×××
Толчок и поворот. Чей-то грузный, но приглушённый, шаг. Такой же приглушённый звон посуды. Кто-то говорит. Две женщины. Одна из них обладательница тонкого, ещё неокрепшего, голоса. Другой – более взрослый, но какой-то уставший. Ей бы присесть или прилечь отдохнуть. Тесно, очень тесно. И темно. Но тепло и удобно. И даже в какой-то степени комфортно. Тяжело, что-то едва давит в пятки. Теперь неудобно. Будто на меня что-то поставили сверху. Я пинаюсь, стараясь убрать эту приносящую неудобство вещь. Уставшая женщина остановилась, тяжко выдыхая, восстанавливая дыхание. Ей тяжело. Она опять идёт. Слабый скрип двери. «Госпитальная». Теперь мне опять удобно, на пятки не давит. Что-то поставили. Женщина хочет быстрее покинуть эту комнату. Ей тут не нравится. Мне тоже. У неё быстрее забилось сердце. У меня тоже. Давай уйдем отсюда, пожалуйста. Ты напугана. Я тоже. Мне не нравится, что на меня кто-то так пристально смотрит. Мне некомфортно. Я начинаю плакать. Пожалуйста, давай уйдем! — Меня матушка попросила принести. Я уже ухожу. Мастер скоро сам придёт. Матушка. Такое приятное, такое тёплое, такое родное... Что за мастер? Он хороший или злой? Я не знаю. Не чувствую. Но мне страшно. Мне не нравится, что на меня смотрят. Я отвернусь. Но что это за пятно у меня перед глазами? Оно не тёмное как всё вокруг. Он другое. Оно мне не нравится. Оно плохое. Я чувствую. Что-то мне не по себе. Мне теперь неудобно. Чувствую усталость. Пожалуй, посплю. Надеюсь, когда я открою глаза, всё будет по-другому.×××
Всё стало по-другому. Мне не верится, но мне становилось лучше. Похоже, я начала идти на поправку. Матушка была довольна мною. Конечно же! А вы попробуйте в таких огромных количествах пить какую-то несусветную дрянь! И уже знаешь, от чего помрёшь быстрее – от болезни или таких припарок. Трав и корений, посуды и кружек с каждым днём становилось всё меньше и меньше. А я всё больше и больше воодушевлялась. И не могла сдержать наивных слёз. Каким было счастье для меня, когда я в кое-то полноценно выспалась и проснулась без каких-либо болезненных ощущений. А спустя день я и вовсе смогла встать с постели! Отёкшие и отвыкшие от нагрузки ноги засаднили в коленях. Но это неважно. Я рада, я счастлива! Даже ведьмачий подзатыльник не стёр моего запала. — Тебе лежать надо! — Геральт подхватил меня на руки, отчаянно пытаясь вернуть меня в постель. — Нет! Геральт, пожалуйста, поставь меня! Я хочу немного походить! — хрипы в голосе ещё остались, но голос начал набирать силу и звонкость. И от этого мне ещё пуще становилось радостно. Скупой на эмоции ведьмак всё-таки смягчился и отпустил меня, поддерживая под локоть. — Но из комнаты не выйдем. — Я хочу посмотреть в окно. Помнилось мне, что как-то недавно Геральт говорил что-то про снег. Но сколько времени уже прошло – уже не вспомнить. И мне было дико интересно, что творилось за стенами моей затворной «госпитальной». Но, увы. Вместо ожидаемых мною сугробов и ветвей в белом одеянии, была всё та же чёрная грязь с редкими островками ледяных луж и снега. Небо вторило земле по настроению – было угрюмо-серым, с тяжёлым нависшими облаками, готовясь разродиться холодной моросью. — Что-то в этом году не зима, а тьфу какое-то, — дала я заключение этой общей «лучезарной» картине. — Мидинваэрне ещё не было, надеюсь? — Нет, я бы ощутил. Зато заморозки бьют хорошо. — Ощущается, — от окна тянуло холодом, покрывающим тело мурашками. — Лишь бы озимые не побило. — Деревенские корни проснулись? — усмехнулся ведьмак, скрестив руки на груди. — Нет, — я укоризненно взглянула на него. — Я в поле-то ни разу не работала. Если не взойдут, то и продавать нечего будет. Как и покупать. Мне же ещё в Стобницы возвращаться. — И это единственное, что тебя сейчас