Ты открывал ночь, всё, что могли позволить, Маски срывал прочь, душу держал в неволе. Пусть на щеке кровь, — ты свалишь на помаду, К чёрту барьер слов — ангелу слов не надо. © группы Агата Кристи и Би-2
Пусть Джефферсон не жаловала свою способность, даже считала, что многие беды именно от неё, но иногда девушка не могла нарадоваться тем, что она эдем. Например, сейчас. Сколько бы она доставляла эту флешку на другой конец города пешком, ведь денег на проезд нет? Очень долго. А так она быстро сделала себе велосипед из слёз и покатила себе спокойно по дороге, и уже через пару минут была на мосту. Правда, вот тут она притормозила, ибо увидела в реке какой-то странный чёрный предмет, плавно плывущий по течению и похожий на большой кусок брезента с копной огненных волос или же шерсти. Остановившись, Ли стала внимательней рассматривать, что же это, и к своему ужасу обнаружила, что это ни что иное — как человек. Причём скорее всего — уже труп человека. Стоило бы позвонить в полицию или же самой прыгнуть в воду и вытащить его, но девушка не могла пошевелиться: она видела, как не спеша, словно вразвалочку течёт река, она слышала тихий шум волн, она ощущала лёгкий запаха воды и ничего не могла с собой поделать; страх сковал всё её тело, опутал железными цепями, пронзил все органы насквозь и любое движение казалось немыслимым Ли при идеи прыгнуть в воду. Вода — такая прозрачная жидкость, которая обычно выглядит слегка голубоватой, это то, без чего не может существовать ничего живое на земле, по сути, вода — это почти сама жизнь, но именно этой жизни Джефферсон боялась до паралича во всём теле. Девушка понимала, что человека, возможно, ещё можно спасти, надо лишь прыгнуть в воду, но Ли не могла заставить себя прыгнуть. Слишком страшно. Слишком много воспоминаний об убийстве матери. Но ситуация разрешилась сама собой. Казалось, уже мёртвое тело то ли приобрело жизнь, то ли его просто прибило к берегу, но в конце концов, это подобие человека выползло из воды на четвереньках и развалилось на берегу, став неистово кашлять. Берега Ирэн не боялась, так что тут же рванула вниз, прямо к пострадавшему. Девушка чуть не свалилась, пока бежала к нему, не взирая на стоящий у берега знак «не приближаться», но, в конце концов, она оказалась рядом с этим молодым человеком. — С Вами всё в порядке?! — вскрикнула Ли, садясь на колени перед чуть не утонувшим, но чудом выплывшим человеком, который оказался молодым парнем, — Вам помощь нужна? Дышать можете?! Девушка схватила на первый вид совершенно не примечательного парня за плечи, но тут же отдернула руки, услышав болезненный стон. Лишь сейчас Ирэн увидела, что в чёрной толстовке на плече круглая дыра — ткань порвана явно из-за выстрела, и рана кровоточит: плечо парня прострелено. — Наверное… Наверное… — забормотла Ли, видя, что и на её ладони осталась кровь от прикосновения к ране, — стоит вызвать скорую… Я сейчас… Ирэн в панике стала искать телефон в кармане, но как со всеми нами и бывает, в самый нужный момент всё пропадает: вот и телефон тоже исчез. Правда, не успела она его найти, как парень схватил её за край олимпийки и тихо просипел: — Не надо. Всё в порядке. Ирэн с лёгким удивлением замерла. Только сейчас она заметила, что толстовка у парня была престранная: ткань была шершавой, похожая на брезент, об неё было можно с лёгкостью поцарапаться или же поджечь спичку, а шею скрывал высокий стоячий воротничок, также не позволяющий разглядеть и нижнюю часть лица, даже рот и то было не видно: его можно было бы увидеть, если только парень приподнимал голову и тянул шею. Так что всё до носика парня скрывала ткань. — Но как… как же так? — растерянно спросила Ирэн, — на Вас напали? Вас ранили? Надо же… — Не надо, — парень отпустил ткань и покачал головой, тяжело опускаясь на землю и откидывая с глаз огненные волосы, добавил: — Это… Была семейная разборка. Ли широко распахнула васильковые глаза. Она и сама не поняла, чему