***
Снегом декабрьским всё сыплет и сыплет — белый, чистый, устилает улицу одеялом, и за магистратом где-то надрывно заходится в крике гагара. Как странно, будто море пришло прямо к Грештину и вот-вот затопит улицы, думает Несса и, заранее ёжась, осторожно ступает на снег — необутая, в платье и жёстком белом переднике; ногам не холодно, а вот плечи и руки — те мёрзнут немного. Где широкий шарф, тёплый подарок на свадьбу, когда он так нужен? Несса зябко обнимает себя за локти. Волосы опять расплелись, а по губам сочится и щиплет привкус горького железа. — О, мать божья, — сплёвывает Несса в снег кровью со слюной, отирая ладонью рот, — и вздрагивает: горячее и липкое, отступив от горла, обжигает ноги промеж бёдер, щекоча мокрой вязью полотна. Прекрати, прекрати, хочет закричать Несса, а голоса нет; чёрная кровь, не забирай моего неродившегося сына, нашего сына, — Несса почему-то чувствует, что это мальчишка, что он родится в середине весны, что у него серые глаза — такие же, как и у неё. «Грейджой!» — срывается человеческий крик с клюва лобастого ворона, пока Несса, сжав зубы, вытирает губы и подбородок. — Грейджой! — каркает чёрная птица. — Целовала ты, девица, грязного от угля ворона — знамо дело, и родишь такого же. «Спандайн», — вздрагивает Несса, хочет крикнуть: услышишь ли меня? — и просыпается. Под больничным покрывалом тепло, сухо, пахнет спиртом, а за стеной кто-то всё шуршит и ворочается, сипло моля фельдшера сходить за водой. — Что, дурной сон? Это пройдёт, девочка, такое сейчас многим снится. — Доктор Юэ, подкрутив тусклую лампу, неодобрительно косится через плечо, привычно куря над книгой и записями. — Нечего вскакивать, фрау Грейджой, тебе спать надо бы побольше. Смена утром начинается. — Ничего страшного, доктор Юэ, — задумчиво водит пальцем по шерстяному покрывалу немногословная Несса; Несса привыкла дремать в госпитале после работы. — Ничего.***
Несса, бросив перевязку, кашляет — долго, тяжело, хрипло переводя дыхание, вытирая рот ладонью правой руки, а левой стискивая передник и обнимая уже заметный живот — и замирает, молча разглядывая измазанные чёрной кровью руку и пальцы. — Всё в порядке, Несса? — Нет, доктор Юэ. — Санитарка с тоской поднимает потемневшие, залегшие в синеву глаза, нервно облизывает тонкие губы, морщится и сплёвывает кровь. — Помогите. Пожалуйста. — Этого я и боялся. Юэ, прибавивший за последние полгода двадцать лет и седину, помедлив, переводит взгляд на хрипящего под одеялом больного, мотает головой и, отмахнувшись, отворачивается. — Всё равно помрёт уже. За окном сыплет и сыплет холодный, затянувшийся на три дня поздний декабрьский дождь: ещё вот-вот, и сырость начнёт отравой просачиваться в госпиталь сквозь оконные ставни. Несса снова дышит кровью и хрипом, судорожно зажимая рот марлевой повязкой. — Не подходите ко мне, доктор Юэ. Я заразная. — Кончай молоть чушь, дура. Мне без помощников никак. — Врач механически мешает что-то мутное в банке — однорукому бедняге, почерневшему и исхудавшему до костей, уже не доведётся это выпить. — А твой благоверный мне, если ты помрёшь, лично голову открутит. — Но… — Меньше болтай и не дыши на меня. Пей. Несса пьёт — долго, часто переводя дыхание и кусая губы, морщась и глотая позывы рвоты, а Юэ, отодвинувшись подальше и стянув повязку на острый подбородок, наспех курит в пятый раз за день, выдыхая сизо-серый густой дым, и смотрит в стену, отстранённо слыша, как Андерсен — девятый с воскресенья уже — сплёвывает последние остатки изувеченных лёгких. Сотни смертей