Absolution

Ло плечом подпирает такую же белую изнутри, как и снаружи стену. Ветер нанёс внутрь сухих листьев — по цвету точь-в-точь, как её волосы. Она подбирает один — кажется, клён — чтобы повертеть в руке, слушая, как затихает вибрация в воздухе от приглушённых голосов. — Коллапс неизбежен — я говорил вам это, — голос сразу без раздумий бёрет внимание толпы наскоком. Ло даже невольно отвлекается от своих маниакально-повторяющихся движений. — Но ещё я говорил, отчего это так. Люди утратили кое-что. Очень важную часть самих себя. Уверенность и спокойствие жгут, затягиваются всё сильнее, как терновый ошейник. Это какой-то новый уровень веры, прежде ей нигде невиданный. Обычно такие самозванные пророки сами не верят в то, что несут. Но этот-то непоколебим. Удивительно. И отчего-то неприятно до мурашек на спине. Остановит ли его от движения к цели (и какой, интересно?), если мир и вправду схлопнется и коллапсирует сам в себя прямо сейчас? Вряд ли. Ло чувствует, как холод проползает меж острых граней лопаток (с приоткрытой двери тянет). — Так чего же всем так не хватает? Всем тем, кого так неоправданно напыщенно зовут «сильными мира сего», хотя их сила — сплошь лицемерие, сплошь напыщенность и эгоизм? Кто-то выкрикивает «веры», и Отец улыбается в ответ на этот голос, но отчего-то только одной половиной лица. Вторая остаётся серьёзной, будто вторая личность, живущая внутри, контролирует её. Там, меж рёберных костяных полос, встречаются свет и тьма, всеобъемлющее и узконаправленное, шёлк и сталь. — Им не хватает мудрости. Но что есть мудрость? Она не приходит с возрастом, не заблуждайтесь. Кто поистине мудр? — Ты мудр, Отец, — снова откликается кто-то. Ло невольно улыбается: совсем невесело, будто украденной улыбкой. Бледная кожа щёк растягивается, напрасно потраченные минуты осыпаются с пылью на волосы, застревают меж острых позвонков и укладываются на изукрашенные веснушками плечи — Ло стягивает куртку, в церкви становится жарко. Голос в глубине у алтаря слишком пылает, как Рождественский очаг. — Так и есть. Но это не моя мудрость. Она — покой, а покой приходит лишь от любви. Божья любовь поселилась во мне, она даровала мне покой. И это его мудрость живёт во мне. Она направляет меня. Она сжимает лист, растирает его меж пальцев, чтобы сухой пылью просыпать на дощатый пол. Всё это такая бравада, что Ло даже не хочется искать в этом семена правды. Она была убеждена, что мудрость придёт к ней с опытом, но ошиблась. Была убеждена, что для покоя нужно всего лишь сбежать из дома, где ночь к ночи по стенке простукивали чужие руки, приговаривая: «Смотри, он идёт. Идёт, чтобы развесить твои кишки над камином. Он идёт, чтобы вспороть твои веки вертикально». Больше не осталось убогих убеждений. Да и она не у бога. Проходит ещё какое-то время, прежде чем всё, наконец, подходит к концу. Ло слышит фразы, конец которых тонет в аплодисментах растроганной толпы. — Любите ближнего своего, как я люблю каждого из вас. Потому что вы мои дети, а я ваш Отец. И всё же, даже со всеми её несбывшимися утопиями (получилось утопить только себя), на орбите всё же оставалась любовь. Она любила мать, любила своего последнего парня, любила девчонку-сменщицу из кафетерия, в котором подрабатывала. Не любила Ло только саму себя. Иногда желание вскрыть грудную клетку (а за ней и черепную коробку) и выскрести оттуда всё подчистую, не цепляясь взглядом и обламывая ногти, становилось почти физически ощутимым зудом на ладонных впадинах. Свои воспоминания, свои выборы, свою тоску и свою трусость — всё. От двери тянет ещё и сыростью, когда ночь за ней поглощает людей из церкви одного за другим. Они цепочкой послушных мартышек подходят к Джозефу Сиду, пожимают ему руки, обнимают или просто благодарят. Ло видит, что теперь неожиданно и вторая сторона лица обращается светом. Она настырно приглядывается, но никак не