настала пора возвращаться домой

Намджун несёт все пакеты в правой руке. Не потому, что он правша, и не потому, что правую руку он качает усерднее левой. У него органической руки-то нет — что там качать? Сплошной буст техники. Он бустит себя адреналином из бутылки, бодро идя по улице и включив в голове последний трек популярного хип-хоп генератора. На его губах всё ещё терпкий вкус помады Хвасы, наверняка и цвет тоже, и он слизывает её языком, но тут же меняет неоднозначный жест на приветливую и вежливую улыбку, проходя мимо какого-то парня, которого он так редко в это время выше на пару голов. Ему повезло родиться высоким; ему повезло родиться не сильно тощим; ему повезло потерять одну конечность и склеить самую горячую девочку в этом городе. Или дать ей склеить себя. Он бы позвал Хвасу домой, но Юнги не поймет. Юнги, пусть и не скажет ничего против, посмотрит осуждающе, с коронно-пустым выражением. «Опять выбрал телку, а не работу?», а Намджуну просто хочется жить жизнью, которая может быть у него в промежутках между наукой. Наверное, ему в голову ударило детство: в двадцать один он хочет ходить на свидания, зависать в постели со своей спонтанной и ставшей постоянной любовью, смотреть тупые фильмы и сериалы, танцевать под рэп прошлых тысячелетий. Но Юнги не понять — у Юнги никого нет, и Намджун уважает его желания и решения. Кореша всегда больше, чем женщины. Это правило настоящих бро, у которых однажды ничего не вышло. Намджун боится предполагать, что Юнги не по себе от Хвасы потому, что она знает, что Намджун живет с тем, кого однажды выебал, сочтя Юнги чуть больше, чем другом. Ни одна женщина не любит конкуренции, но Намджун, как-то неуместно вспоминая, как Хваса душит его в постели, не представляет свою девушку переживающей на счёт кого-либо. Они оба знают себе цену, и поэтому Намджун всё ещё там, где он есть. Хотя бы ему и стоило быть в другом месте. Он открывает дверь в их с Юнги квартиру, и запах лаванды остро ударяет ему в нос. Намджун разжимает пальцы из сложного сплава металлов и роняет пакеты на пол. — Юнги, ты в ванне? Юнги не отвечает, а Намджун на ходу стягивает с себя куртку, бросает её на один из не забитых техникой столов. — Хваса передавала тебе привет, и она скинула чертежи на стабилизатор. Намджун проходит вглубь квартиры, выбрасывает бутылку в переработку, не оглядывается по сторонам, но уже научено переступает весь образовавшийся на полу срач. — Нам надо выделить день на уборку, тут такой пиздец… Он подпинывает какой-то мусор подальше в угол, и мусор звенит алюминием. Намджун запрыгивает на кухонный стол, вытягивает протез и органической рукой проходится по кнопкам — распускает фиксаторы, чтобы отсоединить руку — подправить баланс. Ему не нравится, как в последнее время работают пальцы. — У тебя опять уныло-приход? Сбрасывая руку на стол, Намджун слезает с него и идёт в ванную. Они с Юнги видели друг друга голыми сто раз; один раз их вид друг друга голыми перешёл все границы, и Намджун рад своей хорошей жизни намного меньше, чем тому, что они с Юнги остались друзьями — решили остаться друзьями и обоюдно поняли, что «отношения» друг с другом — не для них. Намджун спокойно и уверенно вытягивает голову, заглядывая в ванную. Странно, но ванна набрана. А Юнги в ней нет. Брови Намджуна удивленно приподнимаются, поджимаются губы озадачено, он оглядывается: Юнги и правда нет. — Сири, помоги мне, — очень вежливо спрашивает Намджун вслух. — Что я могу для тебя сделать, Намджун? — Юнги не оставлял сообщений? — Нет, он не на связи. Набрать его, когда он обозначит статус как «доступен для звонка»? Намджун задумывается всего на пару секунд. Не для того, чтобы думать по сто лет, его называли самым успешным выпускником инженерного факультета. — Нет, не переживай. Наверное, пошёл опять бухнуть где-то. Намджун улыбается своему отражению в зеркале, и в своей улыбке он не находит ничего хорошего. — Но набери мне Хвасу, пожалуйста. Потому что Юнги всегда бухает долго. — Ты что-то забыл, детка? — уточняет