Спиной к ветру

            Маргарита Дмитриевна бросилась к нему сразу после того, как он затворил за собой двери и остановился посреди ее гостиной; она бросилась и сжала его запястья.       — Что?       Он посмотрел на нее с сожалением; она побледнела и отпрянула, потом — жестом приказала служанке выйти и пригласила его за стол. Он принюхался. Пахло дурманом и белладонной, и у него заложило уши от того, каким терпким был аромат.       — Скажите мне, Алексей Петрович. Вы же были там, вы были?       Она села напротив; ее, ему казалось, запах нисколько не смущал. Она села и положила ладони на колени, села и пальцами смяла мягкую ткань юбки своего платья, села и заглянула в его глаза; он отвернулся — то ли осуждение он видел, то ли щемящее ожидание, но смотреть на нее было… Странно? Скорее, неприятно, будто стыдно, будто он виноват в чем-то.       — Чем у вас пахнет? Сперва мне показалось, что я зашел в цирюльню, — так сладко и горько одновременно, так ужасно, ужасно и головокружительно.       Она с досадой всплеснула руками, резко встала и вышла; вернулась — через минуту — с прозрачным флаконом, до краев наполненным жидкостью мерзкого светло-зеленого цвета, и вручила ему.       — Сиделка втирает это Люциусу в спину, в последнее время у него усилились боли, — она снова села, — впрочем, у нас у всех они усилились в последнее время. Не томите же меня, скажите. Что?       — Как мы с вами и предполагали, первыми арестовали Пестеля и Муравьева, однако я уверен, что скоро придут и за мной, — она кивнула — из-за хорошего воспитания и элементарной вежливости, безусловно: не то, чтобы она очень интересовалась судьбой упомянутых им людей и его самого. — Остальных взяли буквально на пороге дома Бестужевых — мы уже уходили, можете представить? Все могло бы быть иначе.       Она подперла подбородок рукой и задумчиво постучала кончиком указательного пальца по нижней губе; из соседней комнаты раздался глухой стук, будто что-то — или, скорее, кто-то, — упало. Через гостиную — с поклоном и учтивым кивком — прошел высокий молодой человек в комичной шапочке и скрылся за ведущей в глубину дома дверью.       — Продолжайте, Алексей Петрович.       — Через подставное лицо я, как вы и просили, встретился с Вахрушевым и отдал ему ваше письмо. Он приказал вам кланяться и передать, что постарается сделать все возможное, — она тепло улыбнулась — он удивился, точно не думал, что она так умеет. — Вы просили не спрашивать вас ни о чем, я помню, но не понимаю, что такого вы могли ему написать? Он и все остальные члены комиссии для изысканий верны только императору и лояльны только к тем, кто поддерживает нынешний строй.       Она моргнула; он было думал, что по ее щеке потекла слеза, однако она поднял голову, и он понял, что эта женщина — не девочка, не девушка даже, слишком не подходящие слова, — полна решимости.       Ей было двадцать пять; он точно не знал, но слышал, что она была дочерью московской институтки и убитого на войне с французами дворянина из обрусевших англичан. Он точно не знал, но слышал, что ее воспитывала двоюродная бабка по отцу, — слышал, что у нее был дрянной характер, стальные нервы и старомодные взгляды на жизнь, а еще — что она держала крайне популярный в Петербурге салон и пользовалась уважением высшей знати.       Единственное, что он знал точно, — она вышла замуж по расчету, но мужа действительно любила. Это было редко и странно — не то, чтобы модно. Любовь вообще была не в моде, как и любые другие высокие чувства.       — Так что же вы ему написали?       — Не могу сказать, Алексей Петрович.       Он поморщился и махнул рукой: — Ваше право, — и встал, старательно расправляя складки своего сюртука. — Вынужден покинуть вас, Маргарита Дмитриевна, хочу успеть заглянуть к Марии Казимировне прежде, чем меня арестуют; не хочу, чтобы она видела, как это все будет происходить. У нее в последнее время не ладится с сердцем, вы знаете.       Она тоже поднялась.       Он невольно вспомнил, с чего все начиналось: заносчивый, но добрый по сути своей Даниил Люцианович — это не было его настоящим именем, более того, его настоящее он узнал много после их знакомства; к тому же, Малфой говорил, что такая русификация его «Драко» ему нравилась куда больше, — был молодым и неопытным, как и многие, был опьянен идеей и за этой же идеей шел, был уверен, что все получится. Звание «декабрист» он носил с такой же гордостью, с какой прикреплял к своему одеянию сверкающие царские награды.       Его отец был недоволен; поговаривали, что он почти выгнал сына из дома за его «революционные глупости». Маргарита Дмитриевна, когда ее об этом расспрашивали, только смеялась и пила шампанское.       — Разве можно обсуждать с уважаемыми людьми мелкие семейные склоки?       Потому жили они, эти Малфои, под завесой тайны; жили несуетно, пусть и устраивали безобразно роскошные пиршества, и спокойно, не обращая внимания на грязные сплетни и глупые слухи. Даже на те, которые указывали на то, что наследник сиятельного семейства взбунтовался против отца.       Она тоже поднялась и подала ему руку; он пожал ее. Со стола тихонько соскользнул буклет в темно-синем переплете.       — Я читаю Люциусу псалтырь; лекарь внушил ему, что это должно успокаивать, он даже говорит, что болит не так сильно. С тех пор, как мой муж перестал ночевать дома, его ревматизм, мне кажется, его убивает.       «Что же будет с вашим мужем?», — хотелось спросить ему; «я заплатила безмерно много для того, чтобы его просто отправили в ссылку. В конце концов, каторга — это лучше, чем петля», — ответила бы она, если бы он осмелился. Если бы.       Но он лишь сильнее сжал ее руку; камень кольца впился в его ладонь.       — Что будет дальше, Маргарита Дмитриевна?       — Дальше? — она на мгновение задумалась. — Сибирь.