Кукушкины дети

В воздухе плавает запах крови, смерти, пороха, потрохов и — совсем чуть — разлитого, кажется, мясного супа. Так и есть — вон котёл на кострище перевернут, всё мясо пролилось с травами и бульоном.       — Командир Луччи, это здесь?       — Да, здесь. — Тощий, воронье-чёрный — не по крови, лишь по ветру и солнцу — одноухий армейский, сощурясь, оглядывает измятое грязное место. Лассе — самый младший, новобранец, позавчерашний хуторянин, державший хорошее ружьё разве только на учениях, — шмыгает носом и отворачивается.       — Неженка! — фыркает сосед и морщится. — Иди и гляди, что сейчас они творят. Чего ради надел форму? Лассе молчит. Что ему ответить? Либо грабь в послевоенные годы да смотри, как бы не зависнуть в пеньковых бусах, либо чахни на земле, подыхай под чужими штыками — эй, и смотри-ка, не поднимай глаза, лучше деньги или воду отдай, — либо иди в государственную охрану, где дважды в день кормят и выдают синюю форму, фуражку, винтовку, патроны и длинный удобный нож. Невелик выбор. Лассе — с хутора при границе. Мягкий обманчиво Лассе много видел, даром что только восемнадцатое лето, — идёт, прикладом небрежно отворачивая мёртвые лица, глядит на заколотых, порезанных мертвецов, пока долговязый разведчик Клеманс, хмыкнув и оценивающе потерев пальцами острый небритый подбородок, деловито изучает их карманы, и снова равнодушно поднимает взгляд, переступая через ноги и руки. Больно охота снова на такое любоваться.       — Брось, — подумав, сипло замечает Лассе.       — С чего бы? Им-то уже не надо.       — Брось. Нехорошо это.       — Тц! Молодой ты ещё, — вздыхает Клеманс. — Табак живым поболе пригодится. Командир плюёт злобно и с хрустом топчет каблуком сапога завалявшийся с зимы жёлудь.       — Не успели. Погрызли они друг друга. Твою мать. У простецких баррикад при деревушке, кроме прибывших, никого живого нет. Только птица вдалеке, над синим горным хребтом, щебечет длинной трелью. И пищит что-то, как котёнок.       — Лассе! Пс! Парень оборачивается: глазастый Ингенссон, ещё сильнее таращась и обнимая винтовку, тычет пальцем в сплетённые узлами корневища.       — Гляди, что тут.       — Котёнок, что ль?       — Почти. Лассе мельком смотрит на лицо мёртвой женщины в изножье дерева — задушили, видать, ремнем; губы искусаны, а левая рука, уже окоченевшая, железной хваткой сжимает пистолет без патронов, и покойница, совсем не скандинавка внешне, дочерна смуглая, со шрамом поперёк лба и кое-как подрезанными смоляными кудрями, теперь так бледна и измучена, жалко: видать, красавица была — и переводит взгляд. В крови и порохе шевелится и что-то пищит чумазый некрасивый новорождённый, ещё связанный воедино с давно не дышащей матерью.       — Лассе, это плохой знак, он от покойницы.       — И что, его прикончить теперь?       — Одно дело, не жилец.       — Ингенссон, отставить! Командир резво — так, как позволяет не зажившая ещё толком щиколотка — подгребает в их сторону.       — Ребёнок, сэр! — спохватывается Ингенссон, автоматически беря под козырёк.       — Вижу, что не щенок. Лассе, да не празднуй рыбу! Дай зажигалку! Лассе торопливо суёт металлическое огниво — командир хватает не глядя и, наспех обжигая лезвие ножа, пережимает и режет пуповину.       — Гляди, и это знание пригодилось… Лассе снова шмыгает носом и хочет было попросить зажигалку — да не осмеливается: старший громко и деловито подгоняет Ингенссона, «держи-ка, я ейный подол, который цел, срежу», а потом сдёргивает пальто и стягивает гимнастёрку.       — Командир Луччи, а…       — Да, знаю! — Офицер, накинув пальто обратно, грубо, но со знанием дела заматывает пищащего, уже пытающегося моргать мелкого в ткань, а поверх — в одежду. — Нечего ему тут отдавать концы, под мамашей. Да и не сдохнет скоро. Вон, час уже тут на ветру пищит.       — А откуда знаете? — Ингенссон моргает удивлённо.       — Мамку мою спроси, на роды помогать таскала. Идём! Тут боле живого нет. Доложим, мелкого отдадим и вернёмся, костёр сложим. Офицер Луччи, тяжело выпрямляясь, идёт к дороге. Укутанное, вытертое наспех дитя человеческое в чужих жёстких руках, вырвавших его из объятий костлявой, притихло и только моргает мутно. Лассе ещё раз оглядывается, вздыхает и идёт следом — широко шагом, быстро.       — В приют его?       — В наш отдадим, к Андерсу, раз такие дела. Кто бы ни была мать, пусть нашим уставам учится.       — Сын отряда, выходит?       — А чего б и да. Если дотянет, то фамилия будет моя. Ребёнок, словно поразмыслив, снова пищит — громко и утвердительно, как дикий зверёк.       — Видишь? — Офицер Луччи, подмигнув, хмыкает, а младенец на миг бессознательно цепляется за застёжку гимнастёрки. — Ему моя фамилия нравится.       — Что за фамилия без имени, сэр?       — Больно умный, Густав? Вот ты и придумай.       — Э-э…       — Давай, давай!       — Роберт.       — Хрена откопал! Тьфу, забыл уже. А разве день святоши Роберта не в сентябре? Сейчас только лето началось.       — Моего знакомого так в честь назвали. Хорошую жизнь прожил.       — Ну, Роберт так Роберт… Не, тяжеловато для такого мелкого.       — Роб будет, пока маленький. Робби.       — Вот и решили.       — Жрать-то хочется. — Крайний слева с тоской втягивает носом воздух, оглядываясь на перевернутый котелок. Луччи закатывает глаза.       — Хорош, Вигго. Потерпи до парома.