так сильно удивилась: то ли заявлению парня, то ли его внешности. А внешность у него была примечательная, по крайней мере, на фоне чёрных брюк и чёрной толстовки с белой отделкой, высоким воротником, скрывающим нижнюю часть лица, его волосы резко контрастировали своим красно-рыжим, огненным, цветом. Обжигающего цвета прямые волосы спадали на лицо, намокли и прилипали ко лбу, и парень стал поправлять их, открывая свои глаза янтарного цвета. У Тоши такие же глаза, только у мальчика спокойный и глубокий янтарный, а у этого незнакомца яркий, кричащий, привлекающий к себе внимание и такой же прожигающий насквозь, как и его волосы. — То есть… — пролепетала Ирэн, — то есть в каком смысле семейные разборки? — В прямом, — вздохнул парень, рассматривая свою рану на руке, но не снимая толстовки на замке. Дотронувшись до раны, он вновь тихо шикнул, вытер кровь с руки о джинсы и снова перевёл испепеляющий своим цветом взгляд на девушку, — тебе мне не помочь. Мне может помочь лишь один человек, но он… Он предал мою семью. Лицо Ирэн скривилось в горькой улыбке. Но то была не улыбка радости, восторга, веселья или же злорадства, нет; то была сломанная улыбка, какая появляется на лицах людей, когда они рыдают, когда их жизни ломаются, и они не знают, что сказать, как поступить. Это была улыбка сожаления и сострадания. — Ты… Сочувствую, — Ирэн приблизилась к парню и положила руку ему на здоровое плечо, пытаясь таким образом поддержать, но какого же было её удивление, когда этот незнакомец тихо вскрикнул и буквально отпрыгнул от девушки, чуть вновь не падая в реку. Он с неприкрытым ужасом взирал на Джефферсон, словно она была самим дьяволом во плоти. — Не трогай меня! Не трогай! — в панике кричал парень, жмурясь и ёжась, — не трогай! Ли сперва перепугалась, но потом просто подняла руки, показывая, что они пусты и говоря: — Всё хорошо. Извини, если напугала. Вот видишь, я безоружна. Я ничего не сделаю тебе. Парень с опаской посмотрел на девушку, не веря ей, а в его янтарных глазах искрами мелькал страх: дикий, безудержный, такой, какой можно увидеть у загнанных в угол зверей. Незнакомец часто дышал, но явно пытался успокоиться, что в конце концов у него с горем пополам вышло. — Прости… — протянул он, — я просто перенервничал. Но не касайся меня, пожалуйста. Только сейчас Ирэн поняла, что реакция парня почти что идентична реакции Араи, когда она попыталась помочь ему встать с намыленного пола. Такой же прыжок назад, такой же животный страх в глазах и такие же отчаянные слова, словно Ирэн не помочь им хотела, а быстрее убить или даже того хуже: просто мучить. — Я могу помочь? — тихо, осторожно спросила Джефферсон, чуть наклоняясь вперёд, но не смея сделать лишнего движения, как будто пыталась приручить дикого зверька, — давай хотя бы до больницы доведу? — Нет, не надо, — покачал головой парень, — мне на ту сторону города, — он указал рукой туда, куда и двигалась девушка, — не стоит ходить со мной. — Но мне именно туда и надо доставить флешку! — воскликнула Ли, — нам всё равно по пути! Парень удивлённо посмотрел на Ирэн, оценивал, пробежался взглядом по её телу, как будто высматривая что-то — оружие? — и потом заглянул в лицо, пытаясь разглядеть в нём её истинные намерения. Но так и не увидев в нём лжи, незнакомец усмехнулся, опустил голову, вновь поправил свои мокрые огненно красные волосы, закинув их со лба назад, и тихо засмеялся, только вот этот смех из лёгкого смешка перерос в истеричный припадок отчаянного хохота: такого яркого, такого безысходного, какой бывает у больных раком или приговоренных к смертной казни. Смех разрезал вечерний воздух, прорывая ткань пространства и хватая своими до ожогов холодными руками душу Джефферсон, и заставлял ту дрожать от его безумного звучания. — Ох-хо-хо, — смеялся парень, — прости, прости. Просто нервное, — незнакомец встал и вытер с глаз слезы от смеха, — Нагаи Фудо, рад знакомству. Ты ведь не местная? — Ли-тян, — кивнула