заботит? — Нет. Меня заботит то, как скоро мы поедем. — Об этом даже не думай. То, что ты сегодня впервые встала, ещё ничего не значит. По всем предполагаемым срокам мы опоздали, да и чёрт с ним. — Успеем до снегов? Ведьмак неуверенно пожал плечами. Эх, как сделать так, чтобы моё восстановление пошло в разы быстрее, несмотря на весь причинённый болезнью ущерб? Мало того, что я физически разбита, так ещё и внешне. В неясном и очень бледном отражении себя в окне, всё равно угадывались тёмные круги глаз. Лицо осунулось. Да и сама я очень сильно худанула. Грудь, некогда бывшая предметом гордости и зависти, теперь немногим походила на сдувшиеся шарики некогда рожавшей женщины. Значит, мне надо лежать и набираться сил, есть за пятерых и продолжать пить противные горькие отвары. Это должно ускорить моё восстановление. И, словно услышав мой негласный мысленный посыл в этот серый мир, в комнату заглянула матушка Хильда в маске, с тарелкой куриного супа. — Вот так дела! Неужто на поправку пошли, госпожа? Ой, как хорошо! И супчик на курочке прям кстати вам! Токмо вы босой не стойте на полу-то. Застудите всё! — матушка встретила меня с радостным прищуром светлых глаз, поставив тарелку на стол. От горячего и вкусного аромата живот больно скрутило, и я не спешила притронуться к еде. В памяти ещё свежи воспоминания, когда я возвращала всё обратно, стоило мне что-то выпить или съесть. — Ууу, глаза голодные! Это хорошо. Точно на поправку идёшь! Да кушай, кушай, малая. Там жижка, пройдёт – не застоится! Чем же вы её так на ноги подняли, мастер? Скажите рецептик, авось пригодится, коль мои припарки её не подняли. Эх, не день, а новости сплошные! Княжна выздоравливает, моя старшая рóдить вернулась. Она, как вы приболели, к муженьку ушла, ему плешь выедала. А сейчас вернулась, и шёлковая, как ленточка! Так что, скоро будет у нас пир горой – и выздоровление ваше обмоем, и дитятко обмоем!×××
Через пару дней я окончательно встала на ноги. Остаточные явления ещё не покинули меня, но сравнивая с тем, что было, я могу смело заявить, что чувствую себя чуть ли не по-рыцарски. Уже могла мало-мальски помогать по дому, что-нибудь сготовить или убрать, чтобы хоть как-то выразить малую толику всей моей благодарности этой доброй семье, которые не отдали меня в лапы костлявой Старухи. Семейство матушки Хильды не переставало удивляться тому, как быстро я встала на ноги. На пару с Тиной, младшей дочерью Хильды, мы шуршали по дому, а вечера коротали за разговорами. Как мне не хватало этих простых, девичьих разговоров обо всём. Марита за глаза продолжала считать меня ведьмой, и всячески избегала меня, складывая пальцы в знаки отворота (в Стобницах «стенные» тоже такой ерундой занимались, да только помогали ли они – неизвестно). Иногда мы с Тиной позволяли себе по-доброму подшутить над старшей сестрой. С детства мне помнилась странная считалка на неизвестном мне языке. Позже от Геральта я узнала ее перевод и что сама считалка была на диалекте Старшей речи. Цветок прекрасный солнечного дня! Спокойно спи в счастливый час покоя. Пусть всё летит к концу быстрей коня, Но, что бы ни произошло с тобою, Ты – Солнца дочь, прекрасное дитя! Не ведаю, как, где и откуда я могла её услышать, тем более – выучить. Вот этой считалкой мы с Тиной на пару и шептали в сторону Мариты, будто заклинание. Тина заливалась громким звонким смехом, когда Марита боязливо наводила на нас «знаки», а потом жаловалась матери, что я, мол, околдовала младшенькую и собираюсь сделать её ведьмой. Все слова будущей мамы списывали на «бред роженицы», оставляя нас, двух девчонок, безнаказанными. А на душе у меня было по-семейному тепло и уютно. Не так, как в Стобницах. — Сколько у нас осталось? — однажды спросила я