настала пора возвращаться домой

Он не видел их уже десять лет. Дождь льет как из ведра. — Отбивайся нормально, слабак! Юнги стискивает зубы и едва успевает вовремя выставить блок: сталь звонко ударяется о сталь, и у Юнги от этого удара возле его головы, заблокированного на уровне шеи, звенит в ухе. — Я чему тебя учила целый год?! — рявкает низкий женский голос. — Я не привык к дождю! — Погода будет спрашивать тебя на поле боя, нужен тебе дождик или солнышко?! Йошико пытается перекричать ливень, разбивающийся о камень. Юнги не пытается ничего, кроме как не поскользнуться. — Блять! Он отражает ещё один удар. Такой сильный, что едва не оступается, отвлекшись на её голос. Словно трус, он бросается в сторону, не уворачивается, а убегает — всего лишь, чтобы скинуть обувь, но Йошико не дает ему отойти в сторону, не дает ему много времени. Он едва успевает отпихнуть от себя обувь, оставаясь босиком, как она бьет, и он уклоняется. Катаны звенят в воздухе, когда Юнги входит в ритм. Удар — отразить — удар. Выпад — блок — разворот. Он сосредоточенно не ведёт бой, но поддерживает его, больше защищаясь, чем атакуя, но не потому, что ему стыдно бить девятнадцатилетнюю девочку. Он просто не успевает атаковать — Йошико не дает ему передохнуть, не дает ему отвлечься от серии блоков, танцует с ним и гоняет его по всей площадке, залитой лужами и засыпанной острыми камнями. Стоптавшиеся, плотные и огрубевшие ступни Юнги привыкли к этой площадке за десять лет танцев на ней. Ему почти тридцать два, ей девятнадцать, идеальная разница для того, чтобы бить деда. Ей, как дочери пожилого самурая, всё равно, кого бить, особенно если этот «старший» находится в её учениках. У Юнги сильные руки: он не устает замахиваться, но каждая его попытка ударить Йошико в ответ рушится о камень горы, на которой он проводит больше времени, чем в своей лаборатории. Построенный здесь храм буддистской секты — идеальное убежище не только для монахов, но и для тех, кто решается отойти от жизни, от мира, влиться в искусство ведения боя. Юнги — единственный из учеников, потому что ни у кого нет времени на то, чтобы совершенствовать себя. Люди этого времени живут и умирают на поле боя, они едва успевают жениться и заводить детей. Дочь самурая утягивает грудь, чтобы выглядеть мужчиной; собирает волосы в хвост, плетет косу, представляясь «Йо»; женщинам не запрещено быть самураями, но на женщину смотрят, как на будущую жену, как на будущую мать. Йошико не нравится, что её не воспринимают как воина. Она научила Юнги, как стоять в планке на локтях, держа её вес на себе сверху, и Юнги, едва не лишаясь руки от односторонне заточенной катаны, не представляет, как её можно воспринимать по-другому. В её кровожадной улыбке и хитром лисьем взгляде есть не только воин: там демон, там кицуне, которой пугают неверных мужчин. Там учитель и то, что помогало Юнги держаться. То, что удержало его на плаву. Не Намджун решил, что ему нужно вернуться в прошлое, а он сам. Ему не хватало пространства, не хватало воздуха, он сходил с ума. Юнги, проворачиваясь и нанося удар тупой стороной катаны — разумеется, отбитый тут же — вспоминает себя, хватающегося за голову. Сидящего на коленях перед стариком, к которому отправили жители города. Просящего помощи, просящего вернуть ему разум, рассудок, силу духа — хоть что-то, чтобы не думать постоянно, чтобы не страдать о прошлом, не хотеть вернуться туда. Встать на ноги, сбалансировать то, что изменилось в нем после путешествия во времени. Изменилось всё. Юнги осознал это, впервые после выздоровления выйдя на улицу. Пропал страх. Пропала радость. Пропал интерес. Пропало всё, пропало чувство самосохранения, только ломка, только страсть влезть в постель к тем, кого он оставил за спиной, прижать их к себе за волосы и попросить разрушить его. Почувствовать это снова, почувствовать хоть что-то, вернуть желание жить. Он не мог так больше, и вот он тут. Помогающий таскать корзины с едой в гору, дерущийся