Хваса, не здороваясь. А Намджун так редко находит свободное время. — Как на счёт зайти ко мне? И Хваса не любит быстро. — Юнги? — Его нет дома. Словно мама оставила одного. Намджун со снятой рукой не чувствует себя незащищенным. Хваса понимает сразу и, только открыв дверь, хватает за грудки — пользуется его беспомощностью — вжимает в стену крепким ударом. Они целуются у стены; Хвасе не мешает вести то, что она значительно ниже. Она значительно сильнее, и Намджуна ведёт — он запрокидывает голову, когда её ладонь сжимает его пах, когда она пьяным и низким голосом говорит, как именно хочет его. Намджун спохватывается на пути в спальную, куда Хваса тащит его быстро, боясь, что Юнги вернется в любой момент. — Погоди, мне надо вернуть руку на место. — Нет, останься без неё. Юнги не возвращается домой к вечеру, и их разовый секс превращается в секс-марафон. Одна ночь продолжается утром, тянется в день, лавандовая ванна тратится на них обоих — они оба пахнут лавандой в кровати Намджуна. Секс-марафон тянется на следующий день — последний выходной, и Намджун, провожая Хвасу под её ироничное «кто-то же из нас должен работать», задумывается впервые за эти дни. Юнги бухает как-то слишком долго. Юнги не берет трубку. Юнги нет у их общих друзей. Беззаботность — порок нынешнего поколения. Никто не знает эмоции «волнение», не за что волноваться — всё, что можно, регламентировали. Всё, что можно, сделали автономным или автоматическим, у всего есть порядок, и стресс — худшее, что может случиться в твоей идеальной, распланированной жизни. Хватаясь за волосы, Намджун впервые оседает на пол в осознании, что он просто… Потерял Юнги? Как какое-то виртуальное домашнее животное? Его нет на улице, его нет нигде, его будто вообще никогда не было в этом мире. Никто не видел: ни одна камера, ни одна пара глаз. Юнги. Просто. Нет. Как это вообще возможно? Намджун оббегает все улицы, впервые не зная, что делать. Обзванивает всех, кого может. И только дома, когда решает найти хотя бы одну зацепку, куда мог деться Юнги, логично находит единственное. Машина времени превращается для Намджуна в загадочную чёрную дыру. Из милого шкафа, который вряд ли когда-то заработает, в то, что могло… Убить его лучшего друга. Намджун смотрит на своего ребёнка пустым взглядом, и машина времени, лампово попискивая, будто ручная мышь, смотрит бездной в ответ, готовая разинуть свою зубастую пасть. Намджун бы боялся к ней прикасаться, если бы не держал в голове мысль, что это всё случилось из-за него. Если бы он проверил всё сразу, если бы сразу нажал на нужные кнопки, а не подставлял задницу своей девушке, если бы не укуривался тут, летая под потолком на одном оргазме за другим, Юнги был бы здесь. Намджун держится за эту мысль, когда не спит ночами, когда прерывается на то, чтобы проораться матом в потолок, попускать сопли в плечо Хвасы, привлечь её к работе — сделать всё, чтобы наладить сбои, вернуть Юнги на место. Запустить машину снова — чтобы та не ответила. И ненавидеть себя, по кругу, по сумасшедшему осознанию, что или Юнги пропал где-то во времени, или его расщепило, или… Намджуну даже страшно представить, что «или». Когда машина наконец-то отправляет лекарства по нужным настройкам, а на экранах мониторов Намджун видит ответ системы, случается первая ночь, когда он позволяет себе поспать. Сири держит его нервы на пределе, но экраны перед глазами — красные, и Сири не дает ему проснуться раньше, чем через восемнадцать часов, пока перезагружает всю память, проверяя на сбои, баги, и Намджун, вместо того, чтобы пытаться продолжать отправлять органику в прошлое, тратит время на взлом собственного мозга — переубедить Сири не отсылать отчеты в Apple, чтобы специалисты по работе с клиентами не позвонили ему, начав душещипательно говорить о том, как важно крепкое плечо поддержки во время депрессии. Намджун ебал депрессию — он действует на чистой злости и капле самобичевания, со всей мощью собственного интеллекта и безумной целеустремленности, иногда — слепой веры, но