ведьмака, вытирая посуду после ужина. Ганс как обычно уплыл в чьи-то ночные объятия красивой на лицо девицы, семейство матушки Хильды уже ушло на боковую. Поэтому в тесной кухоньке, тёплой и освещённой парой-тройкой свеч, остались лишь я и Геральт. Сна не было ни в одном глазу. Я, похоже отоспала своё на год вперёд. — Немного. Но до Каэр Морхена дотянем. — Половину отдай Хильде. И не смотри на меня так. — Ведьмак поднял на меня укоризненный взгляд. — Если отдам, то до крепости мы не дотянем. — Ты сам говорил, что нам осталось три-четыре дня пути. Я выздоровела, поэтому можно будет быстрее передвигаться, нежели рысью. — Ага, тебя сейчас только и пускай в верховой карьер. — Геральт, не будь букой. Если эти добрые женщины, которые на свой страх и риск, тем более имея под крышей дочь на последних сроках, впустили в дом какую-то ходячую, дохлую болячку, и падкого на спиртное Ганса, то они явно заслуживают немного поболее того, чем то, что ты им дал. К тому же не забывай, что в крепости тебя ждёт огромный пузатый кошелёк. А мог бы и не ждать, если бы они... — Да понял, понял, — сдался ведьмака, скобля правую ладонь. — Отдам. Только избавь меня от своих нравственных поучений. Геральт встал, собираясь покинуть меня. А у меня остался к нему один вопрос, который меня периодически занимал. И в самых в дверях я его огласила: — Геральт? — ведьмак остановился, но не обернулся. — А почему они меня зовут княжной? — Потому что ты каэдвенская княжна. Ведь нас только под этим предлогом и пустили в этот дом. И тут дело не в отзывчивой добродетели, как ты намекала ранее, а простой страх перед титулом. Долго не сиди. И на этом он вконец удалился. Неужели в мире больше нет ничего доброго и безвозмездного? Теперь людское безразличие не знало границ. И вот как жить в таком мире, не умерев, не пострадав от чужого хладнодушия? С такими мыслями я пошла в свою «госпитальную», принявшую первоначальный вид. Маленький огарок на окне, изо всех сил старался осветить чуть больше, чем стол. Без Геральта, который покинул меня на первых признаках выздоровления, было одиноко и неуютно. Непривычно не видеть его сгорбившуюся спину за этим самым столом, готовившего мне какую-то полезную бурду; не видеть его растрепавшихся на моей подушке седых волос, которые давно спустились ниже лопаток; не видеть его внимательные златые очи, от которых не ускользало ни одно изменение моего состояния и настроения. Что ж, теперь придётся ютиться тут в ночном одиночестве.×××
Громкий топот, раздавшийся в коридоре посреди ночи, не пробудил меня. Лишь раздирающий женский крик заставил встрепенуться. — Богами прощения прошу! — Пролепетала дрожащим голосом Тина, ворвавшаяся вихрем распущенных волос в мою комнату, в одной ночной рубахе. — Госпожа, вставайте! Поскорее! Одевайтесь! — Что за шум? Что случилось? — Такой непривычный гомон заставил меня вскочить с кровати лучше, чем ушат ледяной воды. Тина бросилась скорее заправлять мою постель, да только руки её мало слушались. — Тина, что произошло? Девушка подняла на меня глаза, и сейчас она очень сильно походила на напуганную серну, застанную врасплох. — Маритка схватилась! А я все замки открываю. Вы можете свою поклажу развязать? Вот же чёрт. Дрожь галопом прошлась по спине. То ли от холода, то ли от какого-то внутреннего страха и испуга. Да, вроде вполне естественный процесс, но чёрт, мне приходилось слышать в детском и более юном возрасте крики бедных рожениц, которые порой было слышно на другом конце застенок, а то и вовсе в стенах. Вспомнить даже, как моя мать рожала Киара. Наспех одевшись, успев затянуть только рубаху, я принялась развязывать тугие узлы на наших тюках. Разобравшись со всем закрытым и «стянутым» в комнате, мы спешно вышли в коридор. По старым и