с единственной дочерью того, кто отказался становиться его учителем. Но теперь иронично за ужином спрашивающий, каковы успехи непутевого корейца в освоении японских древних искусств ведения боя. Йошико всегда отвечала одно. «Если его меч так же плох в постели, то я сочувствую его жене». Старый прожжённый в боях японец только смеялся. А она, между прочим, никогда не жаловалась. Меч вылетает из рук Юнги, падает на землю, а тупая сторона катаны Йошико оказывается у его горла. Прямо у сонной артерии, и Йошико смотрит в его глаза бешено; точно так же на Юнги смотрели раньше, и он вспоминает по щелчку пальцев те глаза. Темные, дикие, живые. Он смотрит на Йошико в ответ, но не поднимает руки. Взгляд глаза в глаза, и Юнги прикрывает свои, запрокидывает голову в поражении — режь. Но, когда меч опускается медленно, из жалости милосердия, Юнги падает на землю, вытягивает ногу гибко, прокручивается, пытаясь сбить Йошико с ног, а она будто предвидела и это. Немыслимо для воображения Юнги, она отбрасывает катану и колесом, перепрыгивая на руки и прогибаясь, уходит назад от подножки. Значит — бой продолжается, и Юнги подскакивает на ноги, вставая в стойку, но как всегда не успевает. Отбив один удар, нанесенный со звонким вскриком, он пропускает ступню, бьющую в грудь и сбивающую с ног, роняющую прямо на воду. Прямо в лужу, звонко и шумно; Юнги стыдно охает, ударяясь крепкой спиной, распластываясь в воде, терпя поражение тысячный раз за все года. Йошико падает сверху резко, буквально валится — давит своим небольшим весом в камень, и переносит весь вес на бедра Юнги. Своими бедрами. Вжимаясь в него, двигаясь на нём жестко, выбивая из лёгких Юнги вздох ещё один, только не боли, а напряжения, вскипающего от прикосновений к паху. Его член напрягся от адреналина, он встает через кимоно, упираясь через ткань в кожу на внутренней стороне бедер Йошико. Та распахивает свою одежду, приподнимаясь. Приподнимаясь, раскрывает для себя Юнги. Не он берёт её, а она — его, и это право победившего. — Будет большое сражение за Киото. Ты пойдешь? Юнги приподнимается на локтях. С влажных волос по его лицу всё ещё течет вода, он утирает её ладонью, зачесывая волосы назад. Йошико оборачивается, глядя на него, захлопывая кимоно, чтобы было теплее, но не повязывая его. — Нет, — Юнги смотрит в её глаза, что тверже и холоднее клинка её катаны. — Мне нельзя вмешиваться. — Понятно. Она отворачивается, хватает пояс. — Постой, не одевайся. — Я не могу заниматься с тобой этим целый… — Да нет же, — Юнги бросает слегка раздраженным голосом; как будто это он каждый раз толкает Йошико на землю, объявляя свою победу тем, что он будет сверху. — У меня кое-что есть для тебя. Йошико смотрит без интереса. Юнги привык, что их взгляды синхронно ровные, прохладные, и привык видеть, как малейшие изменения её мимики выдают, что ей не всё равно. Этот блеск в глазах, когда она в очередной раз прикладывает тупую сторону меча к его шее; когда сбивает с ног; когда стоит в планке дольше, когда больше раз подтягивается на ветке дерева, когда быстрее забирается на него; когда тянет шпагат ниже. Когда побеждает снова и снова, и когда впервые услышала от маленького, убитого самой жизнью зеленоголового парня то, о чём сама догадывалась. «Я из будущего». Тогда она сказала точно такое же равнодушное «понятно». В её взгляде Юнги, давно сменивший свои салатовые волосы на натуральный чёрный, видит что-то, но не может прочитать: заинтересованность или надежду. Надежду, что он будет на поле боя с ней. Он бы мог. Он бы мог взять из будущего всё, что ему необходимо, мог бы вернуться и перевернуть ход истории, но он вмешался и так много, он побыл в этом времени дольше положенного. А в древнем, где Йошико не была даже в проекте, где Киото и Эдо не делили главенство, где самураи не восставали против несправедливой власти, Юнги оставил слишком много. Он оставил там всё, включая самого себя, и потребовалось много времени, пота и крови, чтобы вернуть