Кукушкины дети

      — Проклятый край. На каторге холодно, сыро и ветрено, и слежавшийся снег хрустит под сапогом иссохшимися костями. Мужчина в пальто поверх штатского, пожилой уже и лысеющий, вздыхает, качает головой и, подняв плотный воротник повыше, сворачивает на улицы, забитые торговлей и не особо весёлыми, такими же не шибко тёплыми людьми. Поздно пришли из агентства за оправданным, не уберегли, на неделю опоздали: скончался, надышался до смерти медной пылью. «Вам бы лучше не ходить без сопровождения, господин Видаль, — говорил сухой, что-то постоянно жевавший охранник. — Вы с оружием, но люди тут… всякие». Да уж, точно всякие, усмехается Видаль в проулке, цепко перехватывает чью-то гибкую руку у кармана и, умело вывернув её, переводит взгляд на воришку — и теперь уже брови вопросительно ползут вверх.       — Больно! — Карманник, неумытый и лохматый, по-детски громко возмущается, пытаясь высвободиться, и даже тычет Видаля носком ботинка в голенище. — Ну дядь! Пустите! У меня сестрички дома голодные. Пять штук. Дя-а-адя! На вид несостоявшемуся бандиту лет восемь, и его свитер явно не особенно намного младше.       — Помогите! — визжит пацанёнок отменно и, самое главное, громко, профессионально меняя тон с жалостливого на возмущённый. — Меня бить хотят! Видаль не сдерживается уже — хохочет, в ответ на что воришка, фыркнув, мгновенно перестаёт вопить и задирает нос.       — Ничо смешного! Думаете, вру? Вот вам крест, что нет! Пустите! Видаль не замечает, когда это случилось, а мальчишка уже ловко изворачивается, умело кусает за запястье, как вырывающийся волчий детёныш — через перчатку и рукав, правда, толком не получается, — и пытается дать дёру, но попадается под руку снова и уже куда менее удачно — шиворотом.       — Вот ведь волчонок. А ну-ка, верни деньги. Малолетний бандит крутит фигу, но Видаль всё же залезает другой рукой в его карман карман: не больно много денег, марок триста, но в кошельке, что ценнее, лежит удостоверение из агентства.       — Чо, бить будете, дядь? — мрачно шмыгает носом мальчишка и трёт ладонью старый, почти уже сошедший синяк на скуле. Нет, пожалуй, вряд ли ему восемь. Постарше года на два. Другое дело, что явно ест плохо.       — Не буду. Пацанёнок со счастливым видом косится в сторону улицы, явно намереваясь пружиной дёрнуть на волю, а Видаль смотрит на него — мальчишка кареглазый, как и тот незаконно осуждённый, Жоффруа, и у него похожий шрам поперёк брови, и в голову навязчиво стучится шальная дрянная идея.       — Из тебя бы отменный шпик получился. Мальчуган снова шмыгает и недоверчиво хмурит тёмные брови.       — Шутите! В приют хотите сдать? Не-е-е. Не пойду. Там нянька орёт.       — Ни в какой приют тебя не сдадут.       — А чо тогда? Хватит брехать, говорите сразу. Воришка теперь выглядит немного заинтересованным.       — В приюте при нашей полиции потом куда угодно на работу пристроят. Будешь воровать, и окажешься в тюрьме. А будешь учиться — возьмут работать.       — Вот ещё! Будет врать! — Мальчишка, с деловым видом поразмыслив, демонстративно складывает на груди руки. — Где гарантии? Видаль показывает удостоверение, и из глаз воришки пропадает насмешка.       — Грызть не дам.       — Так если вы полицай, вы ж меня посадите.       — Я не совсем полицейский. И не посажу. — Подписать договор и сдать второго такого, Видаль знает, уже не поднимется рука. — Детей у нас никто не сажает. Мальчишка со взглядом и видом роденовского «Мыслителя» чешет грязное ухо.       — Хм. А там кормят?       — Кормят.       — Ладно. Набрешете — сбегу. Видаль, сунув кошелёк поглубже и подальше, идёт к станции, и беспризорник семенит рядом, вцепившись за пояс.       — Как тебя зовут, волчонок?       — А? — Мальчишка поднимает незлой тёмно-карий взгляд и широко улыбается, блестя зубами: один, правый клыковый, у него растёт неправильно и торчит. — Джабура.

***

      — …ничей, говорит. Мать бельё стирала, скончалась от холеры, он один остался. Воровал, попрошайничал, трубы чистил.       — В таком возрасте? Бедняжка. А отец?       — Чёрт его знает, кто там отец. Наверное, какой-нибудь солдат из регулярной армии.       — И что записывать теперь?       — Да что угодно, он же ничей. Хоть мою, если так уж надо, не такая она редкая. Джабура, умытый и в чистой целой рубашке, зевает в коридоре и от нечего делать валяется на ковре — муторно ждать, пока позовут, — и вдруг видит: из соседней детской комнаты из-за приоткрытой двери в его сторону задумчиво и долго пялится, а потом выдвигается — иначе не сказать — махонький глазастый двух-трёхлетка, кудрявый, как арапчонок.       — Ещё только малолеток не хватало. Джабура показывает ребёнку язык, а тот крепче плюща облепляет руками-ногами его щиколотки и колено.       — Молодой человек, войдите! — Женщина, белобрысая и хмурая, открывает дверь, и её взгляд падает на трёхлетку, оккупировавшего ноги Джабуры. — Ничего себе.       — Чо? — Теперь уже бывший воришка не без боя отцепляет от себя упрямого нового знакомого.       — Да ничего. Роберт просто никого не трогает. Боится, наверное.       — Ро-оберт? Роб, значит. Мелкий! — Джабура ещё раз показывает язык и, потеряв интерес, идёт к кабинету, а серьёзный малыш, похожий на котёнка, увязывается следом, как маленький хвост.