общепринятым традициям, в доме никого не должно быть, поэтому я решила выйти. И в дверях я едва не столкнулась лбом с матушкой Хильдой. — Богами прощения прошу! — затараторила она, плеснув руками. — Госпожа, простите, что мы тут вас тревожим! Непредвиденное случилось – Маритка решила сейчас принести своё дитя на свет этот! Ошиблась, ворожейка, ошиблась, серая! Да только куда теперь деваться! Вы уж простите, но таковы традиции: придётся вашей светлости на улице до рождения ожидать. Дом должен быть пуст и чист. И, ... — матушка немного замялась, чем-то смутившись, — не примите за наглость, но пустите косу на одну ночь. Традиции, госпожа! Первое дитя у дочери! И вороток развяжите. — Да ради вас, Хильда, я не только косу распущу. А где мастера? Нам где ждать? В бане? — Ни в коем! Там Маритка! Да хоть тут на скамеечке под окном посидите, я вам сейчас дедов тулуп вынесу, он тёплый, не замёрзнете. Простите ещё раз. — Матушка, с несвойственной её телу прыткостью, умчалась в дом. Похоже, нас всех ждёт веселая ночка... Я ушла за угол дома, на ходу расплетая косу и припуская шнуры. Традиции всё-таки. Выбрала я себе скамью, стоявшую под окном моей комнаты, напротив ряда лысых яблонь. Ночь выдалась довольно-таки светлой – старушка-луна решила стать свидетельницей сего чудесного явления новой жизни на эту землю. Это вполне хороший знак. В бане, вид которой лишь наполовину открылся мне с моего места, бегал свет и раздавался неясный шум, иногда перебиваемый уставшим вскриком Мариты. Видимо, женщины суетились и носили воду. Матушка принесла тулуп, накинула на мои плечи и поспешила в баню. Я проводила её взглядом, и заметила, как огородами к бане неспешно шла грузная старая женщина в белом переднике, чьи волосы выглядывали из-под платка, отливая тусклым серебром, рассыпавшись по спине. Видимо, повитуха. Повитуха, которую заметил неблизкий семейству человек. Это не вполне хороший знак. От всей этой родовой суматохи, в сознании всплыли воспоминания, как мне «подарили» Киара. Мне было отроду лет восемь-девять. Такая маленькая, много чего не понимающая и не знающая в этом мире, но успевшая принять на свои узкие плечи груз утраты. Со смерти отца не успел пройти год, как уже в нашем доме появился и задержался Барвлин. Я понятия и не имела, как рождаются дети, и мне было очень страшно от того, что маму периодически мутило, и что у неё стремительно пух живот. Детское сознание сразу явило всему причину – мама заболела и скоро умрёт. Сколько слёз я пролила, скрывая их ото всех, слыша, как её грубо полоскало под лестницей. И частенько, дождавшись, когда взрослые уснут, я пробиралась под покровом ночи к ним в комнату, садилась на колени перед её ложем и молилась, ненавидя этот злосчастный недуг, который свалил мою маму и вытягивал из неё силы. Тихо, сквозь слёзы, я шёпотом просила богов излечить её и не оставлять меня одну на этом свете. И так раз за разом, ночь за ночью, но, похоже, уже тогда боги редко обращали на меня внимание. Живот всё пух и пух, а я всё больше и больше боялась остаться одной. Но потом мать сказала мне, что скоро у меня появится братик или сестрёнка. Теперь я не ненавидела недуг, но ненавидела это ещё не родившееся дитя, которое делало мою маму несчастной. Она словно изнутри угасала: некогда длинные вьющиеся волосы цвета каштана стали походить на иссушенную тёмную солому, под глазами залегли мешки, а само лицо возымело болезненно-бледный вид. Она исхудала, и вздувшиеся груди и живот несуразно смотрелись на её хрупком теле. Но глаза светились огромной любовью и счастьем, когда она ощущала толчок или движение ребёнка. Она звала меня, брала мою маленькую ладошку и клала на свой живот, накрыв своею, давая мне понять, что совсем скоро оно появится. Ощущая его