себя назад. Он поднимается с деревянного пола неловко, будто не провел здесь с мастерами боевых искусств почти десять лет своего времени — чуть больше года времени Йошико, и на коленях подбирается в два широких шага к своей сумке. Он раскрывает её, зная, что это — нарушение правил, созданных им и Намджуном для каждого потенциального путешественника во времени, когда они обнародуют все свои эксперименты, но Юнги всё ещё слаб во многом. Он всё ещё не научился забывать тех, кто был к нему добр. И не совершать глупостей, когда оказывается в прошлом. — Что это? — она спрашивает, глядя в руки Юнги. — Эта война будет идти ещё долго и грязно. — Нет, я думаю, что мы… — Йо, — Юнги перебивает её, и она очаровательно злобно хмурится. — Она будет идти ещё долго. И грязно. — Расскажи мне. — Я не могу. Она стискивает зубы, но кивает. И кивает снова — на одежду, что Юнги держит в руке. Костюм идеально чёрного цвета — чёрный, как сам космос, будто поглощающий свет в этой комнате. В это время нет ещё такого чёрного, только краска на каллиграфии — чернила каракатицы, что выцветают быстрее, чем успеваешь насладиться линиями и контуром. — Разденься. Йошико скидывает с плеч кимоно, оставаясь прекрасно обнаженной. Её тело изрезано шрамами, её тело прошито мышцами, нет ни грамма жира, только кости и сила. В её глазах — женщина из будущего, и Юнги, сидя перед ней, стоящей над ним, не видит разницы в том, что было и что стало. Видит и не видит одновременно. Сила в ней взращена болью, изнурительными тренировками, работой над собой. Её лицо — лицо не хищника, а жертвы, которой пришлось отрастить клыки. Она — единственная дочь, которой пришлось быть сыном, и для Юнги она стала больше, чем любовницей. Другом; человеком, который сделал для него больше, чем кто-либо. Юнги даже не может перечислить, если бы его спросили. Она просто сделала его кем-то другим. Она спасла его от самого себя; а он хочет спасти её. — Надень это… Через ноги. Их нужно вдеть сюда, а руки… Юнги помогает ей одеться, натянуть обтягивающий плотный комбинезон, и она разворачивается к нему спиной, когда он, поднявшись на ноги, давит на её плечи. — Что это такое? — Йошико спрашивает снова, и Юнги слышит её пораженный голос. Её и без того худое тело в обтягивающем чёрном кажется крошечным. Она разглядывает свои руки, до запястий покрытые непривычной её телу тканью. — Это углеродный костюм с внедрением некоторых полимеров, которые накапливают кинетическую энергию. Он не пробиваем вашим оружием, поэтому, если тебя ударят, ты будешь в порядке. — Расскажешь, как это работает? — сейчас слышно, что ей всего девятнадцать. Он застегивает молнию, а после проводит по ткани сверху пальцем — с нажимом вдоль позвоночника, и ткань срастается, закрывая уязвимое место в виде открытой молнии. — Здесь есть устройство, которое автоматически высвобождает накопленную энергию, но оно ещё в доработке, поэтому ты не можешь управлять этим сама. В какой-то момент при контакте с чем-либо он будет делать это: в лучшем случае он ударит и повредит катану, которую попробуют всадить тебе в печень, или сломает стрелу. В худшем случае, твоя одежда слегка приподнимется, — Юнги прыскает, сдерживая смешок. Она прыскает тоже, неспособная сдержать восторг от того, как выглядит этот костюм на её теле. Но, когда она опускает руки и выпрямляется, оставаясь стоять спиной, мышцы на её плечах напрягаются — она берёт себя в руки. Юнги кладет свои ладони на её плечи, держа её, будто отец, направляющий в далекий путь. Как бы он не хотел её туда отправлять, но она и слушать не хочет. Он уже пытался. — Пообещай мне кое-что. — Что? — Уничтожить этот костюм, когда кончится война. Закопать его в землю, глубоко, на этой горе. Или сжечь, если я не смогу вернуться и забрать его. Йошико оборачивается. Они почти одного роста, сантиметры разницы, и она смотрит в глаза прямо, и Юнги не мог смотреть в эти глаза тогда, давно, раньше. Он не выдерживал: опускал голову, вспоминая тот же