Каждое движение отдаётся тягостью в искалеченной, туго перевязанной, плохо срастающейся спине.
— Хаттори, — зовёт Луччи, царапая ногтями шерстяное покрывало и не поднимая головы. — Гули-гули, мой хороший… Сволочь белая…
По комнате гуляет прохладный ветер, — неделю назад пришла весна, но темнеет рано, и, кажется, уже скоро наступит вечер: смотреть на часы не хочется, и всё время сливается в единый однообразный поток, а он сам потерялся, — так, что весь мир вокруг превратился в боль.
Голубь — седьмой по счёту, осенью подобранный, такой же белый и непокорный, как прежние, на каждого одно и то же имя, похожее на взмах крыльев, имя японского полководца, — улетел утром.
Не вернулся.
Дикий голубь — птица вольная. Будто на что-то ещё можно было надеяться.
Луччи кусает себя за запястье, — крепко, чтобы заглушить ставшее постоянным нытьё в кое-как заживающих под повязками и мазями лопатках: наверное, когда измочаленная в мясо спина срастётся, он больше никогда не будет спать на животе, — а мысли о дрянной птице ушли подальше.
И чтоб заглохло в голове позавчера сказанное, когда пришёл кривой Бергман, глава третьего отдела. Бергман, который взял смуглого сироту-подростка в подработку, Бергман, который после первого расследования налил стопку ужасной на вкус финской водки, Бергман, который на руках притащил его, изломанного и в крови, в реанимацию. Бергман, глаза которого уже не смеялись.
— Не стоит тебе рваться на постоянную работу. Иди в помощники при штабе, пользы будет больше.
— Сэр, я умею драться, я хочу стать полевым агентом, правда, — Луччи пытается подняться на локтях, — очень хочу, — снова больно, как будто изнутри рвут, и выть хочется. — Какой от меня будет толк при штабной работе? Я даже пишу с ошибками.
Бергман отмахивается.
— Идиот! Посмотри, на кого ты теперь похож, Роб! У тебя задет спинной нерв и сломаны рёбра. Ты же теперь год или два даже толком не сможешь бегать.
Луччи вспоминает это: слова бьют и звенят, будто Бергман вышел минуту назад, — и, сжав зубы, тычется лбом в колючее тёплое покрывало.
С клеймом калеки мир Роберта Луччи, самого крепкого и ловкого среди сверстников, теряет всякую форму, цвет и наполнение.
***
Луччи страшно, и он пытается сесть, — ещё неделю назад даже этого не получалось: в спине что-то хрустит и ноет с новой силой.
А ведь месяц назад ему исполнилось всего-то семнадцать.
«Воды…»
Возле кувшина со свежей водой, расписанного под бамбуковую ребристую зелень, — раскрытая на середине книга, кажется, какой-то скучный детектив, Джабура поделился. Луччи пытается читать всякий раз наугад, с разных мест, чтобы не думать об изломанной спине, — и всякий раз бросает, не прочитав и трёх страниц.
Луччи достаёт из стола и привычно вскрывает пачку медикаментов — анальгетики, выпросил какие покрепче: старые плохо действуют, — наливает в стакан воду, облив пальцы, и глотает её так, что половина течёт мимо рта на рубашку, — наплевать, надо поскорее проглотить обезболивающее, и тогда раздирающее изнутри нытьё перестанет впиваться когтями, а в теле появятся силы выпрямиться и встать, — лишь бы не оставаться беспомощным, уязвимым, покорным чужой воле.
Рука со стаканом разжимается, Луччи удивлённо смотрит, как тот выкатывается из пальцев упавшей руки, заливая водой шерстяное одеяло, и тянется проверить глаза — из них течёт липкое и горячее.
— Что за бред!
Ладонь ощущает влагу на щеках и подбородке, Луччи облизывается, вздрагивает и морщится: влага горькая и вяжет рот, — сплёвывает и, ухватившись за спинку кровати, пытается встать.
***
— Нельзя, Роб. Ещё сильнее искалечишься, если что-то пойдёт не так. Даже если всё срастётся, то навсегда останутся боли. Тебе надо много лежать, — так обычно говорит, вздыхая, старый доктор Фредрихс. — И потом нельзя будет бегать. Может, всю жизнь. Понимаешь?
— Нет, — мёртво смотрит Луччи, подняв руку и зажимая в кулаке бледное, едва тёплое солнце. — Я так не хочу.
Откуда кому-то знать, каково это для Роба Луччи — лишаться того единственного, что у него всегда было?
***
Сердце медленно, тяжелее обычного, отстукивает ритм. Рука опирается о стену.
Раз. Два. Удар.
Стена гладка и прохладна.
Боль приступа колет от поясницы по хребту вверх, но слабеет, а в глазах на мгновение темнеет кроваво-алым, — и Луччи, стиснув зубы, отпускает опору.