движения, я, стиснув зубы, ещё пуще начинала ненавидеть этого ребёнка. Со всей своей детской обидой и злобой, на которые только была способна, я смотрела на неё. Но смягчалась, замечая добрую и мягкую улыбку на лице мамы, и улыбалась ей в ответ. Если счастлива ты, то счастлива и я. Мне большего не надо. Только не оставляй меня одну. Помнился мне и сам день рождения Киара. Я шлёпала по грязи и лужам, утирая с лица мокрым рукавом ручьи от нещадно поливающего дождя. Отчим отправил меня в стены за хлебом (мама к тому моменту его совсем не пекла, и поэтому приходилось раскошеливаться на готовый) и табаком. Летнее солнышко ласково пригревало всё вокруг, и местные ребятишки радостно визжали и игрались. А чем я не ребёнок? Вот и сама заигралась в «классы» перед «Рубиновым Бокалом», не заметив, как солнце укрылось тёмными тучами, а по серой брусчатке застучали тяжёлые и крупные капли дождя. Я кинулась бежать, надеясь, что окажусь быстрее природы, и что противный дождь меня не измочит. Ливень уже наступал на пятки и даже начинал опережать меня. Прижав к себе холщовый мешочек с провизией, прикрывая его собой, я мчалась, сменяя дома и кварталы. Вода уже ручьями бежала по гладким мощёным дорогам, а я словно оказалась на скользком льду, ведь стёртые подчистую подошвы дешёвых ботиночек совсем не находили сцепления. Я полетела вперёд, выпустив мешочек из рук, который как по злому велению угодил в «лужу-вонючку». Лишь короткое «ох» вырвалось из меня. Боль от разбитых в кровь коленок уже не казалась такой острой, как и обида на ливень за подпорченную и мокрую одежду, потому что вместо неё во мне нарастал страх. Барвлин меня высечет! Нет, убьёт! Я вытащила мешочек и развязала его, забыв напрочь про нещадный ливень. Нет! Всё мокрое! И «вонючка» просочилась! Вытряхнув всё в лужу, я, громко хныча, не спеша захромала домой, куда идти не было никакого желания. Я шлёпала по грязи и лужам, утирая с лица мокрым рукавом ручьи от нещадно поливающего дождя. Обида сменилась на смирение, я даже приготовилась к ожидающей меня взбучке. Подойдя к забору нашего дома, я превратилась в жалкий маленький комочек, а слёзы вновь побежали по щекам. За раскатом грома раздался мамин крик. Я вбежала в дом, забыв про свои коленки, забыв, что я сейчас похожа на какую-то оборванку – вся мокрая и грязная. На первой ступеньке сидел сонный Барвлин, устало подперев голову волосатой рукой. В доме мамины крики звучали куда чётче и страшнее, которые внутренне всю меня сжимали. — Куда?! — взревел и сорвался отчим, заметя меня-оборванку. — На улицу! Живо!!! — Что с мамой? Нет, отпусти меня! Мне больно! — Барвлин схватил меня за руку и грубо вышвырнул обратно на улицу, захлопнув передо мной дверь. — Впусти меня! Я била и дёргала дверь до тех пор, пока кулачки не стянулись болью, а мои гневные тирады не сменились на жалкие завывания. Каждый мамин вскрик больно отзывался во мне, заставляя просто захлёбываться в слезах. Я ненавидела отчима, ненавидела этого поганого ребёнка, который делал моей маме больно, ненавидела этот чёртов дождь, который как назло не думал прекращаться! Грязь и лужи пузырились от острых капель, а я сидела на холодной крылечной лестнице, угрюмо наблюдая, как лопаются эти пузыри. Краем глаза заметила, как с заднего двора пришла женщина. Она была «застеночной» повитухой. Грузная женщина с крупным лицом, мать пятерых мальчишек-забияк. Наверно, все дети и отроки, которые сейчас есть, все они прошли через её толстые руки. Она, не заметив меня, взошла под крылечный навес, стряхнув на меня свой необъятных размеров плащ. В последние месяцы она частенько появлялась у нас и много времени проводила с мамой. Меня она невзлюбила с той поры, как я уронила ей на ноги сковородку. Сейчас уже не