Ирэн и собиралась протянуть руку для рукопожатия, но заметив, как испуганно дёрнулись брови Фудо вверх, поспешно дала задний ход: спрятала руки в карманах кофты, — да, не местная. Пару недель здесь. А как ты узнал? — Обычно, на левую сторону Нитоши не ходят, — улыбнулся парень, — там резиденция местной группировки якудза, так сказать, там проживает оябун*, так что… Многие боятся туда ходить, полагая, что преступность там процветает. — А на самом деле? — поинтересовалась Ирэн, следуя за Фудо, который поднимался на мост и явно собирался сейчас же двинуться в путь, — на самом деле нет? — Конечно, нет, — мягко улыбнулся Нагаи, — этот клан очень силён, он контролирует не только весь город, он уже плетет свою паутину за границей. Джефферсон не успела и кивнуть, как Фудо резко обошёл её, поднимаясь по берегу и направляясь к мосту. Он всё шёл и шёл, и не собирался останавливаться, даже не смотря на возгласы Ирэн, иногда морщился от боли в плече, и в такие моменты его лицо приобретала не печальный, а какой-то агрессивный вид, словно он хотел вытащить эту боль из себя, растерзать её на мелкие кусочки, порвать в клочья, как Тузик грелку, собрать её остатки, сжечь их, затоптать ногами и потом пустить пепел по ветру, крича ему в догонку тысячи проклятий. Ли отменила свою способность, и велосипед исчез до того, как парень увидел его. Девушке не очень хотелось позиционировать себя, как эдема, ведь она совершенно не знала, кто этот человек и как он относится к эдемам. Пусть шанс и был самым минимальным, но он мог состоять в какой-нибудь организации по уничтожению эдемов — такие существовали, были чем-то на подобии инквизиции или охоты на ведьм. Парень шёл быстро, было видно, что каждое движение отдается болью в его руке, ведь он то и дело шикал, и трясся: замёрз. Но то и не удивительно, ведь он был насквозь мокрым, в реке как-никак искупался. Его янтарные глаза агрессивно сверкали из-под влажных волос, а рот был искривлён сердитой гримасой. Злобной, настойчивой, враждебной, но не печальной. Парень ни на миг не жалел себя, не ныл, не сочувствовал самому себе и не сетовал на ситуацию. Он просто упорно шёл к своей неведомой для Ирэн цели: шёл, не взирая на боль. Джефферсон пришлось немного пробежать, чтобы догнать его, и даже потом, она всё время отставала от парня, тот двигался слишком быстро и резко, словно специально причинял себе боль. В какой-то момент Ли показалось, что лишь по причине боли он и двигается: шагает, чувствует боль и это чувство боли даёт ему силы двигаться дальше, ещё быстрее. Чувство боли оживляет его. — И я всё равно хочу отвести тебя в больницу! — сообщила Ирэн, — и ты подай заявление на того, кто в тебя стрелял. Что это за мода такая — в родственников стрелять?! — Мы не родственники, — фыркнул Фудо, — и я сам виноват. Но быстро спохватившись, он недовольно зыркнула на Джефферсон, в глазах которой было искреннее непонимание, и добавил: — Забудь. Спасибо, что беспокоишься, но твоя помощь мне точно не нужна. — Нет, — заявила девушка, — ты истекаешь кровью, я не могу тебя оставить! Парень резко остановился, сводя брови и недовольно скрежича зубами. Он был готов вот-вот сказать явно что-то очень злое и неприятное, но за секунду его выражение лица изменилось: брови были всё ещё нахмурены, но вместо агрессии в жёлто-золотистых глазах отразилось изумление, парень схватил себя за плечо, зажимая рану и тихо восклицая: — Ооой… Казалось, Нагаи только сейчас и заметил, что ранен, осознал, что истекает кровью и что это совсем не хорошо. Может, хоть это понимание ситуации заставит парня принять помощь Ли? — Давай помогу, — предложила Ирэн, протягивая руку к парню, но тот вновь округлил глаза, делая боязливый шаг в сторону. — Не трогай меня, — прошипел он, — иначе… Он не договорил, замолчал и с ненавистью уставился на Джефферсон, заставляя ту вздрагивать от его взгляда. Вроде бы, жёлтый цвет глаз — тёплый, согревающий, но не в случае с Нагаи: у