может разобрать, какого цвета у пастора глаза за жёлтыми линзами, от которых нет никакого проку в объятом ночью помещении церкви. Должно быть, голубые, но кажутся зелёными. Пара капель попадает на плечи, но Ло невольно вздрагивает не от них, а от хлопка двери. Как-то неожиданно в этом беспорядке человеческих лиц остаются только они втроём. Джозеф склоняется к брату и что-то говорит ему и только ему. Ло не слышит, только видит протянутую после этого к ней руку, и без сомнений проходит меж рядов скамеек. Где-то на задворках мелькает мысль о том, что она даже не позаботилась о ночлеге, но она быстро исчезает, едва в душном воздухе звучит голос Джона Сида: — Итак, ты сказала, тебе нужна помощь. Ло кивает, пытаясь настроится на деловой лад. Мешает шкварчащая внутри злость, вновь дающая о себе знать и взгляд Джозефа в упор из-за спины брата. — Эта земля по праву принадлежит мне. Я единственный ребёнок в семье, а из ближайших родственников — только сестра моей матери. — Я не вижу причины всего этого гнева, что наполняет тебя. Он говорит это так, будто у них тут приватная (на одну треть точно) исповедь. Ло кривит губы. Только она одна знает, какого труда стоят эти приминающие покусанные губы слова: — Фрэнк — моя причина. — Полагаю, твой отчим? Она не удивляется. Это простое умозаключение, сделанное исходя из того, что она сама же и говорила. — Он твердит о каком-то устном завещании с самых похорон. — Если у него есть два-три свидетеля, это имеет место. Где-то очень глубоко внутри Ло бесит спокойствие Джона. Хочется схватить его за чрезмерно расстегнутую рубашку, встряхнуть и крикнуть прямо в лицо: «Ты что не видишь, что у меня тут жизнь рушится?!». Вместо этого она только отзывается: — Может быть, но один свидетель не так давно отбросил коньки, а второй улетел из страны, и никто не знает, где, чёрт возьми, его искать! Ублюдок врёт, потому что мать никогда бы не оставила ему землю. Она — моя, и он это знает. Краем глаза замечает, как тень мрачного настроения ложится на лицо Джозефа после её ругательств, но Ло плевать. Это её земля, её отчим и её язык. Если он скажет что-то вроде «Следи за словами в доме Божьем», она в любом случае сочтёт это фарисейством. Но он молчит. — Тише, тише, — с легким и тихим смехом осаживает Джон, будто она ребёнок, злящийся на то, что вода мокрая. — Ты говоришь так, словно эта земля имеет для тебя какое-то сакральное значение, но ведь ты всё равно хочешь продать её, я прав? — Плевать мне на саму землю, я не собираюсь сидеть в этой глуши и пахать в поле. Отстроить белый фермерский заборчик, завести пару лошадей и купить клетчатую рубашку, ездить на охоту и превратиться к сорока годам в типичного реднека северной глубинки. Нет, спасибо, только не на этом кладбище детства. Только не там, где он всё идёт. — Значит, тебе нужны деньги. — Именно. — В таком случае, сделка сильно упрощается. Эта земля будет твоей к концу недели. Она глупо моргает, зная, что должна что-то ответить, чтобы не казаться слишком ошарашенной дурой. В итоге получается только выдавить: — Вы ведь не думаете, что с моим отчимом так легко договориться? Оттенок самодовольной улыбки всё с тем же оттиском уверенности, что и во время проповеди, не может спрятать даже борода Отца. — Мой брат очень талантлив по части ведения переговоров. Значит, Терри не соврал. Им же лучше. Всё ещё иллюзия контроля. Джон всё ещё улыбается. — Есть одно условие. Ты продашь эту землю нам и никому другому. — Зачем вам ферма? — она задаёт очевидный вопрос раньше, чем успевает его обдумать, но тут же бросает небрежно: — Хотя, мне плевать. Меня волнует только достойная цена. — О деньгах можешь не беспокоиться. Мэри Мэй сказала, они выкупили радиостанцию и несколько других ферм в долине, и в горах, и вдоль реки. Плохая новость в том, что это странно. Хорошая новость в том, что это точно показатель имеющихся