докажешь, что виной всему была хлипкая, держащаяся на верном слове, ручка, а не мои «кривые культи». Барвлин отпер дверь, пропуская её вперёд, и быстро захлопнул, не давая мне возможности проскочить в дом. Не знаю, сколько я просидела спустя, не знаю, как долго мучилась мама. Но её крики утихли, как и дождь. Сквозь грубое полотно туч, уносящееся куда-то на север, просачивались тонкими лентами тёплые лучи вечернего солнца. А из дома донёсся плач новорожденного... — Это твой братик, Рианнон. Подойди, поздоровайся! — Добрая тётя Грася ласково взяла меня за руку и подвела к пищащей люльке. Мне не дали возможности подойти к маме, и пришлось наблюдать со стороны за женщинами, которые будто колдовали над ней и над люлькой. Мама устало мне улыбнулась с кровати, а женщины, помогавшие повитухе, тайком выносили грязные простыни. Уголёк... Младенец, завёрнутый в потную рубаху Барвлина, заливался плачем, показывая розовые голые дёсынки, а повитуха пыталась бранно перекричать его, раздавая всем указания. Я ничего не ощущала, лишь отвращение и неприязнь, глядя на эту сморщенную голову, поросшую ещё редким, но угольно-чёрным волосом, на это красное, в каких-то разводах, пухлое лицо. Малыш немного успокоился, разлепил глазки, которые были такими же чёрными и огромными, как ягоды шелковицы. Он медленно и попеременно моргал, а меня это забавляло. Он не смотрел на тётю Грасю, не смотрел на ещё одну подошедшую женщину. Он смотрел на меня. И вконец успокоился. — Поздоровайся с братиком, — подталкивала меня тётя Грася, протягивая мою руку к нему. Я отпрянула и пробубнила, что у меня руки грязные, залившись краской. Тётушка аккуратно вытерла мне ручки. А я, набравшись смелости и храбрости, прикоснулась к его бархатистой щёчке. А он в ответ высунул и показал мне язык. Женщины, наблюдающие за нашим знакомством, добро рассмеялись и потрепали меня по плечу, сказав, что из меня выйдет хорошая старшая сестра. И от этого, вроде ничего не значащего «знакомства», внутри меня начало что-то едва теплиться. Это чувство было похоже на то самое, когда меня обнимала мама. Увы, такое редкое, но ярко запомнившееся чувство. И я поняла, что ни за что и никому его не отдам. — Как назовёшь братика? — Уголёк! — А почему? — Ну, у него волосики чёрные, и глазёнки такие же. Ну чем не Уголёк? Так и прозвали новорожденного Киаром. Уголёк...×××
— Так редко можно увидеть тебя улыбающейся. Я вздрогнула, вернувшись в реальность. Геральт сидел рядом со мной, склонившись над своими коленями. И добро смотрел на меня. — А ещё реже можно увидеть тебя с распущенными волосами. — Традиции такие, — я поправила ворот рубахи, прикрывая грудь. — Так что распускай хвост. — Я ж мужчина, к чему мне ваши деревенские бабьи обычаи? — я ткнула его под бок, а он усмехнулся. Какое-то время мы с ним просидели в тишине, изредка нарушаемой родовыми криками, глядя, как редкий ветер колыхал усохшую траву, заставляя тени вздрагивать. А на душе, как ни странно, было спокойно и ровно, несмотря на всё недавно произошедшее и пережитое. — М-да уж, — вздохнул ведьмак, — вот уж не думал, что обычная поездка в Каэр Морхен окажется столь необычной. — Жалеешь, что подписался на всё это? Геральт ничего мне не ответил, лишь едва прищурил правый глаз. И мне это расценивать за ответ? Да или нет? Всё равно он мне никогда не скажет, как всё на самом деле обстоит. — Ничего, скоро всё закончится, — я положила руку ему на плечо. — Мы приедем в крепость, ты получишь деньги. Я вернусь обратно во Стобницы и попробую выстроить свою жизнь по-новому. Но, скажу честно, такое приключение я вряд ли когда-нибудь забуду, да и... Першение в горле переросло в неожиданный приступ кашля, который не позволил мне закончить. Раздирающий и долгий, не давая и