него был обжигающий своим холодом пламенный янтарный. Глаза, как два драгоценных камушка, светились из-под мокрых красно-рыжих волос и люто взирали на Ирэн, так и говоря ей, что стоит ей двинуться в сторону парня, как он тут же нападёт на девушку и убьёт её, не сомневаясь ни секунды. Взгляд человека, который не позволил жизни сломать его, человека, который сам ломает жизни других, чтобы пройти по их костям и проложить свою собственную дорожку в будущее, дорожку, ради строительства которой он не пожалеет ни сил, ни средств, ни людей. Человек — сам себе хозяин. — Либо я тебе помогаю, — медленно, с расстановкой сказала Джефферсон, чувствуя на себе животный взгляд Фудо. Ей казалось, что она говорит не совсем с человеком: с каким-то полу-человеком. Его агрессивный взгляд, его опасливый оскал, его привычка отпрыгивать и немного пригибаться, сутулиться, словно готовясь к прыжку и нападению сильно отдавали чем-то диким, звериным, нечеловеческим. Девушка надеялась, что не сделает хуже, — либо я вызываю скорую и полицию. И разбирайся с ними уже сам, без меня. Нагаи передёрнуло от взгляда Ли. Такой уверенный, но не жестокий, такой непоколебимый, даже мягкий, но, как море, непроницаемый и бесконечный, определенный. Фудо увидел, что девушка не намерена отступать ни при каких обстоятельствах. И пусть Нагаи лишь одним щелчком зажигалки, которая кстати валялась в кармане толстовки, — парень нервно нащупал её ещё тогда, когда девушка впервые коснулась его, — мог убить Джефферсон, но он не собирался этого делать без весомой на то причины. И пусть он — часть тёмного мира, он — часть самой тьмы, но даже так он не может убивать бездумно, убивать всех подряд, направо и налево, лишь по собственной прихоти. Так говорил Наставник Фудо, так говорил человек, который предал не только его, но и всю организацию… Так говорил предатель.Так говорил тот, кого больше с ним нет. И никогда не будет.
— Хорошо, — кивнул Фудо, уже плавно продолжая свой путь, осознавая, что резкие движения ни к чему, — мне действительно нужна помощь, — он сделал паузу, краем глаза замечая, как Джефферсон догнала его и теперь шла неподалеку, но не слишком близко, чтобы Нагаи начал волноваться; парень ровным тоном продолжил, — мне нужно, чтобы ты выслушала меня. Мне нужен чей-нибудь совет. Другой помощи я не приму. Такой поворот событий не устраивал Ирэн, но она понимала, что человек с таким твёрдым взглядом слов на ветер не бросает. Ли ощущала его подавляющую ауру и понимала, что-либо она помогает ему советом, либо никак. Девушка медленно кивнула и произнесла: — Хотя бы так. Я слушаю. Фудо устало прикрыл глаза и тяжело вздохнул, но не от раны в плече, а от того, что собирался сказать. Вновь распахнув янтарные очи, парень сердито посмотрел на дорогу вперёд и прошептал: — Я не знаю, что мне делать.***
«Что мне делать?!» — этот вопрос звенел в голове Фудо слишком ярко, слишком отчётливо. Эти слова заполняли всё его сознание, мешали здраво мыслить, они молоточками стучали внутри, набивали синяки на черепную коробку и смешивались с окружающими звуками. Парень уже с трудом понимал, звучат ли эти слова в его голове или же кто-то стоит у него над ухом и шепчет их. Хотя, кажется, всё-таки кто-то стоял рядом с парнем. До шее дотронулось что-то мягкое, горячее, плавящее кожу, и тут же парня пронзила боль. Нет, она не растекалась по всему телу, она не проникала в его кровь и отравляла её, словно яд, нет, вовсе нет. Она была совсем иной. Боль была острой, сосредоточенной в одной точке и пронзала Фудо насквозь по прямой, словно шпага: тонкая, точечная и направленная — глубже, глубже, внутрь, чтобы прожечь, как старую простыню, не только тело, но и душу. И если Нагаи был простыней, то прожигали его сигаретой: во всех смыслах слова. Парень, ещё совсем мальчик — ему было четырнадцать — беспомощно сидел у стены, прижимаясь к ней и желая слиться с её серостью, стать частью этого бесчувственного здания — ведь стены не