всегда — веры в то, что Юнги стоит того, чтобы умереть, пытаясь вернуть его назад. Надеясь, что, если Юнги не получится вернуть на место, телепортировать обратно в современность, он отправится сам и найдет его там, вооружившись самой тяжелой отверткой, которой будет отбиваться от динозавров. В самый тяжелый день его жизни, Намджун стоит бок о бок с Хвасой, обнимающей его за талию, готовящейся успокаивать, если всё не получится, если Юнги не вернется домой. Намджун нажимает кнопку, почему-то веря, что он не вернется. Смириться с тем, что Юнги погиб, оказывается не сложно; невероятно сложно хотя бы в мыслях представить себе жизнь без него и как простить себя. Но Юнги появляется. Без волшебного грохота и грома, он просто материализуется в капсуле — Намджун видит его макушку, его лицо за закрытыми дверями машины; Намджун сияет и радуется, готов вскинуть руки вверх, поднять Хвасу и рвануть обнимать Юнги, но Юнги, только появившись, когда машина заканчивает его материализацию с шипением и дымом, валится с ног сразу же. И Намджун может это понять — чёрт, это же перемещение во времени, но он видит Юнги и понимает, что лекарства, которые он доставил в то время, пришли к Юнги слишком поздно. — Звони своей подруге. — Уже набираю… Бель, тут… Намджун вытаскивает Юнги из машины, садясь перед ним на колени. Лица у них синхронно белые, только Юнги едва дышит, вареный, словно перезревший помидор, и Намджуну так хочется смеяться, шутить, обнимать его, просить простить, обсудить всё, что случилось, но он молча оглядывает его — молчащего, только невнятно бубнящего что-то про «пидор», «почему так долго», «я думал, что сдохну». Одежда на Юнги — ужасная, выглядит — ужасно. Это не просто прошлое, это словно куча грязи, и Намджуну становится страшно Юнги трогать — а мало ли что он притащил из того времени? Но вместо того, чтобы положить его в сторону, изолировать в портативный карантин, Намджун подтягивает его к себе, помогает сесть и обнимает вокруг спины, плотно уткнувшись носом в шею. Юнги стискивает его плечи отчаянно, и Намджуну впервые так всё равно, что подумает о них Хваса. *** — O my fucking God… Английский из уст Бель звучит смешно, но, грызя свою нижнюю губу, Намджун не может смеяться. — Где вы нашли… Это всё?! Намджуну вообще не до смеха, и он, обнимая свои локти, жмёт их ладонями, весь напряженный, нестабильный настолько, что чувствует почти физически, как нервы, соединяющие органическое плечо с механической рукой, потрескивают на стыке. Конечно, это всё фантомное, думает он. Он точно знает, где лажает психика, а где — он сам. — Он был за куполом? — Нет… Да… Не совсем. — Подруга, и это твой гениальный член, о котором ты мне рассказывала? Это новое для Намджуна — чувствовать себя слабоумным, но он не Юнги, чтобы тут же вгрызаться в оскорбление, начать устраивать сцену, доказывать, что мужчины чего-то стоят. Да чего он, как мужчина, стоит? У него есть только право заткнуться и смотреть, как подруга его девушки смотрит на результаты анализов на специальном медицинском планшете, который выдается по лицензии врача. Надеяться, что Бель из-за этого не вылетит с работы, что взлом никто не заметит; надеяться, что эти жуткие на вид черви, моделирующиеся на экране планшета, на самом деле не живут внутри Юнги, а являются аллюзией на… Например… Кишечник... Или член… — Я, честно говоря, в ахуе… — Это твоё, — вдохнув поглубже, Намджун продолжает, — медицинское заключение? Юнги отключен. Нет, не спит. Он в прямом смысле отключен. В виске у него дыра, и на столе у компьютера лежит блок с виртуальным помощником, который, как обнаружил Намджун, слетел. Так проще: Юнги будет лежать тихо, спокойно, пока врач думает, как к нему и подступиться. Первое, что сказала Бель, это отмыть Юнги, сжечь всю его одежду, но Намджун не смог быть настолько осмотрительным. Вся одежда с образцами земли, в карманах — трава и какая-то другая природная мелочь — лежат в герметичных пакетах, и если Юнги уже принес в этот мир вирусы того времени, то поздно