вдохнуть. Геральт насторожился, и уже было пошёл мне за водой, как я отдёрнула его за рукав, давая понять, что уже все хорошо, что попросту поперхнулась. Но я не поперхнулась. Да и привычный для меня кашель уже как второй день не наблюдался. И приступ повторился вновь. Только сильнее. Не вызывая подозрений, я оставила Геральта, уходя как можно дальше. Словно разъярённая кошка, кашель драл глотку, стискивая горло, не позволяя вдохнуть. Я свалилась на колени перед дверями дома, отчаянно хватаясь за воздух. Слёзы застилали глаза и падали на землю. Внутри всё будто взбунтовалось: сердце подхватило рваный ритм, меня обдавало то жаром, то холодом, в ушах был какой-то гулкий пульсирующий шум. А живот свело дикой разрывающей болью. И не закричишь. И не вдохнёшь. Что за чертовщина?!? Сознание, капля по капле, но достаточно стремительно, утекало из меня, уступая место противной ледяной мгле, в которой мне когда-то уже довелось побывать. В голове бурлили и роились самые страшные мысли, но они всё меркли и меркли. Кто-то грубо и сильно тряхнул меня за плечи, вернув на короткий миг обратно. Вспыхнувшая щека от чей-то пятерни вернула проблески сознания, возвращая ясность глазам. Всё закончилось. Я чувствовала себя разбитой. Словно после грозной бури и шторма, внутри всё принимало привычно-выверенный темп. Шум в голове и ушах постепенно утихал, уступая место ночным звукам. Крупная дрожь била всё тело. Уронив раскалывающуюся от боли голову на чьё-то плечо, я тщетно, и всё же пыталась успокоить себя. Так резко и неожиданно накрыло волной дикого страха, но теперь всё отступило. И только оставалось гадать, что же именно произошло со мной. — Да всё, всё. Уже всё нормально! — устало огрызнулась я. Черпак с водой, которая она вся исходила крупной рябью, дрожал в моих ладонях. Геральт неустанно поправлял дедов тулуп на моих плечах, заглядывал мне в глаза и трогал мой лоб. Спустя время, мне всё же стало лучше. Геральт усадил меня на скамью перед домом и дал мне воды, к которой я так и не притронулась. — Тебя ни на минуту нельзя оставить! Что с тобой произошло? — Хотела бы я знать сама! — пробубнила я, глядя на него снизу-вверх, но от яркого лунного света меня начало мутить, и я уткнулась взглядом в дрожащую воду. — Как будто волной захлестнуло. Резко, быстро, я сама ничего не успела понять. А потом так же быстро и резко отпустило. Но это было ужасно. И страшно, — я закрыла лицо руками, отложив черпак. Я не хотела даже вспоминать, тем более – вновь ощущать всё это. Всё закончилось и хорошо, лишь сердце до сих пор не может отбросить рваный ритм, щемя грудь болью. — Вспомни, что ты до приступа ощущала, — Геральт присел передо мной. Аккуратно взяв за подбородок, он заставил меня взглянуть на него. И взгляд какой-то настороженный и недоверчиво-колючий. От ответа меня отвлекла появившаяся из-за угла дома матушка Хильда. Но без той ожидаемой радости на лице. Какая-то досада и смертельная усталость залегли на побледневшем лице. А в руках ворох окровавленных грязных тряпок. — Извиняйте, господа, — прохрипела она. По голосу я поняла, что она плакала, — не обмоем мы дитятко. Умер. Мальчик. Обвился пупочным жгутом да удавился. Мёртвеньким уже пришёл к нам. — Где младенец? — Геральт резко встал, вплотную приблизившись к матушке. — Там, в баньке лежит. — Похороните дитя сегодня же. Как взрослого хороните. И имя обязательно дайте. — Да какой там, мастер!? Какие похороны?! Тут горе такое! — всхлипнула бедная женщина, заставляя меня всё с большей жалостью и сочувствием проникнуться. — Делайте, что говорю! Иначе дочерей потом хоронить придётся. — грубо прервал её ведьмак. Матушка Хильда испуганно вытаращила глаза, уступая дорогу ведьмаку, который стремительно покинул нас, направившись к бане.