могут чувствовать боль, верно? — и перестать испытывать эти муки от тушения сигарет об его тело. А в голове всё ещё звенели молоточками слова: «Что же делать?» И действительно, что мог сделать Фудо во избежание ещё одной порции боли? Что он мог? Да ничего. Ничего. Он не мог ничего. В этом месте парень был абсолютно беспомощными, он был просто куклой, марионеткой, за непослушание которую будут бить и истязать; он был маленькой игрушкой в руках взрослых. А что мог сделать ребёнок против взрослого? Ничего. А тут взрослых было много, и поэтому его беспомощность в разы увеличивалась. И свою неспособность защитить себя он давно усвоил — четыре года назад, когда попал сюда. Сюда. Сюда — неопределенное слово. Подойди сюда! Куда это — сюда? Туда или сюда — где разница? Так вот, непонятно. Но для Фудо это сюда имело определенный смысл. Сюда — Шийо́ Ширу. А теперь надо определиться с тем, что же такое это Шийо́ Ширу и почему о Фудо тушат сигареты. Но для этого, Нагаи придется ответить на пару вопрос: «Кто я? Где я? Почему я?» И парень отвечал на эти вопросы, пытаясь хоть таким образом не закричать от боли, а ведь было действительно очень больно. Кожа буквально плавилась под бачками сигарет, казалось, Фудо мог слышать, как она шипит и, наверное, скукоживается, морщится, потом темнеет и сгорает, оставляя на своём месте кроваво-коричневый след. Будут шрамы. Жуткие шрамы. Но сейчас это не волновало Нагаи. В его голове стучали слова, и парень пытался внимать лишь им, игнорируя всё остальное: «Кто я? Где я? Почему я?» И на эти три вопроса ему предстояло ответить, чтобы разобраться в происходящем, в самом себе и не сойти с ума. Пока мужчины вокруг парня курили, для Нагаи настала небольшая передышка, ведь они, эти мужчины, были снобами, они не будут тушить о Фудо сигарету, не выкурив её или хотя бы не посмотрев на то, как она дымится. Так что пара минут — но всё же передышки.«Кто я?»
Ответ довольно просто. Он — Фудо Нагаи, мальчик с красно-рыжим волосами и горящими ярче самого солнца янтарными глазами, забияка, драчун, хулиган, но не злой, а добрый и жизнерадостный, с вечной улыбкой и белым пластырем на носу. Он — мальчик, который не имеет родителей. У него их никогда не было, казалось, Нагаи появился из воздуха. И по этой причине и имя, и фамилию ему дали работники детдома, на пороге которого и нашли его, новорожденного, четырнадцать лет назад. Потом последовал дом малютки, а после — вновь детский дом. Забрать мальчика в чью-то семью не спешили: приходящие взрослые в поиске детей на него не обращали внимание: то ли из-за вспыльчивого характера, то ли из-за кричащей внешности, ведь всем хотелось обычного ребенка, хоть немного, но похожего на самих родителей: пусть не родного, но отдалённо похожего. А Фудо… Он не был похож почти ни на кого. В конце концов, он так и не нашёл новых родителей, которых бы с радостью стал звать «мама» и «папа» с самого первого дня. Конечно, если бы эти «мама» и «папа» позволили бы ему это. На одиннадцатом году своей жизни, Фудо узнал, что его переводят в другой детский дом. Причина ему так и осталась не известной, по крайней мере, до поры до времени. Спустя год он узнал, что причина была проста: деньги. Финансирование детских домов, конечно, было, но не достаточное, так что директора таких приютов выкручивались, как могли. И директор его детского дома выкрутился именно на Нагаи. Уезжая в неизвестном направлении, в свой новый дом, в новый детский дом, Фудо уже скучал по своим друзьям, но в тоже время был в приподнятом настроении: он хотел найти новых друзей, может быть, в кого-нибудь влюбиться и, это было бы совсем замечательно, найти себе родителей. Не родных, конечно, но приёмных, которые бы забрали его к себе домой и с которыми бы у него были вечерние посиделки за столом или в гостиной за просмотром глупых телешоу или слишком серьёзных новостей. Однако, вскоре мечты Фудо превратились в прах, как и его жизнерадостность.«Где я?»