взгляд, который видел в прошлом, по которому тосковал до желания выть, ломать себе руки, головой лезть в петлю. У неё глаза как у «них», но сейчас Юнги хватает сил видеть её по-настоящему. Смотреть на неё и не отворачиваться. — Обещаю, — она отвечает серьезно и кивает в благодарность. — Но это бесчестно по отношению к моим братьям. — Что бесчестно? — слегка вспыляет Юнги. — Делать всё, чтобы выжить? — Быть трусом и прятаться за спинами других. — Ты не прячешься!... — Я прячусь за тобой. Он сжимает губы, поджимает их и вздыхает носом шумно и ощутимо. Её рука проходится по ужатой костюмом груди, до живота, замирает там, и Юнги смотрит, как она водит ладонями по своему телу, непривычно скованному защитой, пусть и тонкой, пусть и мягкой, тянущейся. Юнги берёт её запястья и просит несильным нажимом опустить их. Они смотрят в глаза друг друга без жести, без желания задавить друг друга. Тут нет вопроса «кто сильнее», тут вопрос доверия, и Йошико дергает головой, скалится, прикрывает глаза на мгновение, будто бы разочаровываясь в себе. — Ты можешь снять его. Нажми на шею, на самый край, сзади... Да, вот тут, и ткань откроет молнию. Её нужно будет потянуть вниз. Но Йошико нажимает на ткань снова, закрывая застежку. И она не поднимет взгляда, в нём — горько. — Я не буду снимать его. Не потому, что боюсь умереть. — Я знаю. — А из уважения к тебе и твоей просьбе. — Я знаю, — повторяет Юнги. — И я сдержу своё обещание. — Спасибо. — Сегодня ты уходишь навсегда? — Я не знаю. Он отшагивает назад. Влажный, холодный воздух давно добрался до его тела: оно покрылось мурашками, а вялый член совсем не симпатично сжался. Юнги тянется к своему кимоно, кутается в него, только сейчас осознавая, что он продрог. — Подожди, не одевайся, — не приказывает, а просит Йошико. Юнги усмехается и начинает ехидно: — Я не могу заниматься этим с тобой целый… — Сделай умную вещь и заткнись. — Как скажете, сенсей, — он смеется. Сенсей подходит к нему вплотную, и холодными руками касается такого же холодного тела. Под её ладонями есть то, чего не было под руками других, и Юнги смотрит на её лицо, оценивающее результаты работы. Он попал к ней тощим пацаном, сломанным, страдающим по прошлому. Бешеным, озлобленным и одичавшим. Узнавшим, что такое свобода, а снова попавшим под купол. С разбитым сердцем, с осознанием, что ему нельзя назад — это добьет его, он не сможет вернуться, не сможет собраться. Он попал к ней слабым. Беспомощным и беззащитным. Не умеющим держать себя в руках: кидающимся из слез в истерику. Замкнутым и побитым, расколотым напополам, погрязшим в мыслях о том, как он ненавидит свой мир, как сильно хочет жить в прошлом, как хочет туда — в года, где всё было по-настоящему. Где воздух был чистый, где можно было дышать. Где любовь — настоящая, где его сжимали с двух сторон, где обнимали четыре руки. Где он знал своё место, где чувствовал себя на месте. Он попал к ней никакой. Юнги вздыхает и прикрывает глаза, когда её пальцы, кожа на которых грубая, стертая, ведут по раскрытой груди. Соски встают от холода и прикосновений, и тут же её ладони — кругом по мышцам, вниз — до пресса, который строился ею, кубик за кубиком. Слегка мягкий низ плоского живота, который не пропадает всё равно в силу комплекции — она пытается сжать пальцами, но зажимает практически одну кожу. Она трогает то, что помогала растить: силу, каркас на спине, от которого позвоночник ввалился в мышцы, теперь не виден, не торчит, как у дистрофика; ставшие шире плечи; шею, что стала крепче. Юнги запрокидывает голову. Потеплевшая ладонь сжимает его мягкий член, заходит вниз, берёт мошонку, и Юнги не знает жеста между ними лучше — его яйца уже десять лет в её ладони, и она знает, что для неё это всего лишь год. Целый год она видела, как стареет он на её глазах, как заметно меняется возраст, как он становится старше слишком быстро. Мальчик, юноша, мужчина, пропадающий и появляющийся в разных местах с интервалом в минуту или две, пребывающий