что-либо сжигать. Намджун, конечно же, покивал. Он бы не рискнул спорить с Бель или Хвасой, когда они настаивают на том, что всё нужно уничтожить. Юнги, в идеале, тоже. Потому что то, что находит Бель в его крови — выходит за все нормы и грани. Напичканный антибиотиками, Юнги лежит в капсуле карантина, пока Бель, даже не трясущаяся за то, что её могут сдать на работе, не дает добро вернуть его починенного помощника — вернуть ему сознание. Намджун чинил его, забивая себе пространство, эфир и время — просто чтобы не думать, не представлять, чем на самом деле может кончиться история с Юнги. Особенно, когда он увидел, как, протащив Юнги в больницу, Бель, с помощью аппарата лазерной хирургии, достает из него какого-то червя и говорит, что он бы вырос ещё больше — вряд ли Юнги бы добрался домой целым и невредимым. Лучше Юнги не говорить о том, что жило внутри него. Только Намджун это уже развидеть не может и, когда открывается капсула карантина, он радуется вместе с тем как нервно потеет, боясь первым делом вывалить на Юнги то, чтобы он не возвращался в то время. Про червей, вирусы, болезни, истощение: про всё, что он получил там. Намджун вставляет в его голову блок с помощником, подкручивает и выправляет пластину, и берёт Юнги за руку, с полным тоски взглядом глядя, как он просыпается, моргает и убитым голосом спрашивает, где он. — В больнице, — тихо отвечает Намджун, и набирает в грудь побольше воздуха, чтобы начать говорить, только Юнги перебивает его. — Мне нужно назад. И он рассказывает обо всём, что было в том времени. Это похоже на сказку, на бред больного сознания, но Намджун слушает серьезно и внимательно, сжимая руку Юнги, когда он говорит о Чимине и Хосоке, о том, что впервые нашел тех, кого полюбил так сильно, с кем так хорошо; что там началась война и он должен помочь им. Это разбивает Намджуну сердце. То, как Юнги садится, как сутулится, как едва держится прямо, но порывается встать, сумасшедшим голосом просит включить машину, вернуть назад. Вот же, он же вылечен, он в сознании, Алекса работает, ничего не болит — нужно обратно, в мир, который стал ему новым домом! Намджун пытается мягко; пытается говорить «потом, не сейчас», но Юнги огрызается, просится, словно кот за закрытой дверью, давит в грудь Намджуна, очевидно плохо понимая, что именно происходит сейчас. — Ты болен, Юнги. Намджуну редко бывает больно смотреть на то, как меняются лица людей, когда они смотрят в глаза правде. И ему не больно сейчас. Взгляд у Юнги — дикий, и Намджуну не больно, а страшно, что важная часть того, что делала Юнги — Юнги, осталась там. Где ничего не существует на самом-то деле. — То место, где ты был. Его уже нет, хён. Вот это, — Намджун обводит стальной рукой помещение, но подразумевает куда больше, — реальность. Единственная настоящая реальность. Всё, больше нет никакой. И люди, к которым ты хочешь вернуться… — У них есть имена. — Хён, нет никаких имен, — Намджун рубит, но он держит живой рукой плечо Юнги и смотрит в его глаза мягко. Глаза Юнги опускаются потерянно и разбито, но лицо его не меняется. Как и всегда. — Их нет больше. Это остаточные воспоминания, записанная на пространственном полотне информация. Они были там только потому, что ты из настоящего был там же. Вот и всё. Юнги опускает лицо на ладони, упираясь локтями в колени, и Намджун не уверен, что он должен делать сейчас. Он пытается разглядеть, плачет ли Юнги, но не понимает, зачем: если Юнги плачет, всё станет намного тяжелее, потому что Намджун не знает, как обращаться с плачущими людьми, кроме как гладить их по голове и смотреть с непроницаемым лицом в стену. Как успокаивать тех, чья крыша поехала из-за перемещений во времени, Намджун не знает тем более. Он многого не знает для гения, но в отношениях с людьми он честно называет себя дураком: открытым всему новому и никогда не знающим, где наступит на мину. Но Юнги выдавливает из себя: — Я понимаю. И Намджун честно и эгоистично радуется, что Юнги не плачет. Он притягивает его к себе и неловко обнимает