Кукушкины дети

      — Кх-р-х…       — Завали хлебало, ублюдок! Смачный хрусткий удар, впечатанный рукоятью в висок, обрывает — резко, как выдирая наживо — захлебнувшийся кровью вскрик, и рука Исаака замирает, не успев толком высвободить нож из рукава. При виде этого кипящая злость успокаивается и дышит слабее и тише; Джабура разжимает левую руку, привычно стиснувшую артерию и связки на горле, плюёт в перекошенное последней болью мёртвое, ещё час назад смазливое молодое лицо, вытирает наган об штаны и, ловко перекатившись на корточки, не без волнения заглядывает за отодвинутую кровать. Малолетка не ревёт — забивается в угол и трёт опухшие от молчаливых слёз глаза краем ярко-красной шерстяной шапки, кроем похожей на старинный женский шаперон.       — Ну, ты, как тебя? — Джабура вытирает рукавом мокрый загорелый лоб и сплёвывает выбившуюся из узла прядь. — Вылазь.       — Не вылезу! — упрямо зыркает та.       — Да я тебя не трону, дура!       — Ага, сейчас! Откуда мне знать? — Бойкая. И рот разбитый — хорошо ещё, что часто зубы в таком возрасте ещё молочные. Значит, не сама согласилась пойти с чужим человеком сюда, упиралась. Несложное дело увести такую маленькую.       — Слушай-ка, не дури. Иди сюда.       — Я, — девочка щурится, тянет шапку по самые брови и подтягивает к себе острые коленки, — я кричать буду.       — Да задрала! Я из-за тебя половину магазина на этого козла просадил!       — Уходи! Впрочем, в последний выкрик, сорванный на визг, Джабура уже не вслушивается; гораздо важнее, оттащив тело Исаака за ноги подальше от полосы света, выдернуть девчонку из узкого полутёмного закутка, пока та брыкается, пытается укусить и безуспешно цепляется белыми пальчиками за рукав потёртой кожанки.       «Не буду про это докладывать в агентстве. И рассказывать тоже, — стучится в голове понимание того, что это всё вообще никак не относится к нынешнему, и без того изрядно подзатянувшемуся муторному делу. — Только боссу лишние нервы трепать. К чёрту. Бруно не сдаст». У Джабуры — два родных языка и две правды. Одна правда, набытая синяками и возрастом, велит иной раз зажать рот, затаиться, закона послушаться, а другая, уличная, шепчет: кто прознает-то?       — Пусти!       — Дура! — фыркает Джабура, аккуратно ставя малолетку на пол. Будь на её месте девка постарше, так, пожалуй, сразу влепил бы пощёчину за крики и буйство. — Давай-давай, мелкая, беги. Тут игорный квартал, хозяин глухой на одно ухо, а сегодняшний дежурный — пьяница. Так он тебя и послушает, если дойдёшь. Девочка, упрямо поджав разбитые губы, порывисто кидается к окну, с трудом отодвигает ставень и не без страха смотрит вниз, пока Джабура, закатав рукав наново, привычно закуривает, с присвистом выдыхая струю дыма и не глядя на кровь в половицах старой, давно уже ставшей наполовину баром гостиницы. Исаак, Исаак. Сам виноват, что подвернулся. Весёлый молодой игрок, нарочно знакомый, но ничего нового в дело не внёсший, любитель девочек помоложе. Личный конфликт, разрешённый в квартале игорных притонов и красных фонарей, где вопли и разборки по понедельникам и четвергам скорее правило, чем исключение, никогда не всплывёт.       — Дядь…       — Чо? Осмелевшая девочка — маленькая совсем, едва лет девять по виду, русо-белокурая, как видно по прядкам, выглядывающим из-под краешка шапки, — настойчиво дёргает за штанину.       — Ты точно меня не украдёшь?       — А нахера? — Джабура, зажав сигарету в зубах, не глядя застёгивает тугой ремень кобуры поглубже под курткой. — Мне нравятся девки лет на пятнадцать старше. Подрастёшь, тогда и украду. А сейчас могу дать франк на конфеты, если хочешь. Девочка, придирчиво изучив его взглядом, кивает.       — Хочу. И домой хочу.       — А взамен пообещай-ка, — мужчина заговорщически понижает голос до шёпота, — что ты меня не запомнишь и никому не скажешь. Молчок. Базара нет?       — Папа говорил, про такое надо написать в полицию. — Разбитый рот у девочки уже почти не кровоточит, но Джабура всё равно, опустившись на колено, кое-как вытирает ей подбородок мятым карманным платком, давно выцветшим из красного в почти розовый. — Я и про тебя расскажу, если будешь драться.       — Конечно, надо. Только я всё равно тут залётный, цыпка. Заграничный шмот сбуду, и ищи-свищи.       — Софи.       — Ась?       — Я не цыпка, — сурово поясняет девчонка, облизывая опухшие губы, — я Софи.       — А, вот оно чего. — Платок отправляется обратно в задний карман. — Красивое имя.       — Дурацкое.       — Вот ещё чего выдумала. Французские имена самые красивые. Где живёшь, Софи?       — У площади короля Карла. Мама цветы там выращивает, мы несколько лавок держим. Джабура легко подхватывает её на руку и, взвалив на плечо, загребает поудобнее под тонкие ноги в школьных чулках — проще уж нести такую мелочь на руках, чем ждать, пока она напрыгается рядом.       — Этот козёл тебя трогал?       — Побил. Немножко. Я кричала. — Софи простодушно утирает сопли проступивших запоздалых слёз, смотрит уже не испуганно и, шмыгнув, облокачивается на плечо, уткнувшись съехавшей шапкой в проколотое стальной серьгой ухо. — Дай франк. Нашарив пальцами деньги в тесном нагрудном кармане, Джабура не глядя суёт две холодные монеты в тёплую ладонь.       — Держи два. И больше не гуляй одна. А то страшный серый волк опять украдёт.       — Волков в городе не бывает.       — Бывают, Софи. Просто кожа человечья.       — Будет врать-то. Маленькая дурашка. Джабура печально ухмыляется: он, конечно, врёт часто, но ни одним словом не кривит в том, что охотник не всегда успевает на помощь к девочке в красной шапке.       — Пойдём отсюда. Поищем у площади короля Карла твою маму.