Драбблы по Les Miserables

Прувер любит Жоли, свои стихи и своих немногочисленных друзей. Но больше всего Прувер любит свои волосы. Последний раз он стриг их, когда ему было тринадцать и он сбежал из дома, со злости обрившись налысо. Потому что они - его символ, его щит. В его волосах - его жизнь, его память, память о всей той боли и унижениях, которым его подвергали; память, от которой он не намерен отказывается, потому что, знаете, боль - лучшее горнило для переплавки сердца из тонкой и ломкой проволоки в острое стальное перо. И Жеан гордится тем, кем он стал; гордится, что те, кто делали ему больно и плохо, давно остались за поворотом на идущем вверх серпантине жизни. Что он шагает вперед, но остался таким же угловатым, с бледными, чуть веснушчатыми запястьями, с пенистой гривой своих русых волос, отливающих медью и медовой желтизной, и никто не смог ничего с этим поделать. Что он тот - кем хочет быть. Человек отчаянной храбрости, со стальной струной внутри, натянутой так, что об нее можно порезаться, он пишет стихи более нежные, чем увязшее в первой любви шестнадцатилетнее сердце. Потому что не стоит множить скорбь, абсолютно уверен он. Когда Жеану исполняется двадцать три, и он приходит в гармонию с собой, с миром и своим талантом, жизнь с усмешкой дает ему пинка. Жоли, когда узнает, долго сидит на кухне, бессильно спрятав лицо в ладонях, будто хочет закрыться от этого ужасного мира, и Пруверу куда больше жаль его, чем себя. Потому что с ним-то все ясно, а что будет с Жоли? Тот поднимает на него глаза, полные такой смертной тоски, какой вполне могли полниться глаза Христа в Гефсиманском саду. Несчастный ипохондрик, трясущийся над любым першением в горле и аллергическим насморком, вечно натягивающий на его непослушные волосы шапку, перелечивший Жеана в пять лет от сотни болячек, в большинстве своем мнимых, утопивший его в своей заботе, проглядел огромную тень давно заслонившую солнце. - Какая стадия? - тихонько спрашивает он, и у него такой ком стоит в горле, что голос западает, как разболтанная кнопка радиоприемника. - Четвертая, - пожимает тощими плечами Жеан и капает валерьянку в его любимый стаканчик. Жоли не может поверить - нельзя проглядеть такое, если ты не слепой болван. Нельзя. Проглядеть у человека, которого ты обожал все это время. Жеан в последние месяцы и правда отощал, но лучился таким спокойствием, что он даже не вздумал тревожиться. А свою слабость тот упрямо прятал от него, с ужасом вдруг понимает он, оглядываясь на те дни, когда Прувер оставался дома, но почти ничего не писал. Говорил, что обдумывает и планирует, просил дать ему одиночества и тишины. От мигреней Жоли сам притащил ему пачку разных болеутоляющих, когда Прувер однажды рискнул пожаловаться ему. Жоли с ужасом понимает, что все было, но он проглядел. И он ненавидит себя, потому что еще полгода назад у них могло бы быть долго и счастливо. Теперь у них есть одно: неотвратимый финал. - Зато, - улыбается тонкими шелушащимися губами Прувер, выглядящий совершенно как обычно, - мне не придется прощаться со своими волосами. Химиотерапия не оставила бы мне шансов, - он запускает пальцы в свою свободно заплетенную косу и нежно перебирает волнистые пряди. Так же нежно он смотрит только на Жоли по ночам, если тому снятся кошмары. И, глядя на эту улыбку, Жоли ненавидит себя еще сильнее. Если он будет ненавидеть, не останется времени для страха. Оставшиеся месяцы пролетают с ужасающей скоростью. Жеан угрюмо отказывается от паллиативной помощи, и когда Жоли спустя неделю продолжает все так же упрямо просить его дать помочь, он хватает его пальцы своими, ледяными, и бормочет: - Я не могу терять это время. Пока я чувствую - я горю, я могу говорить; я я не могу лежать одурманенным, понимаешь? Я должен успеть. Жоли горько кивает. Он не особо понимает, если честно, но по выражению любимого лица понимает главное - надо делать так, как просят. Когда так просят. Поэтому он смотрит, как тот действительно сгорает у него на глазах, становится бледнее, лихорадочно пишет, будто выжимая себя на бумагу подчистую. Чувствует, как тот ворочается по пол-ночи, когда не помогают даже обезболивающие, и в дни уже не Жеан ловит его в кольцо своих рук после страшного сна, а он сам крепко обнимает его со спины (тот теперь отказывается спать лицом к нему) и прижимается губами к его сухой коже горячего лба: тшш, мой милый. Позволь мне помочь. Каждый вечер Жеан неизменно садится у его ног, и тот берет тяжелый, холодящий руку костяной гребень, расчесывает его длинные густые вьющиеся волосы, которые едва ощутимо пахнут дегтярным шампунем, будто костром и листьями. А потом снова заплетает, до следующего вечера. Прувер в такие минуты прикрывает глаза. Это единственная привычка, от которой он не отказывается в пользу судорожного выплескивания своего умирающего сердца на белую бумагу. Потому что Жоли расчесывает его волосы каждый день с момента их первой встречи, когда какие-то идиоты избили Жеана и залепили его отросшие по плечи волосы жвачкой. Эти вечера - последний еще не сожженный мост в старую жизнь. Живут они все хуже - Жоли вынужден бросить работу, и они переезжают в его маленькую квартирку, оставленную родителями. И там, на старом, пропахшем нафталином диване в комнатке Жоли угасает звезда, прямо у него на руках. Звезда, которую он случайно поймал однажды. Самое ужасное начинается, когда происходит первый эпилептический припадок и небольшие провалы в памяти. Последние дни похожи на парную агонию. И если Прувер хрипит от осязаемой боли, а дыхание его похоже на хлипкий карточный домик, то Жоли мечется, будто тигр в клетке и истязает себя сам. Он не имеет права позволять ему так страдать. Но он не имеет права идти против его воли. Иногда он почти снимает телефонную трубку, но потом понимает, что слишком много раз Жеан настойчиво требовал не мешать ему в лихорадочном угасании. Что тот хочет пройти весь путь сам, а не на морфийных костылях. Жоли этого не понимает, ему отвратительно от всей ситуации, но он знает, что когда все будет кончено, он будет ненавидеть себя, если что-то сделает против его воли. Впрочем, он и так будет ненавидеть себя, потому что эгоистично позволил ему страдать. Он тонет и тонет в этой бесконечной спирали вины. Жеан больше суток лежит в беспамятстве, и когда он глухо стонет, Жоли приносит ему воды, потому что большего количества обезболивающих тот не выдержит. Часы и минуты сливаются в серую резину, слипаются в бурый пластилиновый ком и звучат надрывным чаячьим криком в его ушах. Когда в очередной раз случайно уснувший Жоли заходит в комнату со стаканом воды, Жеан лежит уже без движения, его острые ресницы больше не вздрагивают, ужасной бледностью как акварельными пятнами залито его лицо в последнем наброске. Редкие веснушки смотрятся неосторожными брызгами дрогнувшей кисти. Жоли крепко сжимает пальцы на граненых стенках стакана, так что лунки ногтей белеют, сравниваясь с тоном кожи Прувера. Прежде чем что-то делать и кому-то звонить, абсолютно потерянный, он берет тяжелый костяной гребень с колченогого столика и бережно расчесывает блестящие волосы, едва ощутимо пахнущие костром и листьями. В самый последний раз. И уже не заплетает.