Absolution

Мир как плевок на асфальт. Растереть и забыть. Вот Ло и забыла. У неё в голове всё наслаивается одно на другое: чьи-то голоса (а были ли они реальными?), почему-то до скрипа в зубах знакомые, чувство лёгкости, тошнота после. Боже, что это было? Бог явно глядит с презрением на своё потерянное дитя, заключённое в пластиковое, негнущееся тело. Ло слишком долго была в одном положении, шея ноет, по сознанию будто прошёлся каток, расплющив все воспоминания, они стали не более чем цветным пятном бензина на луже из мозгов. Ей кажется, она помнит знакомые силуэты, но всякий раз образ рассыпается зелёным туманом. Наконец, оставив попытки прийти к выводам, Ло садится. Под ней кожаный диван. Перед ней камин с аккуратными весами на полке. Вокруг неё дерево, камень, шкуры животных и чучела. Натуральные до мурашек меж лопаток. Гостиная красивая, но слишком широкая, слишком холодная. Какая-то до идеальности правильная, и ситуацию не спасают даже белые книжки на креслах и РПГ на столе за камином. — Пришла в себя? — спрашивает чей-то голос, Ло поворачивает голову, как на шарнирах. В дверях стоит мужчина такого вида, будто только что спустился с гор на севере. В реалиях претенциозной гостиной он смотрится ещё более дико, чем пума со стеклянными глазами у лестницы. С улицы доносится весёленький голос, напевающий «Пройди сквозь самую тёмную ночь, здесь в лесу прячется свет. Ты найдёшь его, если последуешь за мной*» — Где я? — В безопасности. Ответ его звучит в голове Ло как «Всё предрешено». Она вспоминает пик Чёрной лошади, чужие лица, склоняющиеся над ней и ёжится. — Идём, — мужчина кивает в сторону дверей. Ло послушно встаёт. По ощущениям, будто с карусели. С бешеной, где катают вопреки всем правилам безопасности. Пока они идут от двери до какого-то строения на заднем дворе, Ло аккуратно обшаривает карманы. Сумки нет, телефона нет — ничего из вещей. Она пустая по факту, а по ощущениям набита булыжниками. Если её ведут к реке внизу, чтобы сбросить туда, Ло не удивится. Гораздо больше она удивляется, когда мужчина останавливается, не дойдя пару шагов до фигуры на скамейке. Ло, как по команде тоже замирает, но жест руки указывает идти дальше. Она узнаёт человека на скамейке по причёске — дурацкий хвостик на затылке, узнаёт ровно в ту же секунду, когда понимает, что в кармане нет самого главного — записки Фрэнка. О, Господи, дай мне сил. — Как ты себя чувствуешь, Лори? Вопрос вроде бы простой, но выбивает почву из-под ног. Она и так-то не слишком устойчива. Ло набирает воздуха — полные лёгкие влажности и хвои. Потом спрашивает, не обращая внимания, что игнорирование чужой заботы о самочувствии — моветон. — Что вы со мной сделаете? — спрашивает, почти уверенная, что не хочет знать ответа. Но с Джозефом Сидом просто не бывает. Единственное, что относительно его можно сказать наверняка. Он поднимается и оборачивается. — Я хотел кое-что тебе показать. — А если я не соглашусь? — Тогда Исаия проводит тебя, — кивает в сторону мужчины, что привёл её сюда. — Я могу уйти? И вы меня не остановите? Ло не отдаёт себе отчёта в том, как по-детски упрямо звучит и выглядит. Джозеф встречает все вспышки неверия и упорства с терпением, достойным восхищения. В такой момент он и вправду похож на отца, знающего, что детей нужно учить настойчиво и спокойно. — Нет. Здесь нет пленников, — протягивает раскрытую ладонь. — Идём со мной, и ты в этом убедишься. Она лихорадочно кидается от одного вопроса в голове к другому. Местные сказали, что эдемщики удерживают людей силой. Она может вернуться к ним прямо сейчас, вернуться к их слепой убеждённости в этом, вот только тогда она сама будет живым доказательством того, что никто никого не держит. Или она может пойти с ним, чтобы по его словам, убедиться в том же самом. Чтобы она не выбрала, Джозеф Сид в любом случае окажется освещён с выгодной стороны, с которой видно только нимб, а не острый хвост. Что-то внутри