будет мало для санитарки Нессы Грейджой и её ещё не рождённого ребёнка. Кого она родит в таком холоде и такой боли? Доносит ли до срока — до середины апреля, когда проглянет горько палящее солёное морское солнце? «Господи, доктор, — как сейчас помнится, а ведь уже три года прошло, как хрупкую Нессу, совсем девочку, толком в училище ещё не добегавшую, в первый день работы при госпитале выворачивало наизнанку от запаха горелого мяса, — какая я неженка. Самой противно…» А теперь она, подхватившая лёгочную хворь, сидит на кровати умирающего и пьёт его лекарство, ибо оно нужно живым, а не мёртвым. И уж тем более — живой с ещё одной, пускай и не шибко желанной, жизнью под сердцем. Простой расчёт. Юэ затягивается в последний раз и завязывает рот наново: эпидемия не ждёт.***
— Доктор, вас начальство базы требуют! — Пригляди за ней, Ганс. — Юэ отодвигает масляную лампу чуть подальше, тушит очередной окурок во вновь слишком скоро остывшей воде и, сощурясь, оправляет волосы роженице. — Так, я быстро. Несса, ещё более измотанная, чем обычно, и совсем бледная, слабо пытается улыбнуться, говоря «спасибо» одними только глазами, — и, давясь вдохом, кусает себя за запястье, дугой выгнувшись в спазмах болезненной схватки. Дура, какая же дура, тоскливо смотрит Юэ, как суетливый долговязый Ганс, позавчерашний студент-недоучка — растяпа, чем-то похожий на ту юную Нессу три с половиной года тому, которая до трясучки боялась крови и толком не знала, лить на рану йод или спирт, — кипятит воду, то и дело со страхом оглядываясь через плечо. Кто мешал тебе после чудом обошедшего стороной выкидыша прекратить бегать ко мне на подмогу, Несса? Кто мешал тебе остаться дома, когда из-за живота таскать инструменты в госпитале полувоенной части стало слишком неудобно? Несса не сдерживается — надрывно кричит, как раненая, и Юэ, передёрнувшись, впервые за последние пять часов быстрым шагом выходит в коридор. — Что с ней?! Отвечай, твою мать! Что стряслось? — Ваша жена… — Юэ, стараясь не встречаться с посетителем взглядом, закусывает в углу рта уже пятую сигарету за последний час. — У неё преждевременные роды. Месяцем с лишним раньше. — Иди ты в пень! — Спандайн, муж Нессы — плечистый, в командировке почерневший на ветрах и северном солнце, сухой, как чёрное дерево — стискивает в дрожащих пальцах незакрученную флягу и нервно отпивает последние глотки: с его дорожного пальто нитями льются струи дождя. — Всё скверно, Юэ? — Вы же знаете, начальник Грейджой, она всегда была не особо крепка на здоровье. Плюс туберкулёз, когда по зиме заразилась… — Знаю! Получше тебя! Хорош блеять! — Спандайн неожиданно порывисто заносит кулак для удара — доктор безучастно смотрит на этот жест, и начальник военной базы, стиснув зубы, медленно опускает руку. — Почему ты её не прогнал домой? Нечего ей тут делать! — Она упрямая, не вышло. Да и хуже ничего уже быть не могло. Мне нужны были ещё одни руки, ей — врач рядом. — Она слаба и в положении, скотина! — Я именно про это хотел сказать. — Юэ поджигает шестую сигарету от окурка: в глазах подпирает зелёным от кислоты табачной травы. — Из-за беременности ей тяжелее. Двойная порция на двоих. Одна бы могла выбраться, может, и без последствий. А сейчас — да бог разберёт, что может быть с ребёнком: хворь выпила много крови… Собеседник раздражённо вздыхает и закатывает глаза. — Так. Говоришь, она мается? — Пять часов, кажется. — Вот и кончай заливать шары. — Спандайн, сплюнув, отбирает сигареты. — Скажи прямо. Я не понимаю этой всей ерунды. Юэ в упор смотрит ему в глаза — для этого приходится чуть задрать голову. — Мне спасать и мать, и ребёнка? Спандайн, помедлив, механически закуривает сам, тяжело глядя в окно на затянутое в серый туман небо, — лишь с третьего раза удаётся поджечь сигарету: зажигалка упорно отказывается вспыхивать тлеющим огоньком надежды, — и лишь через минуту надтреснуто роняет, потирая жёсткими пальцами веки: — К дьяволу. Спасай мою Нессу.***