целые сутки, сутки напролет на этой горе, исчезающий уставший, а появляющийся бодрый и готовый продолжать. В изоляции от общества, в обществе Йошико и её отца, редких монахов, живущих или приходящих в храм. Юнги не знает времени лучше, чем время, которое он провёл в этом времени. Здесь, в Киото 1468 года, на горе Коя. — Что будешь делать? — С твоей рукой на моем члене? — Что будешь делать в своем времени? Йошико отпускает его, и чёрт, она, стоящая перед ним в обтягивающем чёрном костюме, держащая всё в своих руках, видится Юнги особенно горячей. Будто понимая его мысли в ответ на собственные, Йошико заводит руки за голову и расстегивает застежки. Юнги садится перед ней на колени. — Проверим одну теорию и начнем внедрять проект. — Теорию о времени? — она вряд ли понимает хоть что-то из всего научного, что рассказал ей Юнги. — Да, у меня есть подозрения, что мы где-то просчитались. Помогает стянуть костюм с ног, которые куда более привыкшие к холоду, загорелые от открытого солнца на горах, крепкие от постоянных подъемов и спусков. Юнги берёт Йошико за бёдра, подтягивая ближе к себе. Она расставляет ноги. — Иногда не могу поверить, что мы просто взяли и угробили всё, что есть. — Да… — негромко отвечает Юнги. — Я тоже. Он прижимается губами к низу живота, ведёт ими до лобка и выдыхает тепло в пах. Йошико хватает его за волосы — её время запрокидывать голову. В дыхании нет того жара, который был десять лет назад. Десять лет — годы бегут, и Юнги надеется, что не стоит на месте. Но ему так хочется сбежать дальше, часы чтобы тикали дальше, дальше, дальше назад, назад-назад-назад, до времени, когда из камня ещё не строили храмы, когда люди не начинали вооружаться оружием сложным. Когда ткани не были такими красивыми, когда всё было проще. Здесь у него его наставник, его любовница с её же руки, подачи, а там… Юнги надеется, что не застрял в мыслях о тех, с кем нельзя видеться, но он думает о них постоянно. Перманентно, не понимая, почему не может просто забыть, даже спустя столько лет. Время не лечит любовь. Он не пытался любить никого другого. Он пытался полюбить себя и свою жизнь заново. Но вот он, в прошлом, с катаной на бедре и женскими ногами на плечах. С пятками на его пояснице, с языком между губ, скользящим внутрь горячего, влажного женского тела. Не представляющий, как бы брал в рот член того, кого хочет в свою постель особенно болезненными ночами, но невольно задумывающийся, каково это было бы. Бескультурно, грязно, по-животному. С доказыванием силы и власти, борьбы за место сверху. Расстояние не лечит любовь. Осознание, что их уже не существует, как не существует и Йошико, ранит Юнги глубже, чем он позволяет себе заглянуть. Есть только он, и это разбивает ему сердце, но ему уже не больно от осколков в груди. Есть только будущее под куполом, есть жизнь в изоляции от всего мира, в пустынях, в иссушенных регионах, под лучами ультрафиолета. Разве это жизнь? Как можно променять чистый воздух, горы, воду и небо на то, что есть у него? Юнги думал, что в крепком теле крепкий дух, в постоянном напряжении и тренировках — сознание будет чище, и он думал верно. Но он всё ещё возвращается туда, где на самом деле ему нет места. Только после долгих медитаций он смирился с этой мыслью. Он возвращается в свой не-дом, не целуя Йошико на прощание. Глядя друг на друга, они знают, что это, скорее всего, последний раз, когда они видят друг друга. Йошико знает, что её нет. Что она пропадет из этого времени, как только исчезнет Юнги — что и время это исчезнет, исчезнет всё. Но она, как самая настоящая, распускает волосы, отпуская его. Они складывают руки у груди и кланяются друг другу. Юнги просит Намджуна вернуть его обратно, даже не представляя и не боясь, что будет сейчас в будущем, когда он оставит здесь разработанную с Намджуном броню. Потому что Йошико точно выполнит своё обещание и уничтожит её. Ничто не лечит любовь. Юнги только пытается не называть свою любовь её именами.