за плечи, стреляя наугад, а по Юнги и не поймешь, попал или нет — они оба редко говорят что-то более открытое, чем «всё нормально». — Но мне нужно вернуться к ним. Намджун вздыхает и отодвигает Юнги от себя, чтобы посмотреть в его глаза осуждающе. — Попрощаться с ними или сказать, что я… Задержусь… Пока не поправлюсь… Намджун кивает. — Да, пока не поправишься. Так будет легче: не внушать ему, что он не вернется вообще никогда, а не вернется какое-то время. Время — жалкие копейки, ничто, если его можно так легко отмотать назад. Всего лишь ценой жизни и психики. Взгляд у Юнги совсем другой: в нём всё не так. Он сидит не так, он смотрит не так, и губы его двигаются как-то неправильно. Намджун не может собрать его картинку в полный образ, он урывает по кусочкам несоответствия в тоне голоса, в мелочах, которые режут его зрачок, но он пытается не думать об этом. Хоть раз в жизни о чём-то не думать! Не делать выводов сразу, откинуть от себя мысли, что с Юнги что-то действительно не так, что его временное помешательство — только временно, и часы будут идти вперёд, дни побегут в нормальном ритме, и старый Юнги вернется. Взгляд снова станет легче: в нём не будет такой тяжелой, колючей тоски. Его кожа снова станет теплее: в нём не будет такой горечи, чужеродного запаха, который Намджун чувствует, ничего не ощущая. Юнги не вернется в норму, если будет бросаться снова из прошлого в настоящее. А ещё Намджун просто боится, что, оказавшись там, Юнги банально сбежит, выбрав умереть в том мире, нежели жить в этом. — Я предупрежу их сам, — Намджун натягивает улыбку и присаживается пониже, чтобы заглянуть Юнги в глаза. — Я отправлюсь туда и передам им, чтобы они подождали тебя. Юнги смотрит в ответ пусто, безразлично и устало. Намджуну кажется, что Юнги понимает всё, о чём он думает, пусть у них и не стоит модуля мысленного общения. За столько лет вместе — неудивительно. Но он тянет улыбку в ответ, такую же побитую и неискреннюю, олицетворение неспособности подойти друг к другу и поддержать. Они всегда делали всё, что могли. Намджун откровенно понимает, что он не может ничего сейчас. Он не только боится, но и зол. На каких-то выродков из воспоминаний, остаточный шум этого вещания — Хосока и Чимина — что убили в его Юнги Юнги. — Ладно, идет. А после займемся нашим проектом. Намджун добродушно усмехается и легко хлопает Юнги по плечу. Может, всё ещё не потеряно. — Точно. Экология сама себя не восстановит. Черта с два Намджун будет подтирать сопли этим ребятам из прошлого. Он делает это только ради Юнги, и ради Юнги, для его спасения и его же счастья, нужно решить эту проблему, а не раздувать из неё большую. Благодаря Юнги же настройки машины можно подправить, разбитая Алекса собрала необходимые данные при перемещении, и Намджун, перенастроив Сири, отключив её на время перемещения, почти не испытал того, что испытал Юнги — перегрузка минимальна, но, когда он оказывается посреди леса и, сидя на земле, делает первый вдох, в его глазах всё равно белеет. Выдох — и он видит то, что видел Юнги своими глазами. Высокие деревья и голубое небо, трава под ногами, и Намджун замирает взглядом в облаках, не в силах оторваться и сдержать того, как сильно меняется выражение его лица. На восхищение и ужас. Юнги рассказал ему всё, только невозможно оторваться, невозможно расписать свои реакции по секундам, выделить себе времени ровно столько, чтобы не потерять рассудок. Не стать вторым потерявшимся в прошлом мальчиком, белой вороной со стальными перьями, и чёрт, вот бы в небо сейчас — расправить крылья и осмотреться, дышать этим воздухом на высоте. У Намджуна слезятся глаза. Он понимает, как можно было не слышать зова домой: его зовет подскочить и пойти вперёд. Но он закрывает глаза сильно, жмурится, возвращая себе устойчивую мысль, что всё это — не более чем иллюзия. Этот мир слишком далёк от дома, и зовет его не провидение, а дьявол без плоти, во плоти времени. Намджун втягивает носом воздух. Совсем другой. Так же, как и всё здесь, и