь. Ло послушно садится, чтобы непослушными пальцами вытащить сигарету. Тонкий дымок складывается крутыми поворотами в солнечном свете. — Я встретила его на похоронах мамы. Мы не виделись почти десять лет, а тут я вижу, как он изображает убитого горем вдовца, — выпускает в сторону дымную поволоку, не слишком переживая о причиняемых неудобствах. — А потом ещё это завещание. Он вёл себя так, будто все эти годы был порядочным родителем, будто был… моим отцом. Ло отчётливо помнит, как Фрэнк сказал, что ему жаль. У неё обрывающимися струнами звучит каждый слог. Словно одним извинением можно зачеркнуть все те годы. — Ты разозлилась на него. Она поворачивает голову, не успев затянуться. Глядит на ровное лицо, а сама судорожно усмехается. Не весело, однозначно. — Разозлилась? О, нет, я была просто в бешенстве. У неё плохая привычка, и это не разъедающая лёгкие дрянь в коробочке пять на восемь. Это хроническое обрывание. Она не заканчивала эссе, споры, токсичные отношения. Даже сигареты и те не умеет доводить до фильтра. Вот и сейчас Ло сидит, нервно покачивая ногой, закинутой на другую ногу и смотрит на тлеющий огонёк. — Что ты сделала, Лори? Но один раз всё-таки удалось. Не рассыпать многоточие, как гнилые августовские паданцы, а поставить наконец точку. — Я поехала в его охотничий домик и насыпала яда во все бутылки со спиртным, которые смогла найти, — какое-то время они молчат каждый в себя, пока отзвук её голоса ещё слышится в воздухе, как финальный аккорд органа. — Я никогда раньше не была так уверена в том, что делаю. Не знаю, что это было. Ло встаёт. Свободной рукой касается головок белых цветов, которыми украшен алтарь и трибуна. — Я понимаю тебя. Ты потеряла мать. Тобой двигало горе и боль прошлого. Оборачивается, чтобы увидеть, что принесённые ей бумажки отложены в сторону и не занимают Джозефа так, как её рассказ. У него руки лежат на спинке скамьи, что придаёт всей позе неосознанно хозяйский вид. Ло задаёт себе один вопрос: «Да что, чёрт возьми, с ним не так?». Она призналась, что убила человека, а это вызывает только проступающее сочувствие. Никакого дьявола, даже в деталях. — Я полжизни прожила в тюрьме и сейчас, когда у меня появился шанс начать всё сначала, я не хочу снова отправиться туда. Джозеф неспешно встаёт. Бумаги всё также остаются без внимания. Ло это даже оскорбляет где-то на подкорке. Будто он и так мог их получить в любое время. — Ты не в чём не виновата. Ни перед законом, ни перед Богом. Она несмело делает шаг вперёд. В личную зону не вторгается, но и социальной не остаётся. — А что насчёт местных? Они и слышать не хотят о компромиссе. — Их грех не даёт им увидеть путь мира. Можешь не волноваться. Джон позаботится о тебе. Нервозность швейной иглой входит под кожу. Лори вздрагивает, вспоминая перемалывающий внутренности взгляд Джона и бросает решительно: — Нет. — Нет? — Я не хочу, чтобы Джон заботился обо мне. — Ты можешь ему доверять. Но Ло не хочет ему доверять. Глотнуть чернил, из которых он соткан, куда приятнее, чем притворяться, будто младший Сид заслуживает доверия. — А вы ему доверяете? На секунду кажется, будто она нащупала точку воздействия. Ло сама удивляется этому открытию. Лицо у Джозефа становится серьёзным в золоте солнечного света. — Разумеется. Он мой брат, — на два шага ближе. Ло смотрит на переплетения стежков на пиджаке, образующих корону. — Ты боишься его? Кто-то холодными пальцами проходится по спине под курткой. Ло передёргивает плечами от движения воздуха, принесённого ещё одним шагом. Теперь дым от догорающей сигареты обволакивает их обоих. Ло ищет наиболее деликатный путь, пока не останавливается на формулировке: — Мне просто некомфортно от мысли, что моя жизнь будет зависеть от него. Он долго смотрит на её дрожащие ресницы. Она поднимает руку с сигаретой, но не может затянуться, будто боясь, что потом не выдохнет. Пальцы Джозефа касаются её руки, без труда вытаскивая сигарету. — Тогда тебе придётся перестать делать это, — через секунду от сигареты остаётся только серый след на полу, разглаженный подошвой. — В моём доме не принято курить. Ло хлопает глазами, так и не опустив руки. Потом собирается с мыслями и спрашивает: — В вашем доме?***
