Кукушкины дети

      — Ах, падла! Не улетай!       — Каку, брат мой, как не стыдно ругаться при доме божьем?       — Пусти, Рэ! Мешаешь! Проскочить под локтем строителя — Рэ чуть не оступается и вскрикивает, но сторонится и хмыкает, проскакать по свежей деревянной кладке, и — снова на строительные леса, вверх, вслед за мелькающими белыми перьями перепуганного, непривычно для своего веса шустрого старого гуся — для супа Молли, на мясо строителям, чуть не потеряв на стремянке одну из сандалий — ремешок расстегнулся ой как не вовремя.       — Не ускачешь! Мальчишка, победно крикнув, хватает гуся, чуть успев удержаться на верхнем ярусе — и, переведя дух, завороженно смотрит вниз: строительные леса высоки, а над головой нет больше ничего — ни крыш, ни деревьев, только чистое, распростёртое от края до края бескрайнее небо. Вздохнув, Каку прижимает брыкающегося гуся покрепче, левой рукой кое-как подтягивает ремешок на сандалии — не дай бог сверзиться с такой верхотуры, костей не соберёшь, — и лезет вниз, на этот раз куда медленнее: на скорую руку сбитая стремянка шатка, а ветер бьёт в глаза. Каку не боится высоты. Высота — это свобода. Свобода — это небо. Чистое, бесконечное и свободное. Если бог и есть, как говорит Атьен, старый хозяин дорожной корчмы, то он сидит где-то там. И наверняка ест белые сухари с молоком. Разве есть что-то вкуснее, чем сухари в парном молоке?       — Боженька, — подумав, уверенно говорит вслух Каку, усевшись на перекладину и гладя утихшего гуся, — сделай так, чтобы отец не узнал, что я опять прогулял школу. Отец Каку, Лазарь, — деревенский священник, нездешний по рождению, говорят — горожанин из самой Англии; ещё молодой, рослый — повыше иных местных, — и такой же рыжий, как сын, и из питья больше прочего любит только местный ирландский сидр. А ещё он сам сделал чертежи на закладку новой колокольни, вечно возится рядом с лесами на починке старой церкви, умеет объяснять то, что написано в умных книгах, и в ту же минуту громко бранится «сударь бездельник», когда выясняет, что непутёвый потомок — дитя романа с молодой селянкой, симпатичной, с круглыми ясными глазами и татуированными по плечи руками — прогуливает уроки. Посему Каку и не уверен, когда он восхищается отцом, а когда побаивается. А мама до сих пор читает с запинками, хоть и старается, пахнет выпечкой и цыплятами, стирает белые простыни и развешивает их на солнце, что-то вечно готовит и ругается с отцом, когда тот распекает сына за лень. «Родители все споры сами решат, — уверенно говорит отец. — Мать тебя любит, так и должно быть. Мать всякого ребёнка любит. А я тебя человеком сделаю. Понятно, сударь?» Каку призадумывается, вспомнив этот разговор; нос предательски и щекотно чешется, и мальчик кое-как трётся им об своё же плечо. Наверное, завтра всё-таки надо сходить в школу и извиниться перед учителем. Гусь, воспользовавшись минутой спокойствия, мстительно, но не особо больно щиплет за палец.