придушенно пищит, чтобы она бежала отсюда как можно дальше. Но голос этот такой тихий, что Ло даже не обращает на него внимания. Только озирается по сторонам, будто ища пути отступления и вопреки этому, касается руки Джозефа. Он придерживает её тело, в котором всё ещё штормит и изумрудные волны захлёстывают разум, держит её под руку. Всё это смахивает на послеобеденные прогулки высшей аристократии. Когда они подходят к тропинке, что ведёт вниз, Ло осмеливается взглянуть на Сида. Лицо у него абсолютно непроницаемое, спокойное, и тени от деревьев пляшут на нём. Она всё пытается разглядеть в мелких морщинках, в колючей бороде или в жёлтых отсветах линз что-то страшное, но не может. Внизу у реки оказываются люди. Двое мужчин без рубашек опускают по очереди всех желающих в воду. А желающих много. Больше, чем Ло думала увидеть. Отец проходит по берегу, улыбаясь своим блаженным овечкам. Некоторые из них машут ему рукой, некоторые даже подходят. У всех у них лица такие, будто они сейчас начнут целовать следы Джозефа на песке. Ло наблюдает за всем этим слегка отстранённо и откровенно непонимающе. Люди её круга привыкли верить в гороскопы, курс доллара, победу Чикаго Буллз и только для вида — в Бога. Но чтобы кто-то верил в другого человека вот так — такое не поддавалось пониманию, а потому Ло казалось единственной причиной может быть если не потенциальная святость, то хотя бы уникальный талант создать её иллюзию. В какой-то момент Ло начинает думать, что всё это похоже на выставку, а сам Джозеф — на мальчишку, показывающего свои игрушки. Смотри, какие у меня есть: белые, чёрные, бывшие атеисты, ставшие самыми преданными служителями «Врат Эдема», матери, отцы — они все мои. И все любят меня. Какой-то парень, может, на год-два старше самой Лори, преодолевает расстояние, окликает «Отец!», заставляя Джозефа остановиться. Он протягивает к нему руки, обнимает его, будто тот и вправду его сын. — Майкл, рад тебя видеть. Как твоя сестра? — Прекрасно, спасибо, — у мальца красные белки глаз, но ему это вроде не мешает. — Сегодня её крещение. — Надеюсь, она рада? Майкл оборачивается, видимо, глазами выискивая силуэт сестры. Отзывается, даже не задумавшись: — Конечно. — Теперь вы можете быть вместе. Лицо парня ненадолго мрачнеет. — Если бы только мы все могли. Джозеф опускает руку ему на плечо. Заглядывает в глаза. — Молись за своего отца, Майкл, и Бог приведёт его к истине. — Я буду стараться. Майклу ничего не остаётся, как только сконфуженно улыбнуться и отступить, склонив голову. Когда он теряется среди других белых фигур, что похожи на приведений, Джозеф проходит ещё немного вдоль берега. Ло автоматически идёт следом. — Ты всё ещё веришь тому, что говорят местные, Лори? Посмотри, эти люди счастливы здесь. Они вольны уйти в любой момент, но они остаются. Знаешь, почему? — Ло еле заметно качает головой в ответ. — Потому что здесь они обрели покой. Канцерогенный дурман идёт от воды, лезет под кожу и в ноздри. Она смотрит на собственные руки. Рана на ладони будто разрослась. Что ещё хуже — на второй такая же. Почему-то круглые, будто кто-то пробил ладошки острыми кольями. Такие себе стигматы для грешников, версии 2.0. — «А покой приходит лишь от любви…», — тянет она полушёпотом, но Джозеф всё равно слышит каждое слово. — Рад, что ты внимательно слушала мою проповедь, — а ей-то казалось, это из какой-то книги или фильма. Джозеф довольно улыбается, улыбкой совсем не похожей на ту, что Ло видела у его брата. Улыбка Джона чувствуется, как убой. Улыбка Джозефа — как всепрощение. — Сколько в мире людей, которых ты любишь, Лори? Они рассыпались, как шарики ртути, и Ло давно потеряла их след. Кто-то под шестью футами земли, кто-то под слоями неуместных оправданий вроде «Дело не в тебе, а во мне». — Не слишком много осталось. — А которых ненавидишь? Вся мыслительная деятельность замирает. У Ло по спине проходится холодок. Будто она сама голая лежит в морге, на