Намджун, вспоминая, каким вернулся Юнги, открывает глаза тут же. Мысль о здоровых червях побуждает действовать лучше, чем всё остальное. Перед его глазами поодаль стоят два парня, вылупившись на него, осторожно развернувшись полубоком. Видимо, они как раз собирались уходить. И Намджун честно не понимает, что нашёл в них Юнги. Тёмные волосы, ноль макияжа, крепкие мышцы — сплошная маскулинность. Хотя, может в этом и фишка. — Привет… — кряхтит Намджун, поднимаясь с земли. — Он итовогр ак Юнги! — радуется тот, что пониже, и тот, что повыше, параноидально прикладывает руку к его рту. «Как грубо», думает Намджун. — Ыт окт?... — Подождите, секундочку, — он выставляет открытую ладонь, и люди из прошлого визуально напрягаются, дергаются, хмурятся опасливо. Намджун в ответ смотрит на них, как на глупых тараканов. — Сири, включайся. — Добрый день, Намджун. — Переключи язык, пожалуйста, на пакет номер два. — Готово, Намджун. — Спасибо. Шестеренки двигаются в его голове, и Намджун слегка морщится от боли в виске — короткой и колючей. Видимо, устройство всё равно не выдерживает перегрузки. — Вы понимаете меня? — пробует Намджун. — Да, — отвечает ему повыше, и Намджун даже не хочет вспоминать, как его зовут. Но память не спрашивает его: Хосок. — Ты друг Юнги? — Именно, — и голос звучит строго. — Я его друг. — С ним что-то случилось? — спрашивает Чимин. Это было бы даже мило, если бы не всё это. Намджун стоит перед двумя парнями, собираясь выяснять с ними отношения за своего друга. Он никогда не оказывался в перепалках, а судя по лицам этих двух, они лишены дипломатических навыков. Намджун старается сказать как можно мягче и вежливей, но получается всё равно слегка ядовито: — С ним случились вы. Он вернулся домой больной. И если бы вы не трогали его и дали ему дождаться на месте, он бы вернулся раньше. Они смотрят друг на друга тяжелыми взглядами. Взгляды Чимина и Хосока тяжелеют по щелчку пальцев, и Намджун представить может, почему. Он не оскорбил их, только сказал правду. Видимо, правда в этом времени стоит чьей-то злости. — Что ты хочешь сказать? — Чимин задает вопрос снова. — То, что Юнги в это время больше не вернется. Я не пущу его сюда, и я пришёл сказать вам об этом лично, — Намджун отвечает вежливо, но тоном, не терпящим возражения. И сталкивается с самой странной реакцией. Оба — Чимин и Хосок — оглядывают его с головы до ног презрительно, ухмыляются хищно. Хосок скалится, а Чимин срывается на смех, и Намджун удивленно приподнимает брови. — Что-то не так? — уточняет он. — Серьезно? Ты, дрищара из будущего? — лает сквозь смех Чимин, и замолкает тут же, снова бросая этот свой скептический взгляд самой злой коротышки в мире. — Если Юнги хочет, он должен вернуться. — Нет, ничего он не должен, и… — Ты собираешься удерживать его в своей паршивой стекляшке для людей? Намджун моргает. Стекляшке? Куполе? — Да. Вы забили ему мозг своей чепухой об этом времени, и лучше пусть он будет страдать по вам, чем я буду смотреть, как он уничтожает себя своими же руками. Чимин делает большие шаги к нему навстречу, и Намджун готов протянуть ему руку, чтобы пожать её, но он видит, как Чимин показушно и резко закатывает рукава. Хосок стоит на месте, расслабленно и явно не переживая, и Намджун пытается понять: твою мать, они что, хотят ему показать, кто сильнее? Как в волчьей стае? — Тогда я просто побью тебя, и ты вернешься назад вместе с нами освободить Юнги из твоей стеклянной тюрьмы, ублюдок. Глаза Намджуна широко распахнуты. Сири разбивает по кадрам, как Чимин замахивается рукой, сжатым кулаком прямо в лицо. Она рассчитывает скорость и силу, напряжение мышц, выдает в ответ сразу, что Чимин мог бы ударить сильнее, что удар вялый, и что его траектория… Идёт почти мимо, исключительно по касательной. Но помощница же фиксирует слово «ублюдок», и именно оно так сильно оскорбляет Намджуна, что его уши краснеют. Его оскорбляет, что, увидев Юнги — слабого, маленького, тощего — они явно запугивали его здесь, вероятно — били, зная, что он не сможет дать