Долго ли, коротко ли ехал Нагаи, но приехал он в Шийо́ Ширу, очередной детский дом, который даже со стороны выглядел мрачно: несколько серых зданий, огороженных колючей решёткой. Но мальчик был всё ещё в приподнятом настроении. Однако, оно кончилось в тот момент, когда на его глазах убили девочку, хныкающую из-за разбитой коленки. Сказать, что Фудо был в шоке — не сказать ничего вовсе. Он сам чуть не закатил истерику, но сдержался: по телу пробежали мурашки, в горле пересохло, а взрослые люди, окружающие его, стали казаться зловещими. Шийо́ Ширу — детский дом, только частного характера и с самофинансированием, то есть, по сути, обычный работный дом, где проживаюшие дети распределялись по нескольких цехам и в последствии работали там днями на пролёт. Вот и тут было тоже самое. Только намного хуже. Дети проживали в небольших комнатках, запирающихся снаружи, словно они были уголовниками и находились в тюрьме, вставали рано, ложились поздно и весь день работали, всего два раза скудно питаясь. Никакого образования, никаких игр, никакого свободного время, никакой свободы. Фудо не понадобилось много времени, чтобы понять, куда он попал. В рабство. Иначе он не мог выразиться. И, очевидно, это было нелегально, ведь такое отношение к детям было непозволительно, их убивали за непослушание, а иногда просто издевалась над ними: в соседней камере — камере, но никак не комнате, язык у Нагаи не поворачивался так называть его скромный уголочек, в которым он спал короткие часы — был парень, которому выкололи глаза за то, что он немного напортачил со сборкой. Правда, вскоре этот мальчик пропал и Нагаи с ужасом понимал, что этот мальчик если не сам умер от истощения и усталости, то его убили, поскольку без глаз он уже не мог работать за станками. Фудо лишь надеялся, что смерть этого бедняги была безболезненной. Но это было ещё не всё. В первый же день Нагаи осмотрели и сообщили, что он будет «кото». Тогда мальчик не понял, что это значит, но уже через пару минут, когда его держали несколько мужчин, чтобы он не вырывался, а к его шее приложили раскалённый метал, оставляя там метку в виде английской и каллиграфической буквы «К», он понял, что это явно не сулит ничего хорошего.И мальчик оказался прав.
Сперва он ничего не понимал, но старался не выбиваться из толпы, быть как все, ведь иных, мятежных, куда-то забирали и они возвращались калеками или же вообще не возвращались. И никто не знал, какой из этих двух вариантов хуже, а какой лучше. Ослушиваться было нельзя, играть нельзя, смеяться нельзя, бегать нельзя, хохотать нельзя, прыгать нельзя, не работать нельзя. В противном случае — наказание. Лишь тихо-тихо перешептываться можно было и то, воспитатели, больше похожие на смотрителей, время от времени делали им замечания, чтобы дети были тише, и все тогда затихали, наступала гробовая тишина, а те, кто не понимали этого, исчезали в слезах страха вместе с воспитателями. И редко возвращались вместе со взрослыми. В конце концов, Фудо понял из этих перешептываний, что Шийо́ Ширу — нелегальное заведение и выбраться отсюда живым почти невозможно. Попавшие сюда дети автоматически зачислялись в «большом» мире к без вести пропавшим или к умершим в связи с несчастными случаями. Говоря проще, этих детей выкупали в обычных государственных приютах. И чаще всего директора приютов соглашались на это, иногда, для собственной выгоды, иногда ради приюта, которым они заведовали: кто куда пускал эти деньги — зависело от личности директора. Но факт оставался фактом: все попавшие сюда были проданы. Детей клеймили, словно лошадей, разделяя на две группы: «кото» и «сеишин». Кото — вещь, клейменые буквой «К» с красивыми закорючками предназначались исключительно для работы в цехах Шийо́ Ширу, чаще всего умирали от издевательств, усталости или истощения. Иногда их продавали, но редко: они считались вещами, годными лишь для однообразной работы у станков. «Сеишин» — «товар», то есть для продажи. Детей, попавших в эту группу, клеймили английской буквой «S», так же не обделённой красивыми витками каллиграфии. Эти дети тоже работали в цехах, но не долго: обычно уже через пару месяцев они исчезали, ведь их группа была предназначена для продажи: их продавали, и по этой причине их шансы выжить резко повышались. Хотя, конечно, к «сеишин» причисляли намного больше девочек, чем мальчиков, и не надо говорить почему, и так всё было понятно. Хотя для ещё достаточно маленького Фудо всё это звучало слишком дико. Из этих же разговоров-полушепотов Нагаи узнал, что за провинности детей уводят в подвал, где и наказывают: не было определенного регламента наказаний, зато было то, что шанс вернуться оттуда живым равняется пятидесяти процентам. Вернуться целым и невидимым: ноль процентов. За все четыре года, которые провёл в Шийо́ Ширу Фудо, он побывал в подвале три раза: два за то, что не успел вовремя заткнуться и воспитатели услышали его голос, и после этих двух раз у мальчика на теле появились новые ожоги в районе ребер от раскаленного металла, третий — за неправильно собранную деталь — тогда Нагаи ещё несколько дней мучился, ему было больно двигаться и дышать, всё его тело ныло из-за ожогов от сигарет. И вот сейчас. Четвертый раз. За что? Парень не знал. Кажется, он просто слишком медленно шёл в свою камеру после рабочего дня, а у воспитателя было плохое или же хорошее, ведь на его лице сияла злорадная улыбка, настроение, и он его схватил за руку и утащил в подвал. И вот, Фудо здесь, он был рад, что смог дожить до своих четырнадцати, и в тоже время он боялся воспитателей, курящих рядом с ним, кашлял от дыма, прижимался к холодной стене, дрожал, сидел на полу, в сыро́м, казалось, не от естественных условий, а от крови, пролитой здесь, подвале. Ну вот, парень и ответил на вопрос, где он. В Шийо́ Ширу — неком нелегальном детском приюте, промышляющем эксплуатацией детей и их продажей в рабство. Теперь остался лишь один вопрос:«Почему я?»