стальном столе по соседству с Фрэнком. — Двое. Ло пытается предугадать течение разговора. Совсем не хочется отвечать за свои слова. Они останавливаются у реки, Джозеф наклоняется, чтобы обмыть руки, а потом вдруг произносит: — Я сказал тебе, что знаю о том, что сидит в твоей душе и в этом не было лицемерия. Когда я был ребёнком, отец избивал меня и братьев. Потом, когда нас отправили в приют и разделили, я страдал и думал хуже быть не может, — в словах нет поправки на жалость, только сводка, как текст со страницы «Википедии», сказанный ровным голосом. — Но появились приёмные семьи, и не в одной не было любви. Меня заставляли выполнять грязную работу, морили голодом, били, насиловали. Мне не стыдно в этом признаться, потому что всё это вело меня к одному единственному моменту. К моменту, когда я услышал Голос. Она стоит, оглушённая откровенностью человека, который ничего ей не должен. Наоборот, в должниках числится она. Мысль о том, что он может рассказывать об этом просто, чтобы она не чувствовала себя одинокой, одновременно маняще-желанна и наивна настолько, что кажется нереальной. Ощущение, что её пытаются купить честностью, обменять обнажённую душу и своих спрятанных демонов на её доверие даже не возникает. Для него нет места, всё занимает непривычность происходящего. Чтобы хоть как-то отгородиться, она выдаёт защитную реакцию: — А я-то думала, голоса в голове плохой знак. Смотри, я смеюсь над твоей исповедью! Я усмехаюсь, смотря на твои откровения! Презирай же меня за это, осуди, только прекрати глядеть с таким участием. Сделай мне одолжение и закатай свой мягкий взгляд в бетон. — Ты можешь иронизировать сколько угодно, Лори, но это не изменит сути. Тебе нужно тоже самое, что и всем здесь. — И ради этого я должна продать вам ферму и стать частью весёленькой семейки? Такова плата за покой? Ло всё ищет дьявола в деталях. Приписки мелким шрифтом. Звёздочки над словами. Но если они и есть, Ло не видно. — Ты ничего нам не должна. Можешь отдать найденные документы Мэри Мэй. Можешь продать ферму кому-нибудь из местных. Можешь уехать и больше никогда не возвращаться. Выбор за тобой. Послезавтра я читаю проповедь в обители за рекой, что на востоке отсюда. У тебя будет время подумать. — И о чём мне говорить, когда я приду? — Например, о том, почему ты пришла. Ло недоумевающе хлопает ресницами, а потом в мягкой улыбке Джозефа Сида вдруг видит собственную оплошность. Она не сказала «если я приду». Она сказала «когда я приду». Второй раз она оказывается обманутой без единой лжи. То, как легко ему это удаётся, приводит Ло в бессильную глухую ярость. Не способная выместить её, она только безмолвно смотрит на удаляющуюся вдали спину и спрашивает себя «Почему я приду?».

***

Почему? Этот вопрос всю дорогу домой вертится вокруг неё, как Фобос и Деймос вокруг Марса. Вот только в нём почему-то нет ни страха, ни ужаса**. Ей возвращают все её вещи до единой, даже записку, но вместе с ними и ощущение, будто все они засалены чужими любопытными взглядами. Почему они даже зная о планах Фрэнка, отпустили её? Почему Джозеф Сид был так откровенен с ней? Почему решил показать ей эту сценку у реки? Почему она всё ещё жива и свободна? Ни единого ответа. Уже на подъезде к ферме, её вдруг бьёт одной мыслью, как свинцовой трубой. Джозеф Сид сказал: «Ты можешь отдать найденные документы Мэри Мэй». Очевидно, имея в виду те, что должен был припрятать Фрэнк. Всё это время Ло думала, что если «Врата Эдема» и вправду подстроили смерть отца Мэри Мэй, то наверняка должны были забрать и найденные мистером Фэйргрейвом данные. Но если Сид сказал так, значит, они не у него. «Они всё ещё у Фрэнка!», — проносится в голове Ло так, будто скоростной состав пролетает сквозь сознание. Фрэнк мёртв. Они где-то в доме. Ответы запрятаны в этой паутине из тончайших ниточек прошлого. Что если поэтому им и нужна ферма? Ло вглядывается в дом, сбрасывая скорость и вдруг замечает свет.