You Don't Get Me High Anymore

«Господи, спасибо», — устало думает Игорь, входя в квартиру в первом часу ночи, Артем тихо спит на диване под мерно бормочущий на грани слышимости телевизор, надо бы искупаться да самому ложиться спать, но вместо этого, вопреки воплю засыпающего разума, вратарь подходит к дивану, садится на пол и облокачивается на диван спиной, откидывает голову назад и закрывает глаза, совсем рядом с ухом чужое тихое сопение и это, в общем-то, умиротворяет, еще бы яркий экран отрубить к хуям и было бы идеально. Игорь чувствует, как его едва уловимо буквально чешут за ухом, он удивленно поворачивает голову в сторону проснувшегося Дзюбы и спрашивает первое, что приходит в голову: — Мне, типа, мяукнуть? — Артем фыркает. — Было бы забавно, но можешь просто бекнуть. — Сейчас в лоб получишь, — беззлобно отзывается Акинфеев, снова отворачиваясь и закрывая глаза. — Все нормально? — Насколько это возможно, — хрипло отзывается он. Не хочется никаких вопросов и обсуждений, хочется тишины и спокойствия, комфорта и теплого придурка развалившегося на диване его как у себя дома. — Мне сваливать? — Прижми жопу, будь другом, — бормочет сонно Игорь, Артем усмехается. — Другом? — Не начинай. — А если? — В лоб, — угрожает тихо Акинфеев. — Идиот. — Само такое… Спать идешь? — Иду. Сейчас вот встану и пойду, — обещает он, продолжая сидеть на одном месте, почесушки с уха перешли в ненавязчивый массаж шеи, и вставать теперь хочется в разы меньше, а спать в разы больше. — Я с тобой? — Можешь лечь на коврике в коридоре, если тебя такое прикалывает. — Я ведь могу, — предупредительно кидает Артем, а Игорь знает этого оленя достаточно, чтобы признать — да, может, назло. Назло может очень и очень многое. — Не люби, — устало просит вратарь. — Я еще даже не начинал, — ехидно тянет Дзюба. — Жрать будешь? — А есть что? — тут же заинтересованно поднимает голову Игорь. — Ну, так, поскреб по полкам, — смущенно ведет плечом форвард, по каким он там полкам поскреб — хер знает, Акинфеев уверен, что когда он уходил из дома в холодильнике не хватало только перекати-поля. И какой-нибудь кантри музыки… И одиноко скачущего по третьей полке ковбоя. — Так будешь, нет? — возвращает его в реальность голос приятеля. — Буду, — согласно кивает Игорь, принимаясь подниматься на ноги, выходит не особо шустро, хочется как старику закряхтеть или застонать. А еще есть, спать и, наконец, помыться. Хочется все и сразу, а сил нет ни на что. — Давай, двигай в душ, я пока положу, сам жрать хочу — пиздец, тебя пока дождешься, с голоду сдохнешь. И вратарь реально едва не засыпает в душе, выходя из него же, зевает так, что челюсть в какой-то момент жалобно щелкает. Он ест почти не пережевывая, в каком-то полукоматозе, Артем еще пытается что-то сказать или спросить, но видит абсолютно бестолковый сонный взгляд и лишь усмехается, замолкая. Зато прохладную пахнущую порошком кровать Игорь встречает буквально с распростертыми объятиями, заваливаясь на нее прямо в домашних спортивках и обнимая подушку. И вот это реально момент счастья. — Руку, — требовательно доносится откуда-то со стороны, и голкипер послушно вытягивает руку на голос, позволяя нападающему устроить на ней голову. Тот еще какое-то время шебуршит под теплым одеялом, которое обычно летом изгоняется Игорем в шкаф или, как минимум, в ноги, ибо и без него жарко, но нет, Артему, блядь, холодно под кондиционером, и он весь теперь в этом одеяле, вратарь смотрит на мгновенно отрубившегося друга и думает: «Как тебя вообще угораздило влюбиться?» Нет, серьезно, разве это не должна быть красавица модель? Почему он? Почему сейчас? Игорь понимает каково это — не знать. Не знать, почему любишь кого-то, уважаешь кого-то, дорожишь кем-то. Такие вещи вообще не нужно объяснять. Объяснения таких вещей требуют только те, кто никогда не задумывался о том, как дорого они стоят. Как дорого то, что они просто есть. Как дорога дружба, партнерство, любовь, уважение. Что заставляет пойти против самого себя, своей совести, обрекая на пожизненную ненависть кем-то и в последующих чужих ошибках обвинять себя? Никто не сможет ответить. Никто не знает какой внутренней боли и противоречия стоит отказывать кому-то, кто не виноват ни в чем кроме того, что он каким-то космическим образом нравится и умудряется занять место в жизни. Никто не знает как больно смотреть в глаза надеющегося и говорить: «Нет и никогда». И он не виноват, действительно не виноват, он не может ничего с собой поделать и если бы это касалось только его, Игорь бы смирился, он бы просто согласился и ждал, пока Сашу отпустит. Но это не касается больше только его, да, медленно доходило, но дошло же. Абсолютно детской дурацкой провокацией, но купился. Да и как не купиться? Послать все и всех нахуй и уйти? Далеко уйдешь-то? Сейчас оно сопит под боком, нагло закинув руку и ногу на вратаря, но и до этого тоже чужим не было. Было чем-то постоянно маячившим перед глазами, занимающим место и время, было откровенным, заставляло проникаться собой. Проникало само. Внутрь, куда-то туда, в душу, тот самый долбанный двадцать один грамм. И как-то само по себе давно стало тем, на что не получалось злиться, что не получалось дистанцировать, смирился, прижился, привык, даже дурацкие смс научился строчить с закрытыми глазами и узнал тысячу разных тонов тишины по ночам. Как можно бросить то, что уже давно сроднилось? Никто не бросит. Хуйня это все, все эти третьи выходы для слабаков. Третий выход это ничего не делать. Игорь не привык ничего не делать. Пытался, не получилось. Хуйня какая-то получилась. Между собой и Артемом он никогда не выберет себя. Между тем, ради кого готов наплевать на собственные правила и устои, гордость и самолюбие, моральные кодексы и всю эту хуету, которая окружает всю жизнь, которую выстраивал по кирпичику, просто чтобы быть лучше, чем есть, или, может, нравится чувствовать себя охуительным и не таким как все, но он никогда не выберет себя. Если не хочешь терять, если боишься терять, никогда не откажешься по собственной воле от кого-то. Тем более когда знаешь. Когда знаешь, что все, что делаешь, стоит этого человека. И когда видишь, что он готов делать ровно то же самое только ради одного. Между собой и тем, кого любишь, действительно по-настоящему любишь, никогда не выберешь себя. Он смотрит на отвратительно довольного даже во сне, слюнявящего его плечо нападающего и едва слышно бросает: — И я тебя.