сдачи. Может, у него Стокгольмский синдром из-за этих двоих. Не может, а вероятнее всего. И Намджун вскипает так сильно, что уходит от удара на сантиметр, ловит металлической рукой Чимина за лицо, стискивает его пальцами и смотрит гневно в его опешившие глаза. Чимин хватается за руку, пытается выкрутить кожу на ней, но на ней нет кожи, и взгляд его падает вниз — на сложный сплав. Намджуну не стоит никаких усилий, чтобы приподнять Чимина над землей за его челюсть: заставить его встать на носочки, хвататься за руку в ужасе полного непонимания, почему пальцы не разжимаются, даже если их со всей дури выламывать. — Я тебе не Юнги, — грубо чеканит Намджун. — Вот так вы с ним обращались?! Чимин пытается ударить его снова, и Намджун отбрасывает его механический рукой в дерево — недостаточно сильно, чтобы сломать позвоночник, но достаточно, чтобы оставить на теле здоровенный синяк. Чимин охает и, упав на землю, дышит хрипло, тут же собираясь и отползая к опасливо подбегающему к нему Хосоку. Который, как удовлетворенно замечает Намджун, с ужасом смотрит на его руку. — Вы в будущем?!… — Вы думаете, мы там все безобидные и беспомощные, потому что не носим мечи и не ездим на лошадях? Или что? Намджун показывает механическую руку и собирает её пальцы в кулак, запугивая в ответ. На него не работают эти уловки «кто сильнее», «показать место» — ни у кого нет права поднимать руку на других. Если бы у Юнги работала Алекса, она бы тоже не позволила хозяину понести ущерб от физического насилия. — А теперь ещё раз, языком, который понимаете вы, животные. Намджун выпрямляется. Шаг вперёд, показательный удар по дереву, которое тут же издает громкий хруст в стволе и идёт трещиной — Хосок и Чимин падают на задницы, упираясь руками за собой, смотря огромными глазами на стального человека с рукой-пушкой, и кивают судорожно, быстро, перепугано, будто увидели монстра. Намджун впервые рад тому, что его считают чудовищем. В этом мире только чудовищ и боятся. — Юнги не вернется к вам. А если он вернется — вы сделаете всё, чтобы отправить его домой. Поцелуйчик в щёчку, и в будущее обратно. Вы скажете, что не хотите его здесь, что он должен жить своей жизнью, потому что, если вы будете задерживать его — он бросит всё и останется. Из-за вас, сломавших ему психику. — Психи?... — Не перебивай. Если вы не сделаете то, что я скажу, и он, если сбежит от меня, не вернется обратно, я, — Намджун смотрит на Чимина, распластавшегося под его взглядом, — побью тебя. Переводит взгляд на Хосока, повторяя слова Чимина. — И тебя тоже. Просто побью. Но так, что ты ходить не сможешь без реконструкции костей. Вы меня поняли? Они кивают вяло и шокировано. — Поняли?! — рявкает Намджун, и его горло тут же начинает болеть: Господи, он не привык так повышать голос. — Да, да, конечно, отправить Юнги назад. Конечно, мы не хотим, чтобы он страдал, — тараторит Чимин, кивая куда энергичнее. Милый парень, если бы не размахивал кулаками чуть что. — Чудно. Намджун вздыхает, смотря на них, валяющихся на земле, и ему становится неловко. Он никогда никого не запугивал, разве что один раз дрался в баре и случайно ломал там же стул. Разрушитель из него такой себе — самое страшное увечье он нанес себе сам, никому больше; оторвал руку в ходе эксперимента, попал под взрыв, а после — под руки хирурга. Ему не по себе пугать, причинять боль, и его так и порывает, выдохнув, извиниться. Только перед собаками не извиняются, собак дрессируют кнутом и пряником, и Намджун надеется, что Чимин и Хосок не читают в его взгляде вину за всё, что он сделал. Всё ради Юнги — думает Намджун. Это — лучший вариант, чтобы он не бежал сломя голову сюда, чтобы больной и неподготовленный вернулся в прошлое. В идеале — не вернулся бы никогда больше, но Намджун, глядя на этих двоих, понимает, что это невозможно. Но он и Юнги те, кто совершили невозможное. И если речь идёт о том, чтобы спасти лучшего и единственного друга, Намджун сделает всё. — Сири, отправь сигнал на маячок Хвасе. Пусть возвращает меня домой.