Вопреки ожиданиям, любовь к позёрству — не семейная черта. Ло помнит ранчо Джона, а потому ждёт, что согласно устоям иерархии, дом Джозефа будет как минимум в половину больше. Но это оказывается одноэтажная белая коробка — такая же как и все, сиротливо жмущиеся друг к другу у кромки воды. Все старания строителей явно ушли на церковь. На стене у входа выведено что-то на латыни, но Ло думает, как бы самой не умереть подобно этому языку. Она приезжает одна. Вернее, в компании теневого отпечатка широкой спины Джозефа — Исайи, который и привозит её в это странное место, обнесённое проволочной оградой. Защищает ли она людей внутри или людей снаружи, Ло не знает. И не уверена, что хочет знать. Место напоминает лагерь беженцев: кухня под открытым небом, мимо которой её проводит Исайя, пахнет чем-то пресным. Ло скребёт ногтем коробку с сигаретами в кармане куртки. Пришибленные лица эдемщиков могли бы показаться недружелюбными, не будь такими осоловелыми. Будто все они тут волонтёры для гуманитарной помощи, а она — тот самый беженец, которому тут и место. Девочка, что затесалась среди одноразовой посуды, общего душа и аскетичного мировоззрения. Исайя кивает какой-то женщине со светлыми волосами, собранными в скромную косу. Что-то говорит ей и уходит, оставив Ло наедине с незнакомым внимательным взглядом, который лезет под кожу. Но вот только как-то ненавязчиво, будто с оговоркой на «это для твоего же блага». — Лори, правильно? Ло чувствует себя неудобным человеком, лишним кусочком пазла в их картинке с видом на Монтану в огне судного дня. — Правильно. Блондинка смотрит так, словно это не лагерь беженцев вовсе, а заповедник, тот, что от слова «заповедь». А Ло — диковинный зверёк, которого нужно сберечь. Её улыбка с проблеском воспалённой снисходительности Ло совсем не нравится. — Я Бет. Идём, покажу тебе всё. Пока блондинка идёт до двери дома, на стене которого снова латынь, Ло смотрит на то, как выступают позвонки под её майкой. Один, два, три, четыре, пять. Где-то на восьмом, Ло отвлекается, втягивается в защищённое от сырого ветра, прилетевшего с озера Сильвер, помещение. Вдыхает наполненный пылью, дымом и отзвуками молитв воздух. В вазочке на столе лежат яблоки. Рядом несколько записных книг, ручка, листки с набросками и именами. — Кухня общая, но Отец обычно завтракает один. Я приношу ему еду. Бет, не оборачиваясь, выписывает инструкции, говорит о практической стороне, а Ло всё никак не может перестать думать об эстетической. Неужели это дом Сида? Хотя вся обстановка издаёт вопль одиночества — он сам тут бывает не часто. Бет проходит чуть дальше, туда, где коридор раздваивается, как змеиный язык. Одна из дверей прячет маленькую спальню. Ло заглядывает внутрь, вытянув шею. — Спать можешь здесь. Церковь ты уже видела, служба начинается в пять. Потом завтрак и… Слова проходятся скальпелем по слуху, и Ло тут же прерывает, делая однозначный жест рукой. — Не утруждайся так. Я здесь ненадолго. Бет улыбается осоловело, улыбкой из плавных линий. — Все так думают в начале. В ответ Ло невольно изгибает бровь, пытаясь отсканировать ответ на предмет необходимой настороженности. Звучит, как-то неправильно. Вообще всё это неправильно. Этот дом, не вписывающийся в её ожидания; эта спальня через две стенки от места, где спит, видимо, сам Джозеф. Держи друзей близко, а врагов ещё ближе? — А мне вот сказали, вы никого не держите. — Конечно, нет, — отгораживается ещё большей улыбкой Бет. — Но ты не уйдёшь. — Это ещё почему? — Никто не уходит. Поверь мне, я видела много тех, кого терзали сомнения, как и тебя. Я видела, как Отец спасал самых закостенелых грешников. Тебе нечего бояться. Ло едва сдерживается, чтобы не выдать нервный, усталый смешок. Она не боится. Теперь нет. Нельзя назвать страхом то, что она чувствует в радиусе взгляда Джозефа. Ошеломлённостью, волнением, ядерным взрывом под холодной кожей, но не страхом. — Ты не поняла. Я не часть вашей… общины. И никогда ей не стану. У меня есть договор с мистером Сидом, и как только все его условия будут выполнены — я уеду отсюда. У неё есть договор прежде всего с самой собой, включающий один важный пункт — выжить. Если ради этого нужно заключить сделку с тем, кого местные считают дьволом во плоти, если нужно смачно плюнуть на догматы добрососедских отношений, если нужно растоптать всё, что связывало её с этим местом — так тому и быть. Она сделает это. Нет чёрного и белого. Ло просто выбрала тот оттенок серого, что выгоднее оттенял её мертвецкую бледность и ярко-алые губы. Бет беззаботно пожимает плечами. — Как хочешь.