***

Рэ на подмостках нет. Как странно, думает Каку и снова чешет нос — старый Рэ ведь всегда возится на стройке внизу, — и чуть не соскальзывает со ступеньки, услышав издалека, со стороны закладываемого, ещё не залитого фундамента чей-то перепуганный вскрик. Женский. Гусь тут же норовит ущипнуть заново и, высвободив крыло, больно хлещется и противно кричит.       — У, ирод! Мальчик едва дотаскивает гуся до клети у кухарной, с боем впихивает его туда и хочет было окликнуть Молли — и замолкает, не успев толком открыть рот, и тут же срывается к стройке, откуда слышен уже не крик, а несколько голосов.       — Эй, держись, Молли!       — Только не паникуй, а то осыплется!       — Сейчас вытащим тебя!       — Папа! — приглядевшись, хрипло и отчаянно кричит Каку, срываясь в сип, не замечая, как и в какую секунду привычное «отец» сменилось другим коротким словом. — Па-а-апа! Рэ хватает его за шиворот — так крепко и резко, что мальчишка чуть не задыхается, глотая воздух — и прижимает к себе.       — Не лезь туда! Песчаник сыпаться будет!       — Папа!       — Хватит орать! Сейчас он Молли вытащит и всё хорошо будет… Каку немигающе смотрит — рыжего всегда видно за милю, — как рослый жилистый отец, сняв куртку и не раздумывая, лезет в вырытую яму песчаника, обвязавшись простым ремнём страховки, и брыкается всё слабее: Рэ, бывшему кузнецу, скоро седьмой десяток, но его руки по-прежнему крепче закалённой стали. Здесь, на земле, Каку становится холоднее, чем на открытом ветру; мальчик, не сводя взгляда с места происшествия, до боли в пальцах вцепляется в локоть Рэ.       — А как это она?       — Полезла передать что-то брату, дура. Не дай бог, повредила что. Эй, не подумай, что больно жалко! Я просто мясо чужой готовки на работе не очень жрать хочу… Локоть у Рэ, Каку хорошо это ощущает, трясётся, и пульс бьётся чаще, в ритм барабанным горохом сыплющимся сбивчивым словам; значит, переживает. «Сердце может много сказать, сударь. Стук крови — он враньё выдаст…»       — Всё с ними будет хорошо, — упрямо поджимает Каку губы. — Не трясись.       — Это где я трясусь, мелкий?       — Будет врать-то! Отец подтягивается на локтях обратно на укрепления, морщась от тяжести — Молли, непривычно молчаливая и грязная, вцепилась прочно, — и почти стряхивает её с себя; у девушки дрожат губы, это даже издалека видно, и, кажется, колено не в порядке — толком не может стоять, кое-как отхрамывает на траву и почти сразу без сил оседает, — и лишь тогда срывается во всхлипы и плач. Лазарь забирает у кого-то свою куртку, накидывает Молли на плечи и, наклонившись, что-то ей говорит негромко, и Рэ наконец-то отпускает Каку от себя, и отворачивается, протирая немытыми пальцами глаза. Каку дожидается, когда отец перестанет говорить, а люди отойдут, и, подбежав, виснет на его поясе.       — Пап…       — Вы опять прогуляли школу, сударь Кассель? — слышится привычно строгий тон.       — Пап, — шмыгает Каку носом и утыкается в знакомый, пропахший рутой и свежим деревом — деревенские запахи, ничем не вытравливаемые — чёрный свитер. Лазарь, помедлив секунду-другую, бережно гладит Каку по голове, такой же выгоревшей в огненную рыжину.       — Гляди, сам так не свались. На людях только восточные язычники храмы возводят. Каку кивает и, выдохнув, улыбается, проваливаясь в тёплый знакомый запах.

***

      — Не вытащить уже. Не дотянемся, — тяжело глядит рабочий в разверстую распорками рану приморской земли — будущий фундамент нового дока, седьмого. — Там не гравий сейчас — каша морская…       — Андреа! — чуть не рыдает второй, прижимающий к груди оборванный и смятый чужой, никого сейчас не спасший ремень страховки. — Может, ещё попытаемся? У него же сёстры!       — Идиот! Сам завязнешь да задохнёшься! Тихий, всегда дружелюбный и улыбчивый подмастерье Каку, безродный юноша с круглыми чистыми глазами и — никто здесь ни духом, ни сном не знает — с глубоко запрятанным паспортом агента для особых поручений, пока ещё неловко долговязый — летом исполнится только девятнадцать — и солнечно-рыжий, беззвучно, одними запекшимися губами читает крепко засевшую на языке ирландскую молитву и крестится, закрывая глаза. А в голове всплывает всхлипывающая, перепуганная Молли, грязная от песка и укутанная в отцовскую куртку, и в нёбо скребётся, кровит, стекает по горлу длинное нездешнее слово для страшного варварского обряда. Хитобашира.