денег, хотя для Ло все святоши — сплошь нищие, босые и аскетичные. Образ состоятельных людей с образом хороших христиан как-то слабо вяжется в её опечатанной стереотипами голове. Хотя, если говорить уж совсем откровенно, то и образ безукоризненно одетого мужчины с татуировками и подтянутой фигурой как-то слабо вяжется с образом проповедника. В её жизни это всегда были какие-то слоистые, туманные и осоловелые люди. — Ну ладно. Идёт. Он идёт. Впервые Ло кажется, что она физически ощущает это приближение. Дверь ударяется о косяк от порыва ветра. Капли стучат по водостоку. А следом в симфонию Монтаны вмешивается звук шагов и чей-то голос: — Где я могу найти мисс Лори Маккиннон? Она оборачивается, встречаясь глазами со средних лет офицером. Из-за его спины выглядывает белобрысая голова долговязого Дэнни — мальчика с соседней фермы, образ которого расплывается в голове и никак не хочет накладываться на картинку реальности перед собой. Мальчишка-укротитель белок. Так смешно, что даже грустно, особенно при взгляде на его форму копа, которая на нём, как мешок. — Это я. — Вам придётся проехать с нами. Совсем нет времени для встреч из детства, да и Дэнни, кажется, её не помнит. Поглядывает больше на братьев Сид, будто те призраки в полумраке. У его старшего напарника всё полярно: больше уважения и нет волчьего взгляда. Только пёсий. — Что происходит? — Вы ведь не думаете, что мисс Маккинон причастна к смерти вашего коллеги? Ло таращит глаза сначала на сказавшего это Джозефа, а потом на офицера. — Что? У неё воздух встаёт посреди грудины от непонятного волнения — ни вперёд, ни назад. Жизнь лупит по щекам, не спрашивая согласия. Ло никак не может уложить всё в стройную картинку, состыковать пазлы в голове, чтобы чётко и ясно понять, чего от неё ждут. А хладнокровие всех присутствующих только сильнее запутывает. Будто они сейчас говорят о чём-то будничном. — Вы не знаете? — голос у Дэнни совсем не такой, сломался окончательно, как и что-то очаровательное в его внешности. — Офицер Фрэнк Монро был найден сегодня мёртвым. Он идёт, чтобы вспороть тебе глотку и вырвать глаза. Он идёт, чтобы набить тебе глазницы тлеющими углями. Он идёт? Тяжёлое и холодное чувство расползается внизу тела, начиная с желудка, где завязывает органы брамшкотовым узлом, поднимается выше, зажимает лёгкие, выдавливая последний кислород из остекленевших пузырьков-альвеол, пережимает горло. Реальность вокруг неё преображается, и Ло вдруг видит отчётливо, как наяву, охотничий домик, бутылки со спиртным на полках и пакетики с ядом в собственных ладонях. Тело начинает трясти, но она чудом справляется с голосом, чтобы спросить: — Вы что, обвиняете меня? — Пока нет, — офицер качает головой. — Просто хочу задать вам пару вопросов, в частности о том, где вы были последние пару дней. — Я… Не успевает. Ни сообразить, ни ответить. Ло вдруг чувствует, как чьи-то руки ложатся ей на плечи — пальцы упираются в полосы обнажённых ключиц. — Она была здесь, с нами. Офицер долго и пристально смотрит на лицо Ло. Ей кажется, оно белее тех цветов, что она видела на полях по пути сюда. Дэнни будто скалится, но смотрит на носки своей обуви. Наконец, офицер спрашивает конкретно у неё (попробуй не провалиться): — Это правда? Она не может заставить себя произнести простое «да», которое в общем-то в десять раз короче. Ло умеет врать, если нужно, но всё это застаёт её врасплох, всё это болтами вкручивается ей в черепную коробку: выжидающий взгляд офицера, мальчик из прошлого и эти невыносимо горячие руки на плечах. — Моя мать умерла. Я приехала навести порядок в родительском доме. — Значит, вы тоже в этом участвуете? — Дэнни спрашивает скорее из собственного любопытства, чем по необходимости. Ло понимает: он её узнал, хотя и обходится официозным «вы». Удивительно, как «вы» от того, кто должен говорить «ты» может быть в сотню раз неприятнее, чем «ты», от того, от кого будешь ждать формального «вы». — В этом? Она искренне не понимает, что должно прятаться за этой неопределённостью в квадрате, чтобы Дэнни говорил так принебрежительно. Офицер игнорирует эту ментальную перепалку. — Мои соболезнования, — слова суше, чем пустыня Мохаве. Он смотрит на Отца с несостыкующимся с его напарником доверием. — Вы можете за это поручиться? — Да, — Ло потряхивает, но Джозеф говорит абсолютно ровно, будто сам верит в то, что она была тут. — Мы должны помогать друг другу, иначе как же мы встретим Новый Эдем, заботясь только о себе? — Что ж, если вы, Отец, так говорите, я склонен вам верить. Но всё-таки, мисс Маккиннон, не уезжайте никуда из округа, пока идёт расследование. Вы ещё можете нам понадобиться, — инструктирует он, отступаясь от этой крепости, зная, что её стены слишком неприступны. — Идём, Дэнни. Их спины — широкую и не очень — проглатывает тёмный разъём двери, как портал куда-то в преисподнюю судя по шуму. Даже не слышно, как отъезжает машина. Руки пропадают с её плеч так же неожиданно, как появились на них. Ло кажется, там теперь отпечатки на дымящейся плоти. Но палёным мясом не пахнет, только ладаном и цветами, развешенными тут вдоль алтаря и на стенах. Джон проходит мимо, тоже исчезая в темноте. Перед этим Ло слышит разговор, но сбитые настройки восприятия улавливают только чьи-то имена — «Джейкоб» и «Исаия». — Зачем вы это сделали? В пустоте церкви больше никого нет. А Ло хочется знать ответ, прежде чем Джозеф тоже исчезнет. — Как я и сказал: взаимопомощь важна. Он снова берёт ту книгу с необычным крестом на обложке. Ту же, с которой вошёл сюда. Ло безжизненно усмехается на автомате. — А как насчёт «не произноси ложного свидетельства» или что-то вроде того? Её саркастичные подростковые насмешки разбиваются о снисходительное выражение лица, впрочем даже без тени улыбки. — Я видел много людей, Лори, — собственное имя обжигает. — И никто из них не был святым. Я видел, как плохие люди делали хорошие вещи, а хорошие люди делали плохие. Скажи мне, к кому из этих людей ты отнесёшь себя? Картинка снова проявляется. Становится приторно яркой, будто флуоресцентной. Она облизывает натянутую кожу губ, но голос всё равно какой-то сухой. — Хочется верить, что ко вторым. — Так верь, как верю я. И ты прозреешь, как прозрел в своё время я. Она поднимает голову, отрываясь от лицезрения полукруглых лунок на ногтях. Он проходит мимо, оставляя шлейф ненавязчивого запаха. Только помимо ладана и цветов, почему-то пахнет ещё и кровью. — Вы ничего обо мне не знаете. — Я знаю, что значит быть отверженным. И я знаю, что сидит в глубине твоей души. Этого мне достаточно. Она обгоняет его на крыльце. Натягивает куртку. — Мистер Сид, — его будто бы задевает такое обращение, словно Ло вспомнила что-то давно похороненное. Но даже то, что она относительно годится ему в дочери, не заставит её сказать «Отец». — Откуда вы знали, что мой отчим мёртв? Вы сказали о его смерти раньше, чем офицер это упомянул. — Взгляни, — Джозеф кивает в сторону. — Прекрасная земля, верно? Как и люди, что здесь живут — в большинстве своём. Более открытой паствы и желать нельзя. Ло стоит, не видя ничего дальше кромки дороги, но зная, что Джозеф Сид даже при солнечном свете бы разглядел там вдали что-то другое, что-то, что её глазу неподвластно. Она ждёт ещё чего-то, ощущая себя так, словно у разговора вдруг оборвалась плёнка. Вот сейчас заменят бобину, и она наконец получит внятный ответ, который не будет давить на её и без того распухающую голову. Но вместо этого он просто произносит: «Доброй ночи, Лори», прежде чем спуститься к своей машине вместе со своим братом, принёсшим тёмно-синий зонтик и скрыться вместе с ним в салоне авто. Ло провожает красные фары взглядом до самого поворота, пока они не скрываются совсем. А потом вдруг думает, что сделку стоило аннулировать.