Но чтобы ответить на этот вопрос, надо сперва определить, к чему он относиться, нужно добавить уточнения. Почему именно Фудо продали в Шийо́ Ширу? — причин нет, ведь с бывшим директором у Нагаи не было проблем, хотя мальчиком он был шебутным. Но ведь все дети такие в его возрасте. Так что, скорей всего, это был рандомный выбор. Почему Фудо сейчас страдает? — потому что он провинился, хотя, его вина и не была доказана. Шёл слишком медленно — вот причина. Попался под руку — вот резон. Был не в том месте и не в то время — пожалуй, эти слова можно было отнести ко всему существованию парня. В любом случае, как бы там не было, выхода не существовало. Воспитатели уже докурили свои сигареты и, для Фудо всё было словно в замедленной съёмке, приближались к нему, уже протягивали свои руки с обжигающими окурками и собирались потушить их о Нагаи. Вновь эта боль. Пронзающая, словно лезвие, словно шпага, тонкая, длинная, сосредоточенная в одной точке, отдающая потом по прямой линии. Невыносимая. Фудо знал, что некоторые не выдерживали такой жизни и кончали её самоубийством. Он тоже об этом думал. Но не смог. Парень не смог причинить себе боль, парень не смог проститься с жизнью, пусть и с такой дрянной, как у него, но всё же жизнью. Фудо хотел жить, дышать, слышать голоса… Он не хотел закрывать глаза и погружаться в полный мрак. Для него любая жизнь была уже лучше смерти. Фудо чувствовал, как горит его кожа. Конечно, на самом деле она вовсе не горела — не могла, по крайней мере, пока что не могла. Его кожа быстрее плавилась, шипела, морщилась, подгорала, но явно не горела. Однако, Нагаи казалось, что она именно горела. Он видел, как этот окурок касался его хиленького тельца — подумать только, пару лет назад он был одним из лучших спортсменов школы! Ох, а как давно он не был в школе?! — и жгла кожу: сперва по центру, а потом распространялась вокруг, превращая клетки эпителий в пепел, скукоженную серую фольгу. А уж если воспитатели начинали давить на сигарету, наклонять её чуть налево, а затем направо, чтобы лучше потушить или принести больше боли парню, то Фудо не помогало ничто: даже если он кусал губы в кровь, то всё равно начинал вопить, из его глотки вырывался отчаянный крик, возглас души о помощи. Но никто его не слышал. Никто не внимал его страданиям. Казалось, ими только и наслаждались эти двое мучителей. Фудо боялся умереть. Он не хотел расставаться с жизнью. Парень хотел выжить, он мечтал убежать от сюда, хотя это и было невозможно, слишком хорошо охранялся Шийо́ Ширу. Но даже так, Нагаи собирал информацию об этом здании, он узнавал всё, что только мог, «грел уши», слушая разговоры взрослых, когда они не обращали внимание на его присутствие, считая за глупого ребёнка. А Нагаи был далеко не глупым. И уже не ребёнком — его детство кончилось в тот момент, когда его привезли сюда. Когда-нибудь, мечтал Фудо, он найдёт лазейку во всей этой системе охраны и защиты и сбежит отсюда. Далеко-далеко, куда угодно, но только очень далеко. И будет там, в этом «далеко» счастлив. Его не поймают, он будет жить, он выживет. И в то же время Нагаи был зол, чертовски зол на воспитателей, которым больше пошло бы слово надзиратели, ведь дети, по сути, и жили в тюрьмах. Только правила и ставили взрослые, и изменяли, а дети лишь пытались их соблюдать, чтобы не умереть или не стать калекой. Всё просто: как два плюс два. Хотя, многие из здешних детей и цифр-то в жизни не видели: они попадали сюда совсем малышами и каким-то непостижимым образом выживали. А ещё Фудо до одури мечтал перестать чувствовать боль, перестать чувствовать огонь, привыкнуть к нему наконец. Все четыре раза, которые он оказывался здесь, его мучили раскаленным металлом и сигаретами. Горячо. Слишком горячо, слишком жарко. Парню казалось, что он уже весь горит: не только места ожогов, не только старые шрамы, которые словно на зло начали ныть, но и всё его тело: жар от сигарет передавался по нему и поджигал всё, что можно и нельзя: внутренности плавились, сжимались и, наверное, сгорали, так же, как и кожа. Нагаи не хотел больше чувствовать тепло. Никогда.И его желание сбылось. Он ощутил холод.