У Нессы нет сил ни приподняться, ни открыть глаза — пробивается мягкий красный свет, такой далёкий, и — она слышит — темь пахнет больницей, обезболивающим и какой-то горькой вечерней травой. Ночная полынь — каменная северная жительница, пепельно-серая, в бело-серебряной росе. Тусклая, как ранняя седина, никому не нужная, кроме аптекарей, рожениц и раненых. Уж Несса-то знает: столько этой травы нарвала, когда не привозили лекарств, столько перевыжала, — не хватит лет, чтоб её пересчесть. Мутно в глазах, будто туман. И — мешается с полынным запах масла, дождя и дороги. Спандайн вернулся из-за границ, выходит. Скорее бы боль прошла — и обнять его, как прежде. — Не подходите к ней, сэр! Она совсем слаба. — Чтоб тебя… Но, кажется, слушается. Несса, вспомнив о важном, мутно моргает, кое-как пытается приподняться на локтях — те дрожат, как не свои, — и от боли красный туман душно дышит в глаза. — Юэ… — Ляг, дура! — Юэ, где мой ребёнок? Доктор не смотрит на неё — ничего не говорит. — Юэ, скажи, он жив? — Дышит. Да только совсем что-то тихий. Пальцы судорожно сжимают измятое, наспех на смену мокрому принесённое жёсткое, давно уже не белое от стирок в морской воде одеяло. — Это из-за меня всё. — Глупости, Несса. Не в то время просто родился. — Родился?.. — У тебя сын. «Мальчишки рождаются в дурной час, Несси, — всплывает материно, заглушенное давно криками больных. — А ты счастливая. Третья девочка…» Да уж, счастливая. Младшая племянница стекольщика Шпигеля, швырнувшего кирпич в сторону короля на рождественской мессе. Туберкулёз, недоедание, кровь горлом. И — не кое-как согретый апрель для первого вдоха, а холодный, драно кровоточащий северный март, когда земля викингов, чёрная и почти бесплодная, оголяется по хребту побережья. Серая радость, чёрт возьми, как фамилия-то пришлась хорошо. — Ладно тебе, право слово. Выживет, так выживет. Не выживет — ещё потом родишь… Тело, спина и изножье особенно, болит так, будто изнутри кто-то рвал её стальными когтями наживо, а глазам и пальцам у глаз становится горячо и мокро. Сквозь муть и тягость Несса слышит слабый детский писк, взлетающий громче — то, что ни с чем нельзя спутать, — и тупая, толком не заглушённая боль мгновенно начинает казаться не такой уж злой. — Дайте его мне. — Несса, окстись, ты с простынью одного цвета. — Пожалуйста! — Успокойся! — Я так сказала! Несса почти садится было — и без сил ложится: не падает, осторожно ложится, хоть и вновь в глазах мутно, — молча, без жалоб и вскрика боли. — Какая же ты упрямая, — вздыхает Юэ. Ребёнок в больничной простыне, разодранной на пеленание, такой беззащитный, маленький и тихий — будто не кричал несколько минут назад, вырывая право на жизнь, — и Несса, боясь обнять его крепче, смеётся и почти плачет, дыша в полную силу, и неловко целует дитя как придётся — грудь под рубашкой трёт и колет от молока, а слёзы щекотно сползают к ушам и сбившимся прядям на висках. — Спандайн, гляди, это мальчик. — Уже понял. Не придурок же. Несса не видит — чувствует: Спандайн, в неснятом пальто прислонясь к косяку, смотрит на неё сквозь полумрак и устало улыбается.