Правда, сперва парень услышал дикий крик — раздирающий душу вопль. Кто же кричал? Какой-то человек, наверное, товарищ по несчастью. Но, увы, стоило Фудо прислушаться, как он понял, что кричал он сам. А потом парень взорвался. В прямом и в переносном смысле слова. Все его эмоции, все его страхи и желания смешались воедино, скрутились, перемешались, заполнили его и вырвались наружу адским огнём. Страх перед воспитателями, страх перед болью, страх быть убитым, желание убежать, желание перестать чувствовать жар, желание выжить — все они были слишком сильными, они заполнили сосуд под названием «Нагаи Фудо» до краёв, и в какой-то момент этот сосуд-человек не выдержал их давления, перевернулся, разливая их вокруг себя. Эмоции вырвались наружу, они взорвались сами, оставляя пустошь на своём месте в сердце Фудо, и взорвали всё вокруг, стёрли до основание место, поглотили его в пламени того же красно-рыжего цвета, что и волосы парня. И лишь тогда, после этого удивительного опустошения души, после которого пришло и необъяснимое облегчение, Фудо понял, что теперь кричит уже не он: кричат воспитали. Нагаи не открывал глаз. Боялся. Он слышал треск, он слышал крики и вопли, он слышал шуршание и шипение, он многое слышал, но не решался взглянуть на это. Он просто сидел, облокачиваясь о стену, и наслаждался своим духовным равновесием: впервые за долгие годы он не чувствовал себя убито или задавлено, он чувствовал себя так, словно обрёл долгожданную свободу.Хотя именно её он только что и обрёл.
Открыв глаза, Фудо увидел, что сидит в самом центре огня, его языки весело танцуют дикий хоровод вокруг и потрескивают остатками того, что могут сожрать. И кроме объявшего весь Шийо́ Ширу пламени нет ничего: всё горит, а чёрные трупы людей неподвижно лежат на полу в неестественных позах и, наверное, скоро совсем исчезнут, превратятся в пепел жутких воспоминаний, ведь огонь всё ещё танцевал на них, уничтожая так рьяно, как только мог, как только хотел того Фудо. Нагаи всё ещё сидел неподвижно и созерцал эту картину. Наконец, он медленно встал и приложил ладонь к правому плечу: там было множество новых ожогов, которые неприятно покалывало, и от этого Фудо морщился, сводил брови и сжимал губы. Вокруг был лишь огонь: красный, рыжий, беспощадный, истребляющий на своём пути абсолютно всё, не щадящий никого, по-истине адский и вечный. И центром этого пламени был Фудо: он стоял в костре и смотрел на захватывающие танцы мести, злобы, страха и желания выжить. Парень стоял и чувствовал, как оковы рабства спадают с его рук. Он стоял и думал, что это его огонь, что он убил своих мучителей, но с ними он также убил сотни детей, работающих и проживающих здесь, но, надо сказать, не сожалел об этом, ведь в большинстве своём они желали себе смерти. Фудо прикрыл рот рукой и тихо закашлял глубоким сухим кашлем, разрывающим его органы. Парень согнулся пополам, хрипя во время вздохов между приступами кашля и еле дыша: воздуха категорически не хватало, а в глазах то и время темнело. Лишь спустя несколько минут рыжеволосого властелина огня отпустило, и парень понял: он стоит в пламени, но ему не горячо, и даже не